Искандер против Унылого Мира.

Мир настоящих вещей был просто удивителен и невероятно вкусен. Еще никогда подобия не получали от самых обыденных занятий, вроде бега по черепицам мертвой пустыни или пробивания шурфов через завалы из еды и безделушек, такого удовольствия. Ведь в родном мире подобий даже самая развеселая вечеринка или крепчайшее семейное счастье были всего-навсего подобием вечеринки и подобием семьи. Испытывать настоящее было для подобий абсолютным откровением. Казалось через эльфийские и демонические органы лежащие в их объемистых животах с сумкинсами говорит и ласкается сам бог. Пусть неуклюжий, грубоватый и похожий больше на глупого щенка, чем на сверхмудрого и сверхчеловечного бородатого мудреца. Но все-таки бог, а не глист, как оно обычно бывало в мире подобий. И подобия не смогли устоять перед мощными, и что самое важное— настоящими чувствами, исходящими и от самих сумок и от зельевара.

Безглазо-безмозглая любовь сумок к Искандеру и упругий канат любви Искандера к сумкам подавили и растворили без остатка подобие злобы и ярости плененных заклятьем душ. И на несчастные подобия душ обрушилось настоящее чувство без грана фальши и подобности. Любовь к сумкам и любовь сумок расцвели в подобиях душ яркими цветами и тут же созрели сочными плодами. Краски чужой странной любви окрасили серые и унылые как стены казенного учреждения стылые равнины подобий душ. И как будто проливной дождь прошел над голой пустыней. Вмиг вознеслись там удивительные деревья и кустарники из причудливо закрученных эмоций, заигравших доселе невиданными оттенками. Восстали из небытия изумрудные города воспоминаний, оживших и ставших внезапно выпуклыми и трогательными. И подобия душ вдруг поняли что они перестали быть самими собой. Они перестали быть жалкими, недалекими, глупыми и злобными подобиями. И стали настоящими душами. Настоящими душами в настоящих телах. Пусть и слегка, самую малость, всего лишь на все сто процентов, сумочных, но реальных телах. А это было тысячекратно веселее и приятнее имения и пользования самым прекрасным и могучим подобием тела.

И любовь восторжествовала над временем. И время, побежденное и довольное исходом событий, возобновило свой поток. Сумки напрыгнули на Искандера. Зельевар ловко и бережно схватил их и от радости такой не ощущая веса тут же закинув за плечи, крепко и умело перепоясался ремнями крест-накрест. Предстояла славная пробежка. Эдакая спортивно-интеллектуальная эстафета. Только молодой маг был один за всех бегунов, а заместо эстафетной палочки были пакетики, коробочки и баночки с эльфийскими и демоническими потрохами. Искандер пару раз подпрыгнул, проверяя как сидят на теле сумки. Сумки сидели замечательно. Льнули к молодому магу как живые и влюбленные. Впрочем так оно и было. Потом зельевар достал из кармана и скривившись проглотил неаппетитного цвета и формы комок, слепленный из нескольких размолотых пилюль, огуречно-молочного шоколада и чего-то смахивающего на крысиный хвост и человеческий глаз. Эффект оказался мгновенный— Искандера замутило. Лицо его приобрело нежный салатовый оттенок. Зато ноги и руки налились силой и окрепли. В глазах прояснилось до рези. Хребет захрустел приноравливаясь к весу сумок и тоже упрочился многажды. А потом Искандер хищно пригнулся и с места взял такой старт, что олимпийский чемпион по бегу на сто метров Мира Подобий от зависти слопал бы свои юношеские кеды даже как следует не отварив.

И Чудо облегченно выдохнуло. Ну наконец-то удосужился начать творить меня.

Гелин был недоволен. Его демоническая рука была недовольна. И даже Меч-Одного-Мастера казалось разочарованно морщился. И все из-за того, что схватка продолжалась. Да, Гелин все еще оставался тем кровожадным и умелым в клинковой драке безумцем получающим от смертельных схваток удовольствие. И схватка продолжалась. Но удовольствия больше не приносила. А все из-за проклятого эльфиса. Тот был хорош. Удивительно хорош. Но в то же время прост до отвращения.

