Оленьи тропы

Это повисает между нами тяжёлым несказанным уточнением, пока ты шумно выдыхаешь дым.

Хорошо, что я всё-таки уехала из Чащинска, — вдруг приходит мне на ум; чуть похожий на Даниэля высокий парень у входа в бар глотает ром прямо из бутылки — на ней череп и скрещенные кости. Хорошо, что и ты всё-таки уехал из Чащинска — в другом направлении. Если бы мы продолжали жить в одном городе, мой неутолимый голод и моя гордыня доставляли бы тебе немало неудобств. Я всё больше убеждаюсь в том, что приняла тогда правильное решение. Даже — в кои-то веки — благородное.

Петербург — моя личная пыточная, а выбор в пользу пыточной всегда благороден. Творческая необходимость.

— Я понимаю. — (Прочищаешь горло, отрывая сигарету от губ. Дымный шлейф тянется за твоими пальцами, прочерчивая серебристую дугу в темноте). — Ты оказалась, по сути, замкнута в той ситуации. Как...

— В лабиринте. В беге по кругу.

— Мм, отчасти. Скорее внутри головоломки, у которой нет решения.

Головоломка. Ребус. Задача.

"...С древнего борделя

До питерского тесного отеля

Одно и то же. Что я говорю,

Ты делать никогда уже не станешь.

Все люди таковы — но ты решаешь

Задачу, неподвластную уму.

И в золотом сиянии проспектов,

И в духоте ночной — темно в том гроте, -

Я вижу, Мариам, твою игру.

Века идут — она не изменилась.

Не пала ты — паденье завершилось

Ещё тогда..."

— Юль?..

— Да. — (Провожу рукой по лицу, снимая липкую дымную паутину). — Просто вспомнила один набросок... Кусочек черновой. Снова про Христа и Магдалину. Докрутилось. Неважно.

— Ага, — цепко глядя на меня, произносишь ты — и выбрасываешь окурок. — В общем, ты снова и снова живёшь в проекции и поисках той ситуации, той боли. И тебя кидает от более, так сказать, очевидной боли, боли с поражением — вроде бога бабочек или Лёнечки — в...

— В чувство к тебе.

— Да. — (Киваешь, сосредоточенно хмуря лоб — явно радуясь тому, что я избавила тебя от необходимости договаривать эту неуютную фразу). — Я давно понимаю, что я у тебя сквозной персонаж. Цемент между кирпичами. Ведь второстепенный персонаж, по сути, часто влиятельнее главных. — (Усмехаешься краешком губ; меня глупо продирает насквозь тёмно-вишнёвая красота этой усмешки). — Шут влиятельнее королей. Короли меняются, а он нет. Кек.

— Но Гамлет держит череп Йорика. Не наоборот, — задумавшись, возражаю я. — Да и какой ты шут, какой второстепенный персонаж, господи помилуй? Я...

— Я же говорю, второстепенный — не значит неважный. Я скрепляю воедино твой сюжет. — (Мимо нас с ветерком проносится тощий подросток на электросамокате; дымчатая кошка, прошмыгнув под столиками на террасе у бара, исчезает в зловонной арке двора. Музыка твоих слов в нежно-шёлковой огранке голоса по-старому дурманит меня; делаю вид, что поглощена изучением мостовой под ногами). — Вот читал главы про Горацио в твоей книжке про Питер — и хоть меня там как персонажа буквально нет, но кажется, что всё равно, знаешь... Как будто бы во всём...

Последнее слово — "разлито"? "разбросано"? — пропадает в чуть смущённом бормотании с примесью смешка. Улыбаюсь. Я уже давно не понимаю, кто же из нас Гамлет, а кто Горацио. То ли ты верный спутник моих страданий, то ли я — хроникёр и почитатель жертвенного полубожества.

— Только вот не знаю, надолго ли этого хватит... Этой моей "идеальности", — уже не скрывая вкрадчивой насмешки, добавляешь ты.

— О чём речь? — озадачиваюсь я, надеясь, что поняла неправильно. Хмыкаешь.

