Орден для Поводыря

Гуляев вскинул густые, богатые брови, как бы предлагая мне таки представиться.

— Герман Густавович Лерхе, исправляющий должность начальника Томской губернии, к вашим услугам. Простите за невольное вторжение...

— Ага! — снова обрадовался хозяин усадьбы. — Так даже лучше! Вы, значит, Ваше превосходительство, так же на судилище прибыли?

— Судилище?

— Ну как же, как же! Несчастных ссыльных во всех грехах тяжких обвинили. Мещан еще Барнаульских, кто полякам жилье сдавал. И даже ребенка, сынишку малолетнего аптекарского губернского секретаря Колокольникова под арест уволокли! Дескать, малец письмена шифрованные злодеям носил. Какая, право, глупость! Этак каждого доктора, что рецепты на латыни в аптеку отписывает можно в кутузку волочь! А Михайловского-то?! Замечательный же, гениальный, светлой души человек! И его — туда же. И еще смеют мне утверждать, дескать жандармы разберутся...

— Степан Иванович, — строго сказал я, догадавшись, что хозяин сейчас продолжит свой спор с неведомым собеседником. — Прошу вас. Успокойтесь. Давайте вот, сядем, и вы мне все подробно расскажете. Особенно то, что касается Дионисия Михайловича.

— Ага, — тряхнул усами Гуляев и, резко выдернув стул из-за стола, рухнул на сиденье. Пришлось мне, не дожидаясь приглашения, садиться тоже. Артемка встал за спиной. Похоже, он все еще побаивался громогласного ученого.

— Итак?

Итак, вот что удалось выяснить: Двадцать второго августа, в город из Бийска приехал мой добрый лекарь, Дионисий Михайлович Михайловский. Получив мои записки с воспоминаниями о якобы читанных иностранных трудах по медицине, он развил бурную деятельность. Откуда только силы взялись! Вроде всего ничего времени после нашей встречи прошло, а он успел вычертить план будущей больницы, обдумать и составить список требующегося для лабораторий и аптеки оборудования, и наметить основы штатного расписания. Прихватив эти бумаги, он и отправился в горную столицу.

Все совершенно логично! Михайловский, будучи врачом от Бога, все-таки весьма далек от архитектуры, и ему требовались исправления инженера к проекту здания. Ближайшее место, где он мог получить нужные консультации — это Барнаул. Тем более что и часть инструментов, микроскопы и лабораторную посуду здесь приобрести не проблема. А горное училище выпускает гораздо больше молодых людей, чем требуется для горной администрации. Быть может, он планировал кого-то увлечь работой в новой лечебнице...

Юзеф Быстройновский, сосланный из Вильно на юг Западной Сибири, устроился служить при провизорской Горной аптеки. Молодой человек изучал медицину в Варшавской Главной школе, но окончить курс наук не успел.

В Барнауле, при аптеке, существует аптекарский сад. Ну, скорее — огород. Ибо выращивают в том "саду" лекарственные растения, а не яблоки с грушами. Вот именно этим огородом молодой поляк и увлекся. На чем и сошелся со Степаном Ивановичем — так же изучающим свойства алтайских трав. А потом, после приезда Михайловского, и со старым лекарем, который, исходя из моих записок, так же планировал начать культивировать некоторые местные травки.

— Нет, ну каков молодец! — кричал Гуляев, заставляя меня морщится от боли в ушах. — Вы только представьте! Он утверждает, что некоторые виды хлебной плесени, обладают противомикробным действием! Вы, Ваше превосходительство, хоть можете себе представить, во что это может вылиться?

— Да, — крикнул я. Это был единственный способ вклиниться в его монолог. — Я могу. А вы?

— Ага-а-а-а! А я... Что вы сказали?

— Если получится выделить и научиться выращивать эти виды плесени, мы получим прекрасное средство от любых воспалений.

— Господи! — придавил выпуклые усищи выпуклой же, пухлой рукой ученый. — Господи Боже Всемилостивый! Неужто Ты сподобился дать нам образованного начальника!?

