Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

Ну и слава Абсолюту. Но вот теперь...

(Но вот теперь, дорогой читатель, я вдруг споќхватился и решил, на минутку притормозив повествование, нырнуть в скобки для небольшого пояснения. Оставляю за бортом предыдущий фрагмент беседы с Гансом и делаю следующее предположение: а ну как кто-то из вас сейчас подумает: чего-то он (то бишь я) на этих ланист и графоманцев вдруг взъелся?

А он (то бишь я), друзья, вовсе не взъелся. "Он — я" только предаем, высокопарно выражаясь, перу и огласке то, что услышали от Ганса-экскурсовода. Ежеќли пуститься в иносказания, — то да, "рисунок" сделан мною, но я нарисовал его безо всякого злого умысла. Я лишь изготовил копию с оригинала, а отдельно возможные отклонения возникли по причине некрепкой уже памяти либо прихоти собственной фантазии. Но вообще-то, ничего удивительного и сверхќќќќќќординарного тут нету. Литература же, как любое другое искусство и любой иной вид человеческой жизнедеятельности, не виновата, коли в ней заводятся... Нет! Хватит! И кстати, а ну как милейший ведущий экскурсовод — по совместительству неудавшийся стихоплётчик просто грязно клевещет на более счастливо и ловко пристроившихся собратьев? Лично я не отметаю такого варианта. Ведь вы же, друзья, поди, заметили: санаторные Гансы — маленький народец еще тот, где-то вроде и ничего, а где-то — дрянь, извините, дрянью. Ипостаськи, понимаешь!.. Да-да! Вполне возќможно, экскурсовод тогда просто-напросто злопыхательствовал и клеветал. Точка.)

— А уверены, что ваши оценки ланист, ну и прочих верны? — решил я чуточку побыть провокатором. — Недаром же говорят: окончательный приговор всякому творчеству выносит лишь время.

Экскурсовод глянул на меня, как на слабоумного:

— Время безжалостно определяет великих и выстраивает по ранжиру талантливых и просто способных. А такие бездари, как ланисты и, к сожалению, я, прекрасно видны даже современникам, поскольку художественно они, с позволения сказать, просто несъедобны, в лучшем случае — условно съедобны, как какие-нибудь третьесортные грибы. И поймите еще, юноќша: ланистизм с графоманчеством, поќвторюсь, — это не отдельные индивидики, хиленькие молекулки с атомами, это — явление, которое, увы, безжалостно и беспощадно тащит в Храм Высокой Словесности серость самых разных тонов и оттенков. Десять... сто... сто пятьдесят оттенков серого — ужас! Целое огромное "Серое братство"! "Серые" наступают, сударь, и сие — беда, понимаете! А ведь у них даже гимн есть! Древний-предревний хорал анонимного автора со странќно туманным названием "Пэйпебэк райте", представляете?! Содержание хорала также неизвестно, язык оригинала давно мёртв.

— Но вы не пробовали как-то перекрыть канал поставки в "Блэквуд" сомнительной публики? — поинтересовался я.

Ганс вяло махнул тоненькой ручкой:

— Усилиями одного тщедушного гнома такой каналище не перекроешь. Тут надобны политическая воля и сильное творческое желание фигур куда более значительных. Да и потом, здесь же для них вроде как официальный заказник и даже питомник.

— Что, прямо здесь размножаются?! — обалдел я.

Он скривился:

— Нет, размножаются в каких-то иных локациях, но некоторые предшествующие размножению фазы, по-видимому, случаются и в "Блэквуде".

И — совсем потух, а я дабы хоть немного ободрить неудавшегося поэта, взял и ляпнул:

— По-моему, из вас мог бы выйти неплохой критик или литературовод, не думали?

Он помолчал. Вздохнул:

— Думал. Помышлял даже о капитальном философически-логофильском трактате под дерзновенным названием "Писать бездарно о высоком...", но... но передумал. С горечью понял — не потяну. Проблема в том, что настоящий критик и литературовод должен быть не только умным, а еще и честным... И храбрым, — хмуро добавил после паузы гном. — Я же, увы, вот лишь с вами сейчас раздухарился, а так... — снова заткнулся бедняга. — А так — что, становиться еще одной, уже в переносном смысле, ипостаськой, к примеру, каких-нибудь перьеносцев или виланов, очередным подгребателем не пойми чего к священному алтарю Ея Величества Поэзии?..