Эльфис, оточивший свое мастерство за тысячелетнюю жизнь, должен был быть великолепен. Он должен был разить подобно молнии, бьющей в дом не снабженный ни громоотводом, ни защитными заклинаниями третьей степени. Собственная же защита эльфиса должна была быть непревзойденной и поистине непробиваемой, как лоб идейного двоечника-хулигана перед доводами слабовольного и неумелого учителя. Он должен единым только взглядом своих прекрасных раскосых лиловых глаз повергать противника в трепет, сковывая ему мышцы и леденя кровь. Он волей своей, могучей как семейка великанов выбравшихся на пикник в соседнюю от родных болот деревню, должен был плющить и давить врагов на расстоянии, презрительно игнорируя все магические щиты и вражескую волю. И в конце концов, его битва, танец мечей, и должен был выглядеть как невероятный и прекрасный танец, несущий смерть тому кто имеет честь его видеть, и тем более участвовать на вторых ролях.

И в этом эльфис подло разочаровал Гелина. Атаки эльфиса были точны, стремительны, изящны, но в то же время с трудом, но отбиваемы. Приключенец даже не мог понять, хорошо это или же плохо. С одной стороны— эльфис не умеющий толком драться, с другой— сам Гелин с первого же выпада с разрубленной грудью и счастливой улыбкой на бледном окровавленном лице падающий замертво на острые черепицы унылой пустыни. Умирать Гелину особо не хотелось. Впрочем, драться с эльфисом— слабаком тоже не доставляло особой радости.

Насчет защиты претензий у приключенца почти не имелось. Защита действительно была великолепна. Еще ни разу за всю драку Гелин не смог приблизить даже кончики своих клинков к эльфису на опасное для того, и даже для его роскошного трико, расстояние. Каждый удар, даже самый хитрый и умелый, отбивался. Но было и кое-что, что злило Гелина, отбивался эльфис на редкость скучно и примитивно. С какой бы хитрой позиции приключенец не жалил эльфиса клинком, тот применял один и тот же нехитрый прием. И даже когда после третьего его применения Гелин, раскусив защиту эльфиса, закрутил особо подлый финт и нанес было смертельно-неотразимый удар, эльфис не стал ничего менять, а просто ускорился. И тем же простецким способом отразил смертельный удар. Гелин от жестокого разочарования, уверенный что эльфис выдаст какой-нибудь особо премудрый эльфийский прием, чуть было не бросился на копье голой грудью, чтобы нанизавшись на него добраться-таки до горла эльфисского простака, позорящего своими заученными движениями славное боевое искусство махания острыми железками.

Ни взглядом, ни волей эльфис Гелина не ущемлял. А наоборот— приводил в ярость. Ибо в глазах эльфиса можно было прочесть все что угодно, но только не заинтересованность в смертельной драке. Казалось, что эльфис больше погружен в свои мысли, например, размышляя над тем, сколько же времени надо мариновать гаманскую шестилапую курицу, чтобы после запекания мясо оказалось и нежным, но в то же время и упругим с дивной хрустящей корочкой. А вовсе не пыхтящим напротив человечком с двумя мечами жаждущими зеленой эльфисской кровушки.