— Полноте, Степан Иванович. Вы меня смущаете.

— Ничуть, ничуть, дорогой Герман Густавович. И это замечательно! За-ме-ча-тель-но! — ученый, и по совместительству горный чиновник — коллежский секретарь, и советник Пятого отделения по делам частных золотых приисков, откинулся на спинку стула. — Сам Господь привел вас к моему скромному дому...

— Господь... Да... Я смел надеяться, что вы не откажете мне, с моими людьми в постое... На время, достаточное для разбирательства с этим... делом.

— Ага, — сколько значений может быть у простого слова, если говорить его с разными интонациями! — Вот значит как. Ну, чтож. Почту за честь. Жаль только я прислугу отпустил... Надзиратели до полутора рублев в день разбирателям пожарищ платят. Вот и мои... испросились. А повариха-матушка в собор отправилась. Они там снопами ржаными да рябиной к Покрову прибирают...

— Артемка? — тихонько позвал я не отрывающего глаз ото рта разглагольствующего ученого. — Двоих на рынок за продуктами. Апанас выдаст червонец. Кто там у нас кошеварит? Пусть на кухню идет. Чай, и чего-нибудь поесть пусть готовит. Остальным — коней прибрать и отдыхать. На крыльцо — конвой.

— Так точно, Ваше превосходительство, — так же негромко ответил казачек и умчался.

— Мне сообщили, кроме господ Быстройновского и Михайловского, арестованы еще... — я сверился с письмом Карбышева. — Еще Мокржецкий и Войникас. Это что за люди?

— Солдаты, — одним словом отделался Гуляев. — Только с неделю назад еще троих в казарме заточили. Мещан Юрасова с Чернегиным, и дворянина Ванятку Бутковского.

— Ванятку? — удивился я. Странно было слышать, чтоб взрослого человека, да еще и дворянина, так называли.

— Ага. Юродивый он. Вырос в сажень, а разума едва-едва. Сестрицу его, Карину Петровну из Варшавы выслали, вот и он с ней.

— Юродивого и арестовали?

— Так это Николаю Филиппычу Тихобаеву, городничему нашему Щеголевские приказчики выдали, что видели, дескать, Ванятку как раз перед пожаром возле усадьбы.

— Щеголев — это у нас кто?

— Пелагея Ивановна-то? Щеголева? Купчиха наша первогильдейская. Крупяные мельницы у нее и артелей несколько на приисках. Поговаривают, чуть ли не в двести тысяч капиталов. Усадьба ее амбаром к каретному сараю коллежского советника Константина Павловича Платонова выходит. А как полыхнуло, то оба домовладения-то и погорели. Потом уже ветер и дальше разнес. Александра Армолаевича и братьев Пранг дома занялись. Остальные-то в другой день подожгли...

— Остальные?

— Бухгалтера Сохинского, инженеров Давыдова и Рекса. Третьим днем и за купцов принялись. Басинские хоромы и Зуевские. Оттуда и на иных задуло.

— А мне вот сообщали, что пожары с гауптвахты начались.

— А-га? То-то пожарная команда с полпути от Платоновского дома развернулась. Сперва колокола ударили, что Щеголиха горит, после уже — гауптвахта. Обыватели наши, Герман Густавович оттого в панику и ударились, по дачам разбежались, что показалось им будто город со всех сторон сразу подпалили...

Сильно пожалел, что не было тогда со мной Варежки. Со слов ученого выходило, что город подожгли несколько не связанных между собой злодеев. Потом уже, в другие дни, чья-то "хорошая" мысль пришла в голову еще одной группе чем-то обиженных и оскорбленных. И пошло — поехало. Шестьдесят с лишним домовладений и две казенных постройки — пресловутый символ крепостничества — гауптвахта и, расположенная вовсе в стороне от основных очагов возгораний — конюшня Барнаульской пожарной команды. Ирония судьбы...

— Ага, — невольно передразнил я Гуляева. — Ветер, говорите... А где жандармы-то заседают? Куда мне ругаться ехать?