Нетушки, увольте, милостивейший государь, ужо я, пожалуй, продолжу безропотно водить дежурные экскурсии с дурачками, показывать им леших, несчастных "бормочущих человечков", прочий репертуарный мусор и сброд Ойкумены, а свои интимнейшие томительные переживания, треволнения и слезы доверю лишь верной пуховой подушке, горестным бессонным ночам да хладной владычице их Луне!.. — И внезапно...

И внезапно уставился на меня трудноквалифицируемым взглядом. Да не просто уставился, а:

— А... вы? — понизив голосок до таинственного, прошелестел он.

— Что — я? — не понял я. — Предлагаете сделаться критиком мне? — Искренне рассмеялся: — Ну, даете!

— Не критиком, — прошептал гном. — Не критиком — поэтом! Ведь вы ж, говорят, были редактором стенной газеты космического корабля и даже выпускали "Боевой листок"...

На время я потерял дар речи.

Но наконец, слава богу, обрел.

— Издеваетесь? — фыркнул. — Сами, значит, в кусты, чистеньким хотите остаться, а меня под танк?!

— Да вы писать стихи-то хоть пробовали? — всплесќнул руками экскурсовод. — Рискните, растопырьтеся бесшабашно душой, пробудите в себе, увы, почти вышедший уже из употребления старомодный куртуазный дух — вдруг получится, а мы с Гансом-лесничим искренне за вас порадуемся.

— Ни за что! — отрубил я. — Супротив этого недуга у меня имеется надежное противоядие. Совесть человека и честь офицера! Слушайте, ну коль нет таланта, к чему тужиться, рифмы пустые друг к дружке, как кирпичи, подгонять? Эдаких фривольных каменщиков и без меня хватает. — Ободряюще-бережно, чтоб не сбить ненароком с ног, похлопал маленького собеседника по плечу: — Давайте уж, уважаемый, жить бездарными, но честными оба!

...Чёрт, хотел встряхнуть, ободрить его, а бедняга после этих слов совсем потух. Однако встряхнуть-то надо, и... Господь-Абсолют! — вспомнил внезапно голозадого чудака в сомбреро, который так поразил нас с Мартином по дороге от стоянки такси до "Чернолесья". Вспомнил — и озвучил соответствующий вопрос, дабы отвлечь несостоявшегося поэта и литературовода от мучительных мыслей и собственной моей бестактности последних минут.

И послушайте! — обычно сдержанный, порой угрюмый и желчный, а только что едва не плачущий навзрыд гном нежданно воспрял духом и заливисто раскудахтался, как квочка:

— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Хе-хе-хе! Напоролися, ребятушки?!

— Ну, напоролися... — озадаченно протянул я. — Это что за фигура, Ганс? Какая-нибудь разновидность лешего? Или сбежавший особо трудный пациент?

Ответ поразил.

— Человек-Невидимка!

— Кто-о-о?!

— Человек-Невидимка, — повторил гном. — Но вот что за фрукт и откуда на голову нашу свалился, никому не ведомо. Ясно, чокнутый, однако как в "Блэквуд" попал — воистину тайна, покрытая мраком. Не было-не было — и вдруг здрасьте вам: объявилось лет пять назад на северной границе Ойкумены это самое облако без штанов. Его поначалу поймать пытались, даже массовые облавы устраивали, специально натасканных санитаров и волонтёров с воли приглашали — всё бесполезно. Хитрющий как зверь. Засады, волчьи ямы с заостренными кольями на дне, пропитанную снотворным приманку либо капкан за версту обходил, а стрелять по двуногим в ведомственных санаториях специальным медицинским законом запрещено. Вот и шныряет, будто наскипидаренный, по долинам и по взгорьям, а ночует небось в берлоге в лесу, где ж еще-то.

— Но почему вы назвали его Человеком-Невидимкой?! — удивился я.

