— Ваше величество, у меня есть жена! Дочь! Неужели вы лишите ее отца?!
Вопреки себе, Шарлиэн внутренне вздрогнула при этом напоминании о своей собственной потере. Но на этот раз была разница, — сказала она себе, — и ни одному знаку этого вздрагивания не было позволено коснуться ее лица.
— Мы будем скорбеть о вашей дочери, — сказала она ему железным голосом. — И все же наше горе не остановит руку правосудия.
Он оторвал от нее взгляд, оглядывая тронный зал, словно ища какой-нибудь голос, который мог бы выступить в его защиту или произнести какую-нибудь мольбу о помиловании даже в такой поздний час. Там никого не было. Мужчины и женщины, которые, скорее всего, вступили бы с ним в союз, были теми, кто меньше всего рисковал своей шкурой ради него, и последний румянец сошел с его лица, когда он увидел непроницаемые глаза, смотрящие на него в ответ.
— Присяжные, которые расследовали вашу вину или невиновность, признали вас виновным по всем пунктам обвинения, выдвинутым против вас, Томис Симминс, некогда великий герцог Зибедии. — Голос Шарлиэн Армак был твердым, как кремень, и его глаза метнулись к ее лицу, как испуганные кролики. — Вы лишены своего поста и обвиняетесь в государственной измене. Ваше богатство конфискуется короной за ваши преступления, а ваши земли и ваши титулы переходят к короне, чтобы быть сохраненными или дарованными там, где выберет корона по своему собственному разумению. И по приговору короны вас должны вывести из этого тронного зала на место казни, обезглавить и похоронить на неосвященной земле, предназначенной для предателей. Мы не услышим никаких просьб о помиловании. Это решение обжаловано не будет. Вам будет разрешен доступ к духовнику по вашему выбору, чтобы вы могли исповедаться в своих грехах, если таково ваше желание, но мы повелеваем, чтобы этот приговор был приведен в исполнение до захода солнца этого самого дня, и да смилуется Бог над вашей душой.
Она стояла, стройное темноволосое пламя в белом, прорезанное фиолетовым палантином, рубины и сапфиры сверкали, как озера малинового и синего огня в ее государственной короне, глядя сверху вниз на бледнолицего, пораженного человека, которого она только что приговорила к смерти.
А затем она повернулась, с безмолвно присутствующим у нее за спиной Мерлином Этроузом, и вышла из звенящей тишины этого тронного зала, не сказав больше ни слова.
.VIII.
Монастырь святого Жерно, город Теллесберг, королевство Старый Чарис
Шел дождь — мягкий для теллесбергского дня, — когда отец Пейтир Уилсин стоял на коленях в огороде монастыря святого Жерно. Он чувствовал, как его простая, позаимствованная одежда становится все тяжелее от влаги по мере того, как веющий туман окутывал его, но ему было все равно. На самом деле, он дорожил этим. В конце концов, это был не холодный проливной дождь. Больше похоже на ласку, возможно, даже на поцелуй Божьего мира, — подумал он с легкой прихотью, — когда его грязные руки вырывали сорняки из аккуратных рядов помидорных стеблей, и теплый, земляной, растущий запах мокрых листьев и богатой, влажной почвы поднимался вокруг него, как благовония архангела Сондхейма.
Прошло слишком много времени с тех пор, как он выполнял простую работу, — подумал он. — Он был так поглощен своими обязанностями и ответственностью — своей, вероятно, высокомерной верой в то, что от него зависит так много важных вещей, — что забыл, что даже величайший и святейший человек, которого только можно вообразить (которым он решительно не был), был всего лишь еще одним работником в саду гораздо большего Работника. Если бы монастырь святого Жерно сделал не больше, чем напомнил ему об этом простом факте, он все равно был бы обязан архиепископу Мейкелу и отцу Жону огромной благодарностью.
Но это было еще не все, что сделал монастырь святого Жерно.
Он продвинулся вперед на несколько футов, чтобы дотянуться до свежей порции сорняков, и поднял лицо к крошечным, нежным кончикам пальцев дождя. Ему нужно было прополоть еще два ряда помидоров, а затем кабачки. Это должно было быть скорее наказанием, так как если и был овощ, который он ненавидел, то это была тыква.