Прибывшие в Барнаул офицеры политической полиции обосновались в местном, конечно же — горном, полицейском управлении. Только никуда я в тот день не поехал.

— Баньку, ага? Ваше превосходительство? — допивая приготовленный моими казаками чай, предложил хозяин. — А уже завтречки с утра и за дознание свое приметесь. Поди, не в крепостном каземате Шлиссельбургском наш любезный Дионисий Михайлович пребывает. В казармах солдатских. Чай, ему-то, крепостному лекарю, не привыкать...

Против баньки я возражений не имел. Забыл уже, когда и баловал березовыми веничками свое новое тело.

— А после, мы с вами, Герман Густавович наливочки на травках моей отведаем. Или пива? Пиво Барнаульское весьма недурственно. Там вы и о походе своем на Чую расскажете. Ходят, знаете ли, слухи, будто бы вы там целую армию цинского наместника разбили...

Жарко протопленная парилка, пара исхлестанных до голых прутьев веников, влажный и тяжелый квасной пар. Потом холодное, до зубной ломоты, пиво. Сначала в охотку — большими глотками. Потом уже — смакование янтарного, с еле уловимым привкусом меда, напитка. И мясо. Не то, плохо прожаренное на костре, жесткое, что приходилось заставлять себя проглатывать. Нет! Это — под нежно-желтой сырной корочкой и со сливочной подливкой. Тающее во рту и заедаемое рассыпчатой вареной картошечкой, посыпанной зеленым лучным и укропным прахом.

Это кухарка, как нельзя кстати вернувшаяся из собора, расстаралась. Маленькая, моему Безсонову наверно едва до пояса бы достала макушкой, шустрая старушка, с добрыми морщинками у глаз. Сумевшая каким-то невероятным образом в один миг настолько внушить почтение суровым казакам, что они ее иначе как матушкой и не называли.

— Ага-а-а! — сказал потом тоном Пятачка, сообщающего кенгурихе о пропаже Крошки Ру, воскликнул Гуляев, и торжественно поставил на скатерть четверть с темно-золотистым напитком.

— Что это, Степан Иванович? Неужто...

— Она, — с дрожью в голосе кивнул тот. — На травах. Нектар. Уж на что Василий Васильевич слаб на застольную беседу, а и он, отведав, весьма и весьма лестно отзывался.

— Василий Васильевич?

— Ага. Профессор Радлов. Он ныне в Петербурге. Я рекомендации ему к вступлению в члены Русского Императорского Географического общества отписал. Вот он и... Вы, кстати, Герман Густавович, не имели ли намерения? Ваше сообщение о походе в дебри... гм... да... дебри, несомненно, имело бы успех!

— Нет уж, увольте, Степан Иванович. Я в экономическом состою... А от географического с нами был штабс-капитан Принтц, Андрей Густавович. Вы не знакомы? Замечательный, опытнейший путешественник, офицер и славный во всех отношениях человек.

— Приму на веру, Герман Густавович. Приму на веру. Сейчас, Слава Господу, все больше молодых людей принимают долг расширять границы изведанного... А что касаемо Экономического собрания, — Гуляев сделал паузу. Занят был. Прищурив один глаз, отмерял в небольшие тонкостенные стаканчики свою фирменную настойку. — Да. Что качается Экономического, так и я имею честь состоять. Днями вот и Великой княгине, на соискание Еленинской медали труды свои отослал. Касаемо селекции плодовых деревьев в Сибирских землях...

Выпили без тоста. На меня после бани, пива и плотного ужина какая-то расслабуха навалилась. Все тело вялым стало, мягким, податливым. Казалось, еще немного, и я растекусь по плетеному стулу словно тесто...

Понятия не имею, какие именно травы добавляет барнаульский коллежский секретарь в свои настойки, но что-то навевающее сон — однозначно. Как еще объяснить тот прискорбный факт, что вот только что я вроде сидел за столом, и тут же открыл глаза в непривычно-белой постели утром следующего дня.