— Да он сам таким манером Гансу-егерю однажды представился. Рухнул с высоченного дуба на тропинку в чем мать родила, проорал: "Я — Человек-Невидимка! Я — Человек-Невидимка!" и ну давай шляпищей своей куролесить. Напялит на голову — "Неќту меня!" Сорвет — "А вот он я!" И этак раз десять, а потом обозвал егеря козлом и убежал. Ганс позже за ним проследил — докладывал на планерке, что это чудо с утра нажрется гелиотропа да носится по лесу как угорелый... — И вдруг экскурсовод трагически перекосился лицом: — Но верите, сударь, иногда я ему даже завидую. Ни проблем, на забот, ни хлопот, ни обязанностей, ни сумрачных треволнений. Колобродит себе, словно младенец, по всей Ойкумене где захочет... Нет-нет, господа, сей осужденный на вечное детство восхитительный дурачок — воистину прекрасен! Единственная малюсенькая заботка: пожрать чего-нибудь да закусить парой кустиков гелиотропа.

— А гелиотроп-то при чем? — не понял я.

Ведущий экскурсовод подергал дистрофичными плечиками:

— Согласно архаичным воззрениям, растение это делает человека и любую другую тварь невидимыми. Заодно вроде и от укусов змей помогает. Так что дурак-дурак, а хитрый!

Кстати, я ж на него раз тоже нарвался. Вел в позапрошлом годе экскурсию реабилитанцев по седьмому маршруту, а он из кустов кэ-э-эк выпрыгнет и после обычного представления вдруг сверх программы грозит мне кулаком и орет:

— А тебе, сволочь, давно пора морду набить да уволить без выходного пособия!

Представляете наглость?! Но я же гном высокообразованный, эрудированный. Лишь тоже назвал его не очень приличным словом и процитировал нетленную медицинскую классику: "А я тогда тебя с клистиром встречу!" И артист этот сразу смылся.

Ежели не сильно спешите, сударь, могу немножечко позабавить. Ну? Забавить? Не спешите?

— Да не спешу, забавьте, — заранее вежливо улыбнулся я, и высокообразованный эрудит улыбнулся тоже:

— Уж не знаю, откуда у истории этой, простите, ушки росли, да только поплыл пару лет назад по "Чернолесью" занятный слушок. Будто бы любые особи женского пола от взгляда Человека-Невидимки... — И загадочно-интригующе умолк. Видимо, набивался, чтоб я выдвинул собственные версии продолжения его увлекательного рассказа.

Набился.

Я выдвинул:

— Пугаются?

Небрежное покачивание соломенной шляпкой:

— Холодно-холодно.

— Ржут до смерти?

— Холодно. Ну напрягите, напрягите же, сударь, свои извилинки, эти кудреватые чудо-письмена сознания!

Я пожал плечами:

— Напряг, но всё равно не знаю. Влюбляются? Убегают?

Гном заулыбался:

— Теплее, сударь, теплее, хотя вовсе не влюбляются, а лишь убегают. И, между прочим, не все. Ладно, не стану вас дольше мучить. А слух был такой: якобы от одного чересчур пристального взгляда Человека-Невидимки любая обитательница Ойкумены может забеременеть, во как! Здорово?

— Здорово! — рассмеялся я. — И что обитательницы?

— Реакция двух видов. Нелюди, то бишь наяды, русалки, мавки, иные водяницы, а также нимфы горные — агростины с орестиадами и лесные — дриады, гамадриады да альсеиды с мелиадами, ну и лисунки, кикиморы, даже ночницы с прочей бабской нечистью, которой, казалось бы, только радоваться мужскому вниманию, улепетывали, едва этот чудак появлялся на горизонте.

— Но почему? — не врубился я. — Если про взгляд — шутка, бояться нечего, а если не шутка — разве им размножаться не хочется?.. — И вдруг понял, что сам несу настоящий бред. — Творец-Демиург! Да кто ж в здравом уме поверит, что можно забеременеть от взгляда?! — возопил.

— А наши дуры ойкуменские поверили, — тонко улыбнулся Ганс. — Убегали же потому, что боялись родить от Человека-Невидимки какого-нибудь уродца. Гены-то с хромосомами у нелюдей и людей разные, а чистоту породы, видите ли, блюсти надо.