— Ну-у, ты не обижайся, Юль, но мне просто уже даже интересно, кто будет дальше. Я понимаю твой настрой и уважаю его — но ждём, просто ждём, когда из-за поворота послышится поступь новых козлиных копыт!..

...Позже, когда я еду обратно, проводив тебя в аэропорт, гигантские сияющие кружева Большеохтинского моста отражаются в воде — жёлто-голубой холодный свет будто продолжается под ней, волнисто преломляясь. Такси в плавно-меланхоличном темпе подъезжает всё ближе, громада моста видна с разных ракурсов. Томный кадр: главная героиня фильма возвращается домой — только задумчивого саундтрека не хватает. Глядя на сетчатые полукруглые дуги перил и чёрную бездну под ними, я прокручиваю в памяти твои слова.

"...Действительно, как ужасно. Вот это да — меня могут хотеть! Кто бы мог подумать! Я же маленький, я же не понимаю, как такое возможно!"

"...Ночью ты целовала моё плечо?"

"...Ждём, когда из-за поворота послышится поступь новых козлиных копыт!.."

Ты не веришь мне. Ты не веришь в меня. Я скучная и однообразная — даже в своём творческом мазохизме. Утомительно знакомая гавань, в которую ты время от времени возвращаешься, — не больше. Весь последний год ты одержим тем, что происходит там, далеко — на фронте; все последние годы — одержим Отто; всю жизнь до Отто — погружён в Матвея, в мать, в семью. А кто я? Зачем я? Страдающая обуза? Прибившийся к тебе бездомный кот? Я никогда не буду важна для тебя настолько же, насколько ты для меня важен. Пора повзрослеть, и хватит себя обманывать. Это невозможно физически — именно потому, что физически невозможно. О каком бы вдохновении, о какой бы духовной близости ни шла речь. Сейчас, что бы я ни сделала, я не смогу зацепить тебя снова, не смогу вернуть хотя бы часть твоего прежнего внимания.

Или нет?..

В любом случае, я совершу то, что нужно. Время пришло.

Значит, поступь новых козлиных копыт? Значит, мой сюжет кажется тебе предсказуемым?

Вернувшись домой, я осторожно перелезаю через ноги спящей Эли и включаю ноутбук. Почему-то мне хочется сделать это именно с ноутбука, не с телефона.

"Матвей Бронин сделал свой профиль закрытым. Вы можете добавить его в друзья".

Не могу, дорогой ВКонтакте, разумеется, не могу. Но добавлю.

Симпатичная у него жена, — мельком отмечаю я — и, свернув окно браузера, возвращаюсь к своим делам. Красная фата, чёрное платье, красно-чёрные митенки с кошачьими лапками. В каком стиле была их свадьба — в стиле БДСМ-оргии?..

"Матвей Бронин принял Вашу заявку в друзья".

Я уже стою в ванной; прополоскав рот от зубной пасты, беру с полочки под зеркалом телефон и начинаю набирать давно продуманный текст. Мне до странности спокойно — будто не происходит вообще ничего особенного. Будто я смотрю кино, наблюдая за неожиданным (или не очень-то) поворотом.

"Привет. Я подруга Егора. Надеюсь, ты не воспримешь добавление в друзья как навязчивость. — (Вежливый смайлик). — Он мне показал твоё стихотворение. Хотела сделать комплимент — это очень мелодично. И, насколько я поняла, ты переехал в Питер? Я тут уже довольно сильно вросла, поэтому, если вдруг нужна будет экскурсия по центру или какому-нибудь музею — обращайся, буду рада составить компанию".

Я не успеваю допечатать свою заготовку, когда приходит сообщение Матвея.

"Привет. Насколько я знаю, ты подруга Егора? Его друзья ко мне обычно не добавляются. Ты с какой-то целью или так, поболтать? Статус прикольный, могу пару строк добить, если хочешь". Вежливый смайлик.

Ну, вот и всё.

Всё?..