Жандармов искать не пришлось. В гостиной, в стороне от накрытого к завтраку стола, меня ждал Миша Карбышев одетый в непривычный серо-голубой мундир поручика жандармерии. Артемка, пока помогал умываться, успел рассказать, что Степан Иванович уже убыл на службу, но моего секретаря, явившегося рано поутру, все-таки успел обругать нехорошими словами.

Сдоба у матушки вышла не очень. Не сравнить с бесподобными творениями поваров в тецковской гостинице. Но мне, соскучившемуся по домашней пище, сошла и эта стряпня.

— Рассказывай, — только и успел выговорить я, до того как рот наполнился слюной.

Темный, почти черный чай, обильно сдобренный травами. Кажется — бадан, медуница и еще что-то, придающее напитку чуть сладковатый привкус. И булочки. Слушать я еще мог, а вот говорить — уже нет.

— Все по-прежнему, Герман Густавович, — пожал плечами Миша, не переставая широко улыбаться. — После писанного вам, в Томске никаких новостей. Теперь вот Киприян Фаустипович на погорелое дело нас с Афанасьевым отправил. Я о том вам тоже писал...

— М! — поморщился я с полным ртом. — Мммм?

— Вы не получали мое послание из Томска? — догадался тот. — Я в конверт господину Мартинсу вкладывал...

— М-м, — согласился я. И рукой предложил секретарю изложить суть.

— Я так понимаю, известия от Гинтара Теодорсовича так же до вас не дошли?

Письмо так и валялось в сумке нераспечатанным. Как-то все руки не доходили. Находились дела поважнее, или настроение не подходящее было.

— М, — я развел руками.

— Однако, — думал улыбнуться еще шире — невозможно. Я ошибался. — А ведь мы с Гинтаром Теодорсовичем раскрыли причины и следствия на вас покушений. После уже, я изыскал возможность...

Миша понизил голос и заговорчески оглянулся.

— Я смог прочесть протоколы допросов арестованных жандармерией воров. Сведения в них содержащиеся не подтверждают наши с господином Мартинсом догадки. Но и не опровергают. Тем не менее, эта версия господину Пестянову представляется наиболее привлекательной.

— М-м-М? — это должно было значить — "Ага?", но Карбышев понял по-своему.

— Ириней Михайлович? Я взял на себя смелость отписать ему в Томск о необходимости его присутствия здесь, в Барнауле. Имею опасение, что без его сведений, мы это дело изыскивать будем до, как вы, Герман Густавович, однажды изволили выразиться, морковкиного заговенья. Сущая путаница здесь. Множество свидетелей, и каждый фантазии свои за истину пытается выдать...

— М! — рубанул я ладонью. Мне подробности расследования пожара были тогда менее интересны. Тем более, я не сомневался в способностях Варежки вызнать все необходимые подробности. Оставалось лишь надеяться, что мой сыщик уже успел решить свои семейные дела, и я не оторву его отчего-либо важного.

— Да-да, конечно, Ваше превосходительство. Это потом... Так вот. В мае, неделей спустя, как вы войско на Алтай повели, дворовые люди господина Мартинса, доложили ему, что в конюшенной пристройке, в чулане для овса, почивает вполне себе прилично одетый господин...

Эта история началась восемь лет назад, когда умер золотопромышленник Емельян Бибиков. Приставы Томского губернского суда вскрыли завещание почившего, и выяснили, что все семь золотых приисков, а самое главное — долги на сумму в сто пять тысяч рублей серебром, он завещал мужьям своих дочерей, коих у Бибикова было — четыре. Две старших были замужем за богатыми Иркутскими купцами Серебренниковым и Трапезниковым. Самая младшая — за надзирателем Пятого Питейно-Акцизного округа, коллежским асессором, Левицким. А четвертая, средняя, Федосья — за тогдашним управителем дел в канцелярии Томского губернатора, Захарием Михайловичем Цыбульским.

Из всех зятьев, дела наделавшего перед смертью долгов золотопромышленника рискнул принять только Цыбульский. Со службы он уволился, и отправился в Мариинский округ принимать хозяйство.