— Н-да-а-а... — вспомнил я главных местных красоток: почти трехметровую синюшную берегиню и красноглазую лохматую благоверную лешего, оказывается, столь целомудренно пекущихся о чистопородности собственных популяций. — Н-да-а-а...

Но то оказалась не вся информационная бомба под условным заголовком "Блэквудское непорочное зачатие".

— Зато амазонки, — ухмыльнулся гном еще тоньше, — наоборот: едва о чуде прознали, Невидимку бедного выслеживать начали. Амазонкам-то как раз на племя человеческого мужика только подавай, своих же нету. А бабы бешеные, особливо Антиопа-Гну. Вам егерь про нее наверняка говорил.

— Говорил, — подтвердил я.

— Ну, вот. И тогда уже Невидимке пришел черед убегать и прятаться. Отлично прятался, его аж с полгода никто не встречал, думали, сдох либо амазонкам попался и в итоге всё равно сдох. — Ганс покачал головой: — Но нет, выжил бродяга!

— Ладно, чем история-то закончилась?! — Меня начала раздражать склонность ведущего экскурсовода к тягомотине.

— А тем, что когда эта свистопляска дошла до ушей тогдашнего главврача, отставного генерала, тот заявил, что зачатие от взгляда — полная ахинея, наука еще до столь высочайшего уровня не дотянулась, и так вздрючил весь личный состав "Блэквуда", что даже амазонки хвосты поджали. Ну и постепенно Невидимушка наш снова осмелел, оклемался, очухался; через месяц-другой опять куролесить со шляпой своей принялся. И некоторые добрые души из сочувствующих на радостях даже стали величать его Человеком-Невредимкой. Я же, сударь, до сих пор в глубоких раздумьях: какому негодяю пришла на ум столь пиаристическая утка про офтальмологическую беременность? Всю голову сломал, аж Вселенский разум пытал — нет, бесполезно, не дает ответа.

Так вы уж сделайте милость: не обращайте на этого юродивенького бедолажку внимания, он безвредный. Ну, попрыгает, поскабрезничает чуток — и поскакал себе дальше. Мы как служащие здравницы на Невидимку давно плюнули: не сердимся, не охотимся и не ловим. Наоборот — еще одной яркой эксклюзивной местной достопримечательноќстью больше стало. В каком другом санатории такое чучело гороховое встретишь? Да ни в каком! Из-за него даже новый креативный экскурсионный квест открыли: "Увидь Невидимку!" Самые упорные отдыхающие увидели — и в полнейшем восторге, особливо самоч... простите, дамочки, аж до визгу! Так-то вот, сударь.

...М-да-а, милые друзья, пожалуй, тот день пребывания в "Блэквуде" оказался для меня наиболее познавательным и интеллектуально-продуктивным.

Наиболее-наиболее.

И глаголь потому, извините уж, вышла самая длинная.

Глаголь шестнадцатая

В начале предыдущей глаголи, о вернейшие и терпеливейшие, коль мужественно выдержали то, что было до, и дерзанули одолеть то, что будет после, мои читатели, я мимоходом упомянул, что иногда общался и с Гансом — философом, хранителем Библиотеки, Пинакотеки, Архива, ну и вообще — вроде как главным надзирателем за всеми духовно-художественными богатствами, ценностями и благами Мусейона.

Этот Ганс дотошно пытал меня о житье-бытье в "Блэквуде", прогулках по Ойкумене, интересовался впечатлением о прочих Гансах, да и в целом — каково мне тут и ощущаю ли я на своем еще подпорченном умственном сознании и физическом организме дополнительное целебное влияние отдыха в ихнем знаменитом двенадцатизвездочном санатории.

Скажу по совести, друзья: не слишком, не слишком с этим Гансом я откровенничал. Нет-нет, отдавал, конечно же, должное его гораздо большему по сравнению с, допустим, завхозом, егерем и сантехником интеллекту, но... Но не очень я ему доверял и, соответственно, не очень доверялся. Особенно после того, как этот, гм, философ в достаточно завуалированной, однако недостаточно конспиративной форме намекнул, что было бы неплохо, кабы я немножко докладывал ему о своих контактах с остальными Гансами: содержание бесед, характер и эмоциональный фон общения, оценки другими гномами того либо иного события, ну и прочее.