Впрочем, Кисейная может зачаровать не только щенка четырех месяцев от роду. Молоденький белобрысый паренек гандаблуйского вида в моряцкой фуфайке и курточке — с не меньшим восторгом таращится по сторонам. Вот подсвеченная арка с лепниной: видно, памятник старины. Вот музыка из-за приоткрывшейся двери. Вот женщина мелькнула в полукруглом окне. А то вдруг пахнуло медом и корицей — это лотошник вручил кому-то толстенный обливной пряник. Так бы и застыл мальчонка на месте, и долго-долго бы еще глазел — когда бы не два приятеля постарше.
У этих двоих вид бывалый. Чувствуется: не в первый раз ребята сошли на берег. Видали уже белые знамена Коина, и золотые башни Кэраэнга, и пушки в крепости Габбона. И под арками Приморской Столицы уже не чудится им манящая острота тайны и приключений. Все заветные места, где моряку после плавания можно отдохнуть и развлечься, парням давно известны. И лишь по доброте душевной или из моряцкого дружества они взялись опекать молодого своего товарища в его первой увольнительной. Не ровен час — угодит младший матрос в историю. Ведь для простодушного жителя Запада Ларбар полон не только соблазнов, но и опасностей.
А гандаблуй, судя по всему, невезучий. Вон, уже умудрился где-то руку повредить. Да так, что она висит у него под курткой на перевязи. Теперь даже в кабацкой драке он — не боец. Как же за таким-то не присмотреть? Купили парнишке пряник. И в веселый дом ведут — не в какой-нибудь, а в "Петрушку". Отворилась тяжелая дверь под вывеской, выпустила на улицу кусочек яркого света и громкие голоса. Мелькнули в желтом проеме три спины с отпечатанным на них названием корабля: "Капитан Дулия". Мелькнули, пропали. Добрались ребятушки и до выпивки, и до девочек — вволю повеселятся.
Человек на той стороне набережной торопит щенка: пора домой.
И вправду, поздно. Похоже, на Западном берегу, на Башенной, сходка на сегодня завершена. Вот эти ребята возвращаются как раз оттуда. Свернули на Кисейную с Каменной, от моста, засмеялись на семь голосов чему-то своему. Шагают быстро, слаженно, по проезжей части — будто стараются поскорее миновать здешние притоны разврата. У таких работяг денег на праздные забавы точно нет, да и девушки при них свои. Две или три, по одежке не сразу и отличишь от парней.
Странно. Для погрома — народа явно мало. И все-таки работяги направляются к "Петрушке". Беседу, что ли, решили провести с тамошними красавицами? Примыкай, мол, трудящаяся гражданка, к борьбе за наши общие права... Вообще на Кисейной такое не принято: гости Приморья, порою и иностранцы, тут отдыхают, нечего их посвящать в тонкости местных гильдейских дрязг. Но нынче вышибалы "Петрушки" рабочую молодежь от дверей почему-то не гонят: спокойно, будто ждали, пропускают вовнутрь.
Такова уж особенность этой части города: чем ближе к ночи, тем больше народу здесь толчется. Незаконных торговцев канирскими чулками и контрабандными кадьярскими резинками теснят продавцы чего посерьезнее. Дурману не желаете? А книжицы всякие интересные? На любой вкус — есть и похабные, и крамольные. Про любовь прекрасных пардвянок с бегемотами, тапирами и удавами. Или про извращенные чувства гильдейских воротил к простым трудящимся. А может, Вам, гражданин, бумаги новые понадобились? В карлы Нурачара записаться, например, не изволите?
Зазывалы на Кисейной — самые тихие во всем Ларбаре. Не станешь ведь, в самом деле, во весь голос кричать, приглашая прохожих развлечься с малолеткой, старухой, или и вовсе — тварью любого пола любого племени. Так что прохаживаются они молча, но при этом безошибочно определяют, кому и какую услугу можно предложить. С одного взгляда отличают чужака от своего. Человек с собакой их не интересует: обычный житель какого-то из ближних домов. И крашеная девица в черных сапожках с острыми каблуками. И мохноног с большим ранцем, шмыгнувший вдоль стены трактира. И благообразный старичок в длиннополом расстегнутом пальто в клетку. Все свои.
Попрошаек отсюда гоняют: нечего позорить Объединение перед заморскими гостями. Нет и уличных музыкантов. Непонятно, что делает тут этот вихрастый парень с гармонью. На работу наняться хочет в один из кабаков? Тоже, нашел время...
Без заварушки на Кисейной нынче не обойдется. Ибо со стороны Весельной улицы сюда, не торопясь, шагает механик Мардарри — первейший безобразник во всей Старой Гавани. Да не один, а с двумя приятелями, и все трое уже заметно пьяны.
— Слышь, музыка! — орёт Мардарри, приметив гармониста, — играй, давай! Жизнь не мила, так хоть спою, что ли...
Поднявшись к себе в дом на Табачной набережной, прежде чем отпереть замок, человек с собакой выдергивает записку из щели между дверью и косяком. Там сказано было:
Тагайчи! Мы гуляем, придем около одиннадцати. Люблю. Ч.Н.
Не пригодилось. Не пришло Высшее Начальство. Да и едва ли навестило бы нынче этот дом: работа, дежурство в больнице. И всё-таки — мало ли что...
* * *
42.
Девятнадцатое число месяца Целительницы, за полчаса до полуночи.
Восточный берег, Старая Гавань. Кисейная набережная. Трактир "Петрушка".
Гандаблуйский матрос с парохода "Капитан Дулия".
Мохноног с химическими приборами.
Зала кабака оборудована на старый мэйанский лад: низкие своды, длинные лавки, тяжелые столы, на которых при случае могут плясать не только здешние девушки, но и их кавалеры. Стену украшает роспись: могучий овощ, любезный Матушке Небесной, тот самый, в честь коего и названо заведение. Красотки с длинными косами, в сарафанах, рубашки вышиты птичками. Уют почти семейный: две из них слушают гармониста, еще четыре пригорюнились возле Мардарри. Тот хмуро курит, уже не поет. И не пьет. Допекли рабочего человека... И с особенною нежностью прижимает к груди кожаный короб на ремне. Спутники его помалкивают, от хмельного тоже отказались. Ждут чего-то, то и дело поглядывают в окошко. Да без толку.
Постираю Вам бельишко и поглажу,
И махину самобеглую налажу,
Пригляжу за Вашим хилым и недужным —
А с деньгами, так и быть уж, погожу...
Я украшу переплетом Вашу книжку,
Воспитаю Ваших дочку и сынишку,
И всего-то за кормежку и гармошку
Заложу свою несчастную башку.
За одну лишь Вашу добрую усмешку —
Нету гор таких, что я не сворочу...
У входной двери — еще двое рабочих парней. Местные вышибалы куда-то делись. И за это тоже заплачено.
— Запаздывают что-то морячки.
— Сколько уже?
— Да с полчаса, не меньше. "Дуля" эта точно пришла?
— А то! В Новом порту стоит. С самого полудня.
— Может, послезавтра? Если их сегодня на берег не пустили.
— До полуночи будем ждать.
Наверху есть такая же зала, только поменьше — для гостей, кто предпочитает любовные утехи не по углам, наедине каждый со своей девушкой, а вместе с товарищами. Здесь очень тихо. Только слышно гармонику с первого этажа. Возле дверей тоже сторожат: на случай, если кто с лестницы сунется. На вид — такие же работяги, как и внизу. И даже ящик в руках у одного из них — точно как у Мардарри. В таких коробах механики из Мастерских носят свою слесарную снасть.
Не то чтобы тут было холодно. Но посередине залы теплится жаровенка. На окошке в глиняном горшке доживает свой век старая герань. Цвести уже не будет, хоть и весна.
В глубине залы — небольшая дверка. Рядом с нею привалившись к стене, ожидают двое матросов.
— Музыку узнаешь? — шепотом спрашивает один из ребят у своего соседа.
— А то ж! Есть у них такой. Гирри-гармонист.
— Эх-хе-хе! Знать бы, сколько их там!
— На что? Черным ходом уйдем. Они и не узнают.
— Моряков надо предупредить.
— Эй, с "Дули", слышь?
Матрос подозрительно оглядывается:
— Чего тебе?
— Тут второй выход есть. Незачем вам в общую залу соваться.
— Поучи жену щи варить. Без вас знаем. Получим деньгу и пацана — только нас и видели.
— Ну-ну!
За этой комнатой совсем тесная каморка. Почти всю ее занимает кровать под узорным покрывалом. Рядом сундучок. Над ним, как над столом, склоняется мохноног в желтом балахоне. На краешке кровати сидит молодой гандаблуй. Нервно поводит большими острыми ушами, торчащими из-под белых, неровно остриженных волос. Испуганно косит водянистыми глазами то на мохнонога, творящего странный обряд у сундука, то на человеческую девицу, примостившуюся рядом. Позади парня аккуратно сложены куртка, фуфайка и белая рубашка с расшитым воротом. Тут же красная мятая косынка. А разрезанный старый гипс прислонен к стене.
Рабство в Объединении отменили в середине прошлого столетия. Да только знает ли о том младший матрос с "Капитана Дулии"? Кто их разберет, этих людей. Не забылись еще те времена, когда древленям нарочно выкручивали кости, чтобы сделать из них смешных уродцев. Правда, эта девушка, кажется, ничего дурного не замышляет. Всего лишь деловито окунает в таз с водой сухой прогипсованный бинт, накладывает его на тонкую руку гандаблуя и разглаживает: от плеча до запястья. Проделывает это не слишком умело, но осторожно. И не потому, что боится причинить лишнее страдание своему подопечному — ему не больно, он просто боится — а вот заляпать гипсом собственную одежку совсем бы не хотелось. Да и мохнонога, не дай Семеро, не толкнуть бы!
Мохноногу до чужих страхов и опасений дела нет. Он ловко расставляет на сундуке колбочки и бутылки, споро и радостно разжигает маленькую горелку, в предвкушении натягивает резиновые перчатки. Замирает на миг, любуясь разгорающимся огоньком. И не поворачиваясь продолжает прерванный разговор:
— Ведь что есть химия, малыш Ли? Точная наука и тонкое искусство изменения веществ. Бедняжка, ты этого лишен! Взгляни сюда, прикоснись хотя бы к малой части сего священнодейства. Сыщется ли на Столпе Земном нечто более красивое, нежели тихо булькающее зелье на дне реторты? Более загадочное, чем испарения, взмывающие ввысь из пробирки с кипящими жидкостями?
Ли зябко ежится.
— Я не знаю, господин, — неуверенно произносит он.
— Жидкость эта способна нежнейшей волной пробежаться по сосудам тела, прокрасться к сердцу или рассудку. Околдовать разум, поработить чувства, выпустить на волю скрытые дарования или пороки. Внушить честолюбие, любовь, страсть. Превратить труса в храбреца, умного — в дурака, живого — в мертвого... Лихо загнул, правда?
— Виделось мне превращение вод, камней и соков древесных, и ничто из этого не было тем, чем казалось...
— Да! Да! Химия. Госпожа Химия. Власть. Сила. Склонись перед нею, мой мальчик, ибо нет в мире ничего более могущественного, чем она. Что? Пистолет или сабля? Это всего лишь пистолет или сабля. Бездушное и тупое орудие убийства. Наша госпожа изящна и умна. В умелых руках она подарит смерть одному или сотне. Нежно или мучительно. Как пожелаешь. И при этом — не столь бесстыдно и откровенно, но с оттенком блистательного обмана, оставляя тебя свободным и независимым. У тебя есть враги. У кого же из нас нет врагов?
— Не спрашивай, где враги, не спрашивай, откуда...
— Не важно. Соседи. Сослуживцы. Родственники. В этой пробирке — желтоватый порошок. Посмотри, какая она маленькая, как немного там вещества. Сколько ты возьмешь, чтобы уничтожить соседа? Или начальника?
— Но я не...
— Осторожно. Пинцетом. Несколько крупиц. Но это просто. А вот тут? Узнаешь, чем пахнет?
— Яблоком?
— Верно. И немножко сеном. Нет-нет, это еще не смерть. Если не добавить вот это. Как там вещал пророк Джаррату? И ничто не было тем, чем казалось? Так же и здесь. Эх, какой дар! Какой великий дар пропадает!
Ли осторожно отодвигается подальше.
— Какой дар, господин?
— Великий. Призвание быть наставником. Ох, да останься я в свое время в Университете...
Девушка в последний раз проводит ладонями по загипсованной руке гандаблуя. Любуется проделанной работой: не зря в свое время заканчивала медицинские курсы. Погружает кисти в соседний тазик с нагретой водой. Свежий гипс отмыть не так-то легко, а уж если застынет... Между делом обращается к мохноногу:
— А что же не остались-то, мастер?
— Козни врагов, деточка. Интриги, — мохноног открывает еще одну склянку, смачивает какую-то тряпицу, и, не оборачиваясь, протягивает девице. — В чем растворяется кальций, помните? Возьмите, это поможет. Так вот, зависть врагов Отечества, не побоюсь этого слова. Ибо в моем лице Мэйан лишился... Впрочем, теперь это не важно. Или вот. Маслянистая жидкость. Блестящие кристаллы. Немного нагреть. Ни за что не отгадаешь, что будет.
Мохноног надламывает край снятой гипсовой руки, извлекает оттуда резиновый пакетик. Легонько разминает его между пальцев. Взвешивает на ладони, отведя ее в сторону, принюхивается — и только потом открывает.
— Ну, теперь посмотрим, что ты мне привез. При должном подходе десятка таких кирпичиков хватит на то, чтобы превратить плавучий остров в летающий. Разумеется, если это на самом деле то, что нам нужно.
Гандаблуй смотрит на собеседника, как на балаганного фокусника. Похоже, парень и сам не знал, что внутри гипса у него на руке находились какие-то предметы. Ну-ка, что еще достанет оттуда этот странный мохноног?
* * *
43.
Девятнадцатое число месяца Целительницы, вечер.
Восточный берег.
Мастерша Алила Магго, дневной ординатор Второго хирургического отделения Первой Ларбарской городской лечебницы.
Следующая остановка "Складская". Потом "Почта". После — "Желтые Мельницы". Самих мельниц уже лет триста, как нет, а название осталось. "Новая Рыбачья", "Пекарня N2", "Аптекарский". Наизусть знаю, Чани, наизусть. За четыре года выучила.
А ведь думалось, ты ко мне ездить будешь. Когда-нибудь. С женою, с детками. Скамеечку бы поставили, чтобы посидеть, закусить, вспомнить. Весною там соловьи поют, будто и не в городе вовсе. Каштаны. Белые цветы. Черные ленточки на столбе.
Я ругалась, когда ты в плавание уходил. Накричала на тебя. Последняя ссора. Так и осталось это со мною. Ввек прощения не выпросить. А еще сказала, помню, что ты, Чани, вслед за отцом уходишь. "Вслед за отцом...". Знать бы, ведать бы дуре, что напророчила!
Вслух я никогда не говорила, как же я его — мерзавца этого, твоего папашу — ненавижу. Но теперь-то от тебя, сыночка, не скроешь: в краях Владыкиных правду видят. И ты видишь. И ведаешь, почему. Все, что хорошего мне Рунни дал, он же и отнимает. Сначала тебя, теперь Минору.
Веришь ли, Чани, сначала я его не признала. Стряпчий спрашивает, не знаком ли мне некий мужчина. "Высокий, очень худой человек, одет в зеленый плащ с необычно отвернутым воротником. Бороды и усов не имеет. Кожа на лице натянута, но не старик. Лет не менее сорока." А как тут узнать? Мне-то уже сорок два, а выгляжу, как старуха. Потом вспомнила. Как плащ этот в Гостином дворе покупала. К Новогодию как раз. Как Рунни подарила, боялась еще, что велик будет. Худой он, всегда худым был, сколько ни корми. Но ничего — подошел.