Полагаю, это доказательство мастерства архангелов в том, что они создали людей настолько разными, чтобы было кому любить каждое съедобное растение, — подумал он. — Я не совсем понимаю, почему они потратили столько усилий на тыкву, но я уверен, что это было частью Божьего плана. Хотя, если подумать, я не совсем уверен, что люблю брюссельскую капусту.
Он улыбнулся и поднял в пальцах комок мокрой земли. Он посмотрел на нее сверху вниз и осторожно сжал, превратив в гладкий овал, и впервые за слишком долгое время почувствовал, как другая, гораздо более могущественная рука формирует его собственную жизнь.
* * *
— Ну, что вы думаете? — спросил отец Жон Биркит.
Он сидел, глядя в окно на рыжеволосого молодого священника, выдергивающего сорняки в монастырском саду. Молодой человек, казалось, не обращал внимания на мягко падающий дождь, хотя Биркит сомневался, что это так. На самом деле, судя по тому, как медленно и тщательно работал отец Пейтир, Биркит подозревал, что ему это действительно нравилось.
— Вы знаете мое мнение, — сказал отец Абел Жэстроу. — Я склонялся в его пользу еще до того, как он появился, и не видел ничего, что могло бы изменить это мнение.
Отец Абел был настоятелем монастыря святого Жерно, этот титул Биркит носил до недавнего времени. Однако возраст истощил силы Биркита. На самом деле он заметно угасал, хотя, казалось, был менее осведомлен об этом процессе — или, во всяком случае, менее обеспокоен им, — чем кто-либо другой. Он был вынужден отказаться от своих обязанностей настоятеля из-за ухудшения здоровья, но сохранил должность библиотекаря, которая, возможно, была еще более важной и ответственной, учитывая... особенности ордена святого Жерно.
— Я сам стал о нем высокого мнения, — сказал брат Бартэйлэм Фойер. Раздающий милостыню, отвечающий за кормление бедных в районе монастыря, был темноволосым и кареглазым, широкоплечим и крепко сложенным, с избитым лицом кулачного бойца, которое слишком точно намекало на его юную жизнь в качестве охранника прибрежного ростовщика, прежде чем он услышал Божий призыв. Теперь на его лице появилось озабоченное выражение, и он медленно покачал головой.
— Я стал о нем очень высокого мнения, — продолжил он, — но не могу совсем забыть, что он инквизитор. Все, что я когда-либо слышал о нем, а тем более то, что мы видели, пока он был здесь, кричит о том, что он совсем не похож на Клинтана или Рейно. Но он все еще инквизитор — воспитанный и обученный как шулерит — а мы никогда не допускали шулерита во внутренний круг. Для этого была причина, и я просто не могу убедить себя, что мы должны отменить это правило, если в этом нет крайней необходимости.
— Бартэйлэм прав, — сказал брат Симин Шоман. Как эконом монастыря, которому поручено удовлетворять потребности бездомных и заботиться о благополучии и комфорте гостей святого Жерно, он каждый день тесно сотрудничал с Фойером. Хотя они не очень-то походили друг на друга. Шоман был седовласым, стройным, с худым лицом и ученым взглядом, и по меньшей мере на пятнадцать-двадцать лет старше Фойера.
— Он прав, — повторил он. — О, в отношении шулеритов никогда не существовало жесткого и строгого правила, но соглашение, безусловно, было! — Он скорчил гримасу, и Биркит усмехнулся. — Все равно, Бартэйлэм, — Шоман отвернулся от окна, чтобы полностью повернуться лицом к Фойеру, — за последние пару лет мы отказались от множества других правил, в том числе от правил, которые были жесткими и быстрыми. Мы не откладывали ни одного из них в сторону без веской причины, но все же отложили их в сторону. Согласен, что одной мысли о том, чтобы позволить инквизитору приблизиться к журналу, достаточно, чтобы у меня заныли зубы, но в этом вопросе я склонен поддержать Жона и Абела.
— Ты? — Фойер выглядел удивленным, и Шоман пожал плечами.
