| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Квасницкого, известного и популярного в городе журналиста, бдительный швейцар и портье гостиницы не желали впускать: берегли покой постояльцев от назойливых, как комары, репортеров. Напрасно клялся Квасницкий, что он не репортер, что он журналист, и в гостиницу ему нужно по частному, сугубо личному делу — швейцар выталкивал толстого Квасницкого вон, а щуплый портье бегал вокруг и приговаривал:
— Никак не можно! Извольте выйти!
Вокруг подъезда гостиницы слонялись молодые (и не очень молодые) люди обтрепанного вида, в том числе и Прыщ-младший — ой, извините, Известин. Прыщ-младший узнал Глюка (Феликс Францевич пытался уговорить швейцара пропустить Леню) и снял шляпу, здороваясь. Глюк, закрывшись от швейцара полой пиджачка, показал Прыщу кулак. Окружающие заинтересовались, зашептались, тут до кого-то что-то дошло, и толпа обтрепанных молодых людей начала подтягиваться к месту событий.
— Месье Глюк! Два слова для "Листка"! — крикнул самый из них шустрый, переходя на бег.
— Господин Глюк, наши читатели...
— Господин Глюк, я из газеты "Южныя вести"...
Феликс Францевич поспешно ретировался в вестибюль гостиницы. Квасницкий остался на улице.
Щуплый портье глазел на Глюка, приоткрыв рот.
— Пожалуйста, — сказал Глюк портье, — велите швейцару пропустить моего спутника.
— Мосье Глюк, мы бы с радостью — для вас, но строго приказано репортеров не пускать.
— Во-первых, господин Квасницкий не репортер, а журналист, очеркист. А во-вторых, он сопровождает меня и оказывает помощь в расследовании важного дела.
— Ну, если так, то извиняйте, мосье Глюк, извиняйте, — залебезил портье и крикнул швейцару:
— Порфирий! Пропусти господина Квасницкого! Под мою ответственность!
-То-то! — сказал Квасницкий, отодвинул швейцара и вошел.
Обтрепанные молодые люди с понурым видом разбрелись по сторонам и вернулись к прежнему занятию — ошиваться поодаль.
В шестнадцатом номере было тихо, на стук Глюка никто не ответил. Феликс Францевич, пожав плечами, подошел к номеру четырнадцатому.
— О, мосье Глюк, это вы! И вы не один! — обрадовано сказала отворившая дверь сестра милосердия. Александра Николаевна, кажется? Бог мой, только вчера Феликс Францевич пришел сюда, следую указанию записки, а ему казалось, что по меньшей мере месяц прошел!
— А нам сегодня уже лучше! — пропела Александра Николаевна, пропуская посетителей в комнату. — Уже и речь слегка выправилась, и один глазик полностью открывается, и второй чуть-чуть... И спрашивала вас, то есть спрашивала о вас управителя, и что-то он не то сказал, и она сердилась очень... А сейчас опять спит...
— Я собственно, не к Софье Матвеевне, — сказал Глюк. — Мне нужен управитель Софьи Матвеевны, Зотиков, вы не знаете...
— Знаю. Их всех забрали в участок, кто вчера на даче был, и управитель занят с девочками, с младшенькими...
— Арестовали? — ужаснулся Глюк.
— Ой, нет, конечно, просто допрашивают. Что-то там полиции неясно...
— Александра Николаевна, мне очень, очень надо поговорить с Никитой Ивановичем, — произнес Феликс Францевич как можно более проникновенно. При этом свою шляпу канотье он прижимал к груди и, должно быть, имел вид поклонника, делающего предложение предмету своей любви. Во всяком случае, Квасницкий за его спиной хихикнул. Александра Николаевна подняла свои высокие брови чуть ли не до самой косынки:
— Они собирались на прогулку, но сейчас уже, должно быть, вернулись... Двадцать второй их номер...
Сестра милосердия стрельнула взглядом в Глюка, а затем в Квасницкого, и, опустив глазки, прикрыла за собой дверь.