* * *

Лес

В лес приходит зима. Белый пухово-хрустящий покров снега заметает мох на земле, оседает на ветках, будто опушка на рукавах, падает мне на плечи и волосы. Когда я выдыхаю, изо рта вырываются облачка пара, но холода почему-то нет — только белая затаившаяся тишина. Пригоршня снега бесшумно валится с тёмно-изумрудной еловой лапы в ближайший сугроб; кто качнул лапу — птица? белка? порыв ветра?.. Я не заметила, как и когда начался снегопад; кажется, просто свернула на новую тропу — и попала из лета в зиму, словно дети из сказки Льюиса в Нарнию.

Снег размеренно похрустывает под ногами, подошвы ботинок вязко утопают в нём. Мне к нему не привыкать — скорее трудно отвыкнуть: когда растёшь в Сибири, сугробы — то, на что тебе приходится смотреть большую часть года. После переезда в Питер его малоснежные мокрые зимы меня скорее радовали — не приходилось пробираться через тугие белые завалы, проваливаясь, не приходилось дрожать от пробирающего до костей мороза, когда толком не получается даже вдохнуть.

Впрочем, здесь — получается легко. И снег не такой, как в моих воспоминаниях о родном городке или о заснеженном дворе моей высотки в Чащинске: девственно-белый, лёгкий, как сахарная пудра, не утрамбованный колёсами машин. Дышать просто.

Вдох. Выдох.

Провожу кончиками пальцев по веткам ближайшего куста, и снег, посверкивая россыпью крошечных кристаллов в лучах слабого солнца, сыпется вниз. Моей ладони шершаво от веток, прохладно от снега. Тихо. Так тихо, что даже чуть не по себе.

А куда подевался хоббит — и как давно?.. Мы поболтали совсем немного, он напоил меня чем-то горячим и вкусным в своём домишке — чем-то вроде подогретого вишнёвого вина. Я толком не помню, о чём мы говорили. Кажется, он жаловался на скуку и уединение лесной жизни — и ещё горестно намекал, что ведьма с болота не отвечает ему взаимностью.

И сказал, что понятия не имеет, где найти оленью тропу. Хотя бы одну.

"...Идя под солнцем, тлевшим сигаретой,

Сдирая плесень сонной круговерти

С опухших век, я так и не заметил,

Как первый снег сменил второй и третий".

У тебя было стихотворение "Третий снег". Уже после... Да, кажется, уже после меня и Матвея. Хотя я не уверена. Это вообще уже произошло — или ещё нет?.. В голове всё мешается — то ли от вишнёвого вина хоббита, то ли от белого безмолвия вокруг.

Плесень сонной круговерти. В последние годы такие образы стали у тебя частыми — образы монотонного бытования в ритме "работа-дом", образы застывшего времени. Падения в себя и свою память, когда взгляд цепляется за детали, теряясь в них, мучительно нащупывая несуществующий смысл. Эдакий абсурд в мелочах. Например, то, с...

Замираю, обогнув очередную заваленную снегом разлапистую ель. Да. С фиалками.

Прямо на снегу, в чёрной прогалине, цветут густо-фиолетовые фиалки — крупные, с бархатистыми лепестками и плотными мясистыми листиками; яркий округлый коврик слегка подрагивает от ветра. Весьма сюрреалистично — учитывая, что вокруг прогалины лежит белый сугробный саван и вокруг больше нет ни травинки.

Мне становится не по себе. Не сразу понимаю, почему.

Цветы на снегу — больше всего это похоже на могилу.

"...На подоконнике фиалки отцвели.

В гостиной граммофончик завывает,

Пластинку вкруг земной оси вращает,

Шипит посудомойная машина,

Стирая душу в повседневной тине,

Мешая будние и выходные дни".

Осторожно подхожу, присаживаюсь на корточки. Тени от елей вокруг погружают меня и фиалки в полумрак. Взгляд теряется в фиолетовом сумраке, в грустно-чувственных хрупких изгибах лепестков.

Они похожи на синяки. Или на язвы, трупные пятна.

Что за странные соотнесения?

"...В снах отправлял морские корабли

К границе мира.

Вялый понедельник,

Среда, а может, и конец недели,

Конца не видно на краю земли".

Может, и этот лес — на краю земли?

Или Горелов — с вашей с Отто квартирой?..

Ерошу пальцами фиалки — но спустя пару секунд отдёргиваю ладонь, подавляя крик. Серебристо мерцающая чешуя, юркое узкое тельце; змея с тихим вкрадчивым шорохом выползает из тьмы в сплетении коротких стеблей. Поднимает голову, пробует раздвоенным языком прохладный воздух над лепестками, настороженно тянется к моей руке. Совсем маленькая змейка; возможно, уж. Тебе было бы виднее — ты разбираешься в зоологии.

Всегда ли фиалки таят змею?

Поднимаюсь, отряхивая колени от снега. Быть или не быть, уж или не уж? Она всё равно не ужалит меня: в этом лесу никто и ничто не причинит мне вреда. Откуда-то я точно это знаю.

Никто и ничто — пока я не найду оленью тропу.

Глава третья

"Когда бы не Елена,

Что Троя вам одна, ахейские мужи?"

Осип Мандельштам. "Бессонница. Гомер. Тугие паруса..."

Наши дни. Санкт-Петербург

Казанский собор возносится над нами в своём медово-золотистом великолепии. Мне особенно нравится смотреть на него в мягком вечернем свете — весной или летом, в пору поздних закатов, — когда раскинувшиеся в обе стороны крылья его колоннады обдаёт маслянистое жёлтое сияние. В такие вечера свет отражается от лучей солнца, отчеканенного под округлым зеленоватым куполом — в изображении солнца есть что-то масонское, — и кажется, что меж массивных колонн, ступенек, переходов и портиков действительно заключено в плен само светило. Через дорогу высится Дом Зингера — тоже с куполом, только прозрачным, под когтями строптиво вздымающего крылья орла.

Запрокинув голову, ты смотришь то на одно, то на другое здание — и будто бы чувствуешь лёгкую досаду от того, что ни одно из них не получается полностью охватить взглядом.

— Вот это охеренно, конечно, да! Очень величественно, — бормочешь, изучая плавный изгиб колоннады под пасмурным небом; лезешь в карман за телефоном — но потом, тихо выругавшись, убираешь руку назад. Видимо, вспоминаешь, как плоха камера на твоём дешёвеньком телефоне.

— Давай я тебя сфотографирую? — снова предлагаю я — хотя знаю, что ты снова откажешь. Отмахиваешься, не отрывая взгляда от сводов над головой.

— Та не... М-да, конечно, я немножко тебя понимаю. Так... Много всего, блэт! По-моему, у меня после двух дней тут будет год культурного похмелья.

Твой голос рвётся вверх в чуть смущённом удивлении; улыбаюсь. Конечно, я понимаю, что все эти комплименты Питеру — в том числе для того, чтобы потешить моё помешательство на нём. Добби молодец и подготовил шоу, хозяин оценил старания Добби. Если бы ты приехал не ко мне, а один, просто так, ты бы, возможно, первым делом отправился куда-нибудь к Лахта-центру — в урбанистические современные районы; или — в злачные места вроде баров на Думской, трущоб в закоулках Обводного канала. Такие места помогают тебе надышаться городом лучше, чем грандиозные центральные проспекты, музеи, соборы и дворцы. Но ты прилежно следуешь моему сценарию — просто потому, что хозяину не плевать на самочувствие Добби. Обидеть меня — один из твоих давних страхов, что бы ты ни говорил.

Добби — фобий. Не замечаю, как машинально начинаю рифмовать в мыслях, — и поспешно останавливаю себя. Этим меня тоже заразил ты.

— Вот эту колоннаду ты на моих фотках всегда обзывал аркой, — кивнув на строгие линии колонн, отмечаю я. Дождь взял паузу, но мелкая морось ещё висит в воздухе; скамейки в маленьком сквере у собора блестят от влаги, тугие капли падают с чёрных веток облетевших кустов — кажется, это сирень. — Я тебе раз напишу "это не арка, а собор", два напишу, а ты всё равно — "арка охеренная"...