— Не без того, чтобы кто-то не показал мне очень вескую причину для этого, уверяю вас! Но я думаю, что Мейкел почти наверняка прав насчет этого молодого человека. Если уж на то пошло, я напомню всем нам, что Мейкел обычно пугающе остро оценивает чей-то характер. Все, что я видел в отце Пейтире, только подтверждает то, что Мейкел рассказал нам о нем, во всяком случае, и Мейкел и другие абсолютно правы в отношении огромных преимуществ, присущих привлечению этого конкретного инквизитора к истине.
— Но эти самые преимущества станут столь же огромными бедствиями, если окажется, что Мейкел все-таки не прав в данном случае, — указала сестра Амей Бейланд.
Если сестра Амей — точнее, мать-настоятельница Амей — и была встревожена тем фактом, что она была единственной присутствующей женщиной, то это не было заметно. Если уж на то пошло, она была частым гостем в Сент-Жерно на протяжении многих лет. Аббатство Сент-Ивелейн было сестринским аббатством Сент-Жерно, хотя оно было основано почти через двести лет после аббатства Сент-Жерно. Сестра Амей была миниатюрной, стройной женщиной с изящными руками, овальным лицом, каштановыми волосами и волевым носом. Она хромала на левую ногу, которая была сильно сломана, когда она была моложе, и сырая погода (как сегодня) усугубляла хромоту. Однако ее карие глаза были омрачены чем-то большим, чем ноющим дискомфортом в ноге, когда она смотрела в окно вместе с остальными.
— Поверьте мне, Амей, мы все болезненно осознаем это, — криво усмехнулся брат Тейрейнс Бейржейр, казначей Сент-Жерно. Его каштановые волосы были посыпаны сединой, и он потер шрам на лбу одним пальцем, пристально глядя карими глазами, когда тоже наблюдал за рассеянно работающим в саду молодым священником. — Того факта, что, в отличие от многих других интендантов, он никогда не капризничал, что он всегда был справедливым и сострадательным, было бы достаточно, чтобы придать ему властный статус сам по себе. — Бейржейр фыркнул. — В конце концов, мы все так непривычны к подобному поведению любого шулерита, и особенно интенданта!
— Но тогда есть тот факт, что шулерит или нет — инквизитор или нет — я никогда не слышал, чтобы кто-то обвинял его в том, что он сказал грубое слово, и весь Старый Чарис видел веру, которая пронесла его через молчание о своей семье после смерти отца. Затем добавьте тот факт, что семья Уилсин всегда славилась благочестием, и тот факт, что теперь он сын и племянник двух викариев, которые были замучены этим ублюдком Клинтаном, и вы получите посылку, которая может нанести нам всем невероятный ущерб, если мы расскажем ему правду, а он в это не поверит.
— Все могло быть еще хуже, чем это, Тейрейнс, — заметил Фойер. — Что, если он действительно поверит правде... и это полностью разрушит его веру в Бога?
Все они молча посмотрели друг на друга, затем Биркит кивнул.
— До сих пор нам везло в этом отношении, — тяжело сказал он, — но рано или поздно нам не повезет. Мы все это знаем. Вот почему мы рекомендовали не сообщать истину так многим кандидатам, которых мы знаем как хороших и благочестивых людей, и мы все это тоже знаем. И независимо от того, хочет кто-то из нас говорить об этом или нет, мы также знаем, что Кэйлеб и Шарлиэн — и Мерлин — будут вынуждены сделать, если окажется, что мы кому-то рассказали, и это была ошибка.
Он прислонился спиной к стене, пристально разглядывая их всех.
— Я старый человек. Я не очень долго буду участвовать в принятии этих решений, и полагаю, что буду отчитываться перед Богом за решения, которые я помог принять, раньше, чем остальные из вас. Но никто из нас не может притворяться, что мы не осознаем ставки, на которые мы играем, или что Кэйлеб и Шарлиэн не могут позволить себе ничего, кроме безжалостности, если выяснится, что мы рассказали кому-то, кто будет использовать эти знания против нас. И давайте будем честны, простое возмущение — такое возмущение, которое, скорее всего, почувствуют лучшие из людей, — было бы единственной причиной, по которой кому-либо понадобилось бы провозглашать правду с самой высокой горы. Конечно, это, вероятно, убило бы его очень быстро, но насколько вероятно, что это повлияет на мышление такого человека? Итак, как я понимаю, настоящий вопрос здесь не в том, является ли отец Пейтир сострадательным, любящим слугой Божьим, а в том, хотим ли мы рискнуть быть ответственными за смерть сострадательного, любящего слуги Божьего, если случится так, что его возмущение, узнав правду, сделает его угрозой всему, чего мы пытаемся достичь?
Остальные оглянулись на него в новом молчании, а затем — как один — повернулись, чтобы посмотреть в окно на молодого человека, стоящего на коленях в позаимствованной одежде, выдергивающего сорняки под дождем.
* * *
— Ты не шутил, когда сказал, что любишь салат, не так ли?
Пейтир Уилсин оторвал взгляд от второй большой порции салата и улыбнулся брату Бартэйлэму.
— О, мне это всегда нравилось, — весело сказал он. — Однако, я обнаружил, что, когда лично несу ответственность за уничтожение сорняков и отражаю атаки того или иного жука, помидоры становятся еще вкуснее. А твои братья делают одну из лучших бальзамических заправок, которые я когда-либо пробовал. Рассматривал ли монастырь когда-нибудь возможность ее продажи? Уверен, что вы могли бы получить немалый доход, и я никогда не слышал о монастыре, который не мог бы использовать больше средств на благотворительные цели!
— Достаточно верно, — вставил брат Тейрейнс. В монастыре святого Жерно не было правила молчания, особенно во время еды, и казначей усмехнулся, откинувшись на спинку скамьи, стоявшей по другую сторону длинного, блестяще отполированного трапезного стола. — И монастырь святого Жерно тоже не исключение из этого правила. Возможно, вы заметили, что мы не совсем купаемся в благотворительных пожертвованиях, отец.
— На самом деле, заметил, — ответил Пейтир. Он оглядел большую, ухоженную и тщательно убранную столовую, затем снова посмотрел на Бейржейра. — Не верю, что когда-либо видел более красивый монастырь, брат, и я видел достаточно свидетельств того добра, которое ты делаешь в этом районе, но, если ты простишь меня, очевидно, что монастырю не помешали бы некоторые улучшения и назревший ремонт.
— Ну, уверен, вы также заметили, что в отличие от большинства монастырей, мы очень маленькие, — ответил Бейржейр. — Наши возможности заниматься приносящими доход ремеслами или даже поддерживать себя чем-то большим, чем наш огород, по меньшей мере ограничены. И, увы, нашим "соседям", как вы выразились, не хватает ресурсов даже для того, чтобы прокормить себя, не говоря уже о нас. — Он мягко улыбнулся. — В конце концов, это и есть причина, по которой мы здесь.
— Да, и обеспечить место, где любой из наших братьев, кто в этом нуждается, может найти место, чтобы перевести дух, — сказал отец Абел, вступая в разговор и улыбаясь Пейтиру. — Или, если уж на то пошло, где кто-то, рекомендованный одним из наших братьев, может перевести дух. Если быть до конца честным, это действительно главная причина нашего существования, отец. О, работа, которую мы выполняем, в высшей степени достойна того, чтобы ее выполнять, и люди, среди которых мы ее выполняем, так же достойны — и так же необходимы — как и любой из детей Божьих. Но правда в том, что в некотором смысле Сент-Жерно на самом деле... ну, эгоистичный, наверное, было бы слишком сильным словом, но оно подходит ближе всего. Мы предлагаем место, где люди, которые слишком увлечены повседневной гонкой, пытаясь разобраться в Божьих делах в его мире, могут отступить и на время приложить свои руки к его работе. Где они могут участвовать в простых пастырских обязанностях, которые в первую очередь призвали их к служению Богу. Это одна из причин, по которой братья святого Жерно не делают различий между другими орденами. Мы открыты для бедаристов, паскуалатов, лэнгхорнитов... — Он пожал плечами. — Уверен, что вы видели представителей почти всех орденов даже во время вашего относительно короткого пребывания у нас.