— Не, но я погиб! — вскричал Квасницкий, понизив голос, но не настолько, чтобы милосердная сестра не могла его услышать. — Это же чудо, а не глазки! Я хочу в них утопнуть всерьез и надолго! И вот что странно, — продолжал он уже нормально, без экзальтации, потому что от двери они удалились настолько, что Александра Николаевна слышать его не могла, — что странно: вроде бы костюм сестры милосердия сродни монашескому платью, но как он подчеркивает женственность эдакой вот штучки! И косыночка эта по самые почти брови — а брови какие! Персиянка!
— Скажи, Ленчик, ты умеешь сохранять серьезность дольше, чем десять минут кряду? — спросил Глюк.
Квасницкий улыбнулся кокетливо, воздев к потолку синие красивые глаза.
Двадцать второй оказался номером "люкс", многокомнатным. И мебель вся новая, и лепнина на потолке с позолотой.
Девочки — Поля и Сима — возились с куклами на ковре.
И никакого нынче самосада, никакой наливочки; и выглядел Никита Иванович плохо — мешки под глазами, обвисшие, будто даже поредевшие, усы...
— Добрый день, Феликс Францевич. И... — Зотиков вопросительно посмотрел на второго молодого человека.
Глюк представил Квасницкого как своего друга и консультанта.
— Да, очень приятно, Леонид Борисович, — пробормотал Зотиков.
— Леонид Борисович также занимается расследованием, — сказал Глюк. — У нас с ним к вам, Николай Иванович, несколько вопросов.
— Да, — кивнул Никита Иванович, как-то задумчиво, с некоторым опозданием — будто сосредоточен был о мыслях нездешних, не сиюминутных, а о Вечности... Или об Африке. Или о смысле своей загубленной жизни. Наверное, не выспался — после вчерашнего ночного разговора. Или устал.
— Никита Иванович, скажите, кто-то из девочек, или, может быть, обе — я имею в виду Полоцких — занимались спортом? Музыкой? — спросил Феликс Францевич.
— Спортом — нет, спортом никогда они не занимались, так, в волан на лужайке перекидывались... — и говорил Никита Иваныч неспешно, запинаясь. — Музыку им Матильда... Матильда Яковлевна преподавала, но способностей и желания ни одна не проявила.
Никита Иванович посмотрел на Квасницкого искоса, потом пододвинулся к Глюку.
— Господин Глюк, мне бы с вами конфиденциально... тет, как говорится, на тет...
Квасницкий, пожав плечами, встал со стула и отошел в угол комнаты, где возились девочки. Комната была большая, так что он вряд ли мог что-либо услышать.
— Я нынче утром Софье Матвеевне про наш ночной разговор доложил, — нерешительно начал Зотиков, теребя свои усы. — Так очень она меня ругала, говорила, что нужно было уж все, как на духу... И велела вам обязательно рассказать, но только под большим секретом, если вам не пригодится это — вы уж, господин Глюк, тайну-то сохраните, будьте так любезны.
— Безусловно, — сказал Феликс Францевич сухо, — если только она не будет прямо связана с убийством.
— Ну, я вам говорил давеча, что Гришка с Елизаветой Александровной прижил двух девочек... Ну, так это не так.
— А как?
Зотиков оглянулся на Квасницкого, заведшего беседу с маленькими барышнями, приблизил лицо к Глюку и почти прошептал:
— А так, что Анна — она Гришке не дочь, а если и дочь, то незаконная. Ее Елизавета Александровна родила еще до того, как к нам переехала, и в деревне соседней, в Алексеевке, у одной бабы прятала. Потом уже, и за хорошую мзду, Анне метрику выправили, как будто она после свадьбы родилась, а на само деле ей уже почти что шестнадцать лет.
— Ну, — сказал он, отодвигаясь и уже нормальным голосом, — я ей не враг, а Гришка ее за свою признавал, так что пусть уж так и будет.
— А как Софья Матвеевна узнала об этом? — спросил Глюк.
— Софья Матвеевна всю эту историю сама и раскопала, и в Алексеевку ездила. Вначале очень бушевала, а потом согласилась, что пусть уж так и будет, дитя не в ответе за грехи родительские. Но из-за этого и с завещанием Гришку сильно прижала. Де, неизвестно чьи — и первая, и вторая, пусть уж Николеньке все достанется, он-то уж точно наш, Полоцкий...