И наконец, танец мечей. То что выделывал эльфис можно было сравнить с тем, как если бы вдруг прима-балерина всерьез занялась деревенскими танцами, и уехав из ослепительно сверкающей столицы на хутор к дальней родне, осталась бы там жить, танцуя вприсядку в цветастом сарафане, а по тихим субботним вечерам заквашивая ягодно-огуречную брагу. То есть, движения, каждое по отдельности, и даже куплетами были красивы и отточены. Но будучи рассмотрены все вместе, как единая композиция из прыжков, шажков и приседов, были на редкость негармоничны и потому некрасивы. Как игра пьяного на арфе или танец того же индивида на банкетном столе. Ибо для красоты надо чтобы пьяный валялся где-нибудь отдельно и незаметно, а арфа и стол стояли от него подальше и под охраной. Желание приключенца продолжать бой до бесконечности изменилось. Теперь ему больше хотелось просто убить простака-эльфиса. Или умереть самому, более или менее достойным образом. Лишь бы побыстрее прекратить эту, переставшую казаться красивой и приносящей удовольствие, драку. И желание это с каждым мгновением все крепло.

Ненавижу этого эльфиса, думал Гелин.

Ненавижу этого эльфиса, думала демоническая рука-протез.

Ненавижу копье этого эльфиса, думал Меч-Одного-Мастера.

Ненавижу когда ненавидят меня и мое копье, думал эльфис.

Толстяк-демон был недоволен. И всяческим образом сие недовольство выказывал. Он метал из-под ногтей ветвистые ядовитые молнии, испускал из глаз лучи смерти средней степени фатальности, измышлял мощнейшие убийственные мысли ближнего радиуса действия, изрыгал убойные проклятья и невероятно едкую желчь, яростно молотил хвостом и лапами, взбивая окружающее в густую однородную жижу. А все потому, что особые перзиндентские пончики кончились. Обильная жила вкуснейших, с меаркской и демонической точек зрения, лакомств неожиданно оборвалась. И мало того, на месте обрыва неожиданно обнаружился нешуточный запас броколийской мозглячной капусты. И демон-толстяк, не успев вовремя отвернуть морду, отхватил пастью порядочное количество капусты и был вынужден ее проглотить. Что для любого среднестатистического меаркца было равноценно пытке с применением плюшевых крокодилов набитых мелкой галькой и ржавых пружинных кроватей со встроенными грозовыми элементалями. А демон, не смотря на всю триединость и демоноподобность, в цветастом винегрете душ все еще оставался стопроцентным меаркцем. И потому враз почувствовал себя несчастным как одиннадцатилетний сирота отмечающий день рождения на заброшенном маяке ночью в грозу. И печаль свою выразил тем, что на мгновение проявил свою истинную демоническую сущность, тем самым уничтожив и перетерев в однородное серое пюре все, что находилось в радиусе десяти метров от него.

Обиженно завывая, демон-толстяк разметал холм из еды и нырнул в следующий. В поисках утраченной пончиковой жилы он разметал и второй едальный холм. Затем третий, оказавшийся не съедобным, а вовсе даже галантерейно-имущественным. Четвертый, почти наполовину состоящий из мебели, продавленной непомерно тяжелой задницей человеческой ипостаси колдуна. Пятый, вновь съедобный, но на этот раз мясным образом. Но пончиковой жилы из особых перзиндентских так и не обнаружил.

И вот оставшись с двумя нетронутыми холмами из еды он начал смутно ощущать неправильность своих действий. Он явно что-то делал неправильно. Может мне стоило сразу обследовать эти холмы,— думала часть мозга принадлежащая демону Апапапачи. Крушить! Ломать! Бить!— думала часть мозга принадлежащая демону Абабарамсу. Часть мозга принадлежащая демону Мордекаку не думала вообще, потому как ее не было вовсе. Ведь пара ганглий не в счет. Ибо даже тупой как сорок учителей физкультуры демон Абабарамс мог дать сто очков вперед демону-червяку начни они состязаться во вменяемости друг с другом.

Но мозг человека, а именно колдуна-теневика второй категории Харра-Карфа Вурдасына знал, что именно он делает неправильно. А делал неправильно он абсолютно все. И всеми силами, которые только были доступны ему в этом могучем, непробиваемом и туповатом триедином теле демона, пытался донести это и до остальных частей этого самого тела. И пока он тужился— демон-толстяк со страстью голодного хомяка шуровал толстенным лапами в шестом холме с едой. И кажись имел все шансы вновь напасть на ту самую драгоценную жилу особых пончиков. Что сулило ему очередное гастрономическое помешательство и жуткое нечеловеческое обжорство. Благо за то короткое время поисков спешно зажеванное и проглоченное улеглось и как следует утрамбовалось в его прочных и могучих семнадцати желудках. А значит его опять будет раскаленной добела плазмой опалять стыд перед товарищами, бьющимися смертным боем с мерзким кустом в то время когда он набивает свое брюхо деликатесным лакомством.

Ненавижу пончики, хоть бы их и не было никогда,— подумал вдруг колдун второй категории Харра-Карф Вурдасын и удивился крамольности собственной мысли.

Обожаю пончики,— думал демон Апапапач.

Ням! Ням! Пончик!— думал демон Абабарамс.

...— думал демон Мордекак. И был абсолютно прав.

Трехгорбый верблюд был недоволен. Он чувствовал как за спиной стремительно, ничуть не уступая ему в скорости, несется шквал. Шквал проклятий и смертельной ненависти. Что было не удивительно. Трехгорбого демона всюду, где бы он ни побывал, какой бы мир или слой реальности он ни посетил, преследовали горести и смерти. Иногда многочисленные, иногда не очень. Иногда быстрые и безболезненные, иногда мучительные и продолжительные. Иногда обыденные и банальные, иногда феноменальные и грандиозные. Но всегда чужие.

Демон, упивающийся собственным превосходством, уверенный в своей невероятной силе и охотно ее применяющий по поводу и без повода, шагал по мирам и их измерениям широкой поступью серийного маньяка-убийцы поистине межпланетного масштаба.

Бывало, пребывая в приподнятом настроении, он уничтожал целые деревни, а то и города, заливая их улицы и переулки потоками разноцветной крови и выстраивая из черепов их обитателей настоящие и весьма изящные пирамиды. А бывало наоборот, пребывая в унынии и печали, он уничтожал все живое только посмевшее оказаться свидетелем его кислой верблюжьей морды, растирая наглеца, его родных до седьмого колена, его друзей, друзей его друзей, домашних животных и скот, в мелкий-мелкий порошок.

Неудивительно, что количество смертей при подобном раскладе получалось куда более внушительным, чем при предыдущем. Конечно же, будучи демоном-компаньоном относительно доброго мага, то бишь Искандера, не очень то и тяготеющего ко всемирному злу лишь по причине собственной слабости и неподходящей специализации, демон не мог убивать живых существ без особой на то причины. Правда поиск причин для убийств никогда не длился для трехгорбого верблюда особо долго. Он ведь не был буйным демоном, навроде того же Бетхада, который мог вспылить и совершенно обезуметь получив тарелку несвежих сливок, и тут же успокоиться при замене их на свежие. Он был демоном сдержанным и рассудительным, но очень уж любящим веселье.

А что может быть веселее для демона чем хаос, слабомотивированные убийства и разрушения. И потому будучи рассудительным и сдержанным мог легко придумать любой повод чтобы выпустить наружу свой гнев в строго отмеренных дозах, достаточных для того чтобы уничтожить не понравившееся существо, но при этом не возмутить общественность и мироздание. Которые хоть и долго раскачиваются, зато крепко бьют. Да так, что бессмертную душу разносит в мелкие клочья, а сама вероятность существования стирается в трех дюжинах вселенных подряд и сразу.

Но то что по пятам неслось за его трехгорбой спиной не укладывалось ни в какие рамки. Ярость. Невероятная ярость. Поистине космического масштаба. Будто все ботаники вселенной восстали против одного единственного дворового хулигана. Который конечно парень не промах, может и в зубы дать и на турнике подтянуться рад эдак двадцать, да и с девчонкой какой-нибудь познакомиться на танцевальне будучи лишь самую малость полупьяным. Но против трехсотвосьмидесятисеми секстиллионов ботаников не выстоять и ему. Банально растопчут в лепешку с три атома толщиной.