— Скажите, Никита Иванович, а почему Анне прописали морские ванны? Допустим, с Елизаветой Александровной понятно — эти ее истерики, нервозность... А Анна тоже страдала истериками?
— Да нет, такого с ней не случалось, наоборот — очень она всегда медлительная, задумчивая, сидит, бывает, сложа руки, смотрит в одну точку, и даже не моргает. Часами так может. Или вдруг молчит — день, два, три, слова не вымолвит, хотя делает, что ей говорят, только рта не раскрывает. Ну, доктора и посоветовали... Софья Матвеевна это поясняла так: девочка незаконная и нежеланная, и Елизавете Александровне туго приходилось шнуроваться, когда Аню носила. Вот в головке что-то и повредилось. Или, может, пила что-то, плод вытравливала — такое тоже бывает.
— Наверное, — согласился Глюк. — И еще пару вопросов, и мы оставим вас в покое. Скажите, как прошел вист в тот вечер, когда на даче был званный ужин? Сколько робберов вы сыграли?
Никита Иванович снова занялся своими усами, и вид у него был удивленный. Но на вопрос все же ответил:
— Да это не игра была, одна насмешка! Господин Захаров, Степан Захарович, все никак места не мог найти, чтоб в поясницу не дуло. И мы раза три или четыре пересаживались, пока он не успокоился. А потом Цванцигер, Генрих Михайлович, все извинялся и нас покидал, и иногда надолго — съел что-то не то, желудок его беспокоил. Так что один только роббер и получился, а в начале двенадцатого стали уже прощаться. Генриху Михайловичу было в город, ну, я с ним и поехал — мы с ним еще днем о том договорились, я и квартирную хозяйку предупредил, что поздно буду...
— А в каком положении Степан Захарович успокоился? Как он сел? Не нарисуете нам схемку, кто где сидел за роббером? Леонид Борисыч, можно тебя на минуточку?
Квасницкий, как истинный журналист, всегда был при блокноте и карандаше.
По-прежнему озадаченный, Зотиков нарисовал на листке блокнота большой овал — стол, а вокруг него расставил цифры, внизу написал фамилии, и каждую соответственно пронумеровал.
Прямо против двери в комнату (так же, как и спиной к этой двери) не сидел никто.
Захаров сидел чуть наискосок от двери, и мог видеть, насколько это представлял себе Глюк, рояль и собравшихся вокруг рояля. Напротив него сидел Цванцигер, соответственно, он мог видеть начало лестницы и коридор перед клозетом.
Между ними, вполоборота к двери, разместился Зотиков, который мог наблюдать только за улицей, или, вывернув голову, увидеть краешек рояля.
А Синявский, Петр Иванович, напротив Зотикова, мог обозревать внутренность комнаты.
— Вы очень нам помогли, Никита Иванович, — сказал Глюк. — Ну, и два самых последних вопроса, уже не про тот день, а про вчерашнее утро. Не скажете ли, вы Костика, помощника садовника, вчера утром на даче видели? И когда вы с дачи уезжали — до того, как барышень и прислугу увезли в участок, или после того?
— Костика? — Никита Иванович наморщил лоб, и снова затеребил усы. — Да вроде нет, не видел. Да не до Костика мне было, в таком-то ужасе... Ах, господи, воля твоя, видел, как же, видел — Полюшка мячик уронила, когда мы уж в коляске сидели, а Костик этот мячик и подал. Еще и господина Цванцигера, Генриха Михайловича, ненароком толкнул, когда за мячиком гнался — тот по дорожке покатился. А полицейская линейка много после нас поехала...
— А господин Цванцигер откуда взялся? — удивился Квасницкий.
— Ну, как же! За ним сразу же и послали, городового околоточный послал — на его же даче пожар! Господин Цванцигер и страховую компанию оповестил, и на дачу приехал вслед за мною. Его же имущество, Генриха Михайловича!
— Спасибо, Никита Иванович, вы очень нам помогли, — вежливо сказал Глюк.
Глюк с Квасницким откланялись.
В дверях гостиницы они столкнулись с Жуковским, спешившим (вы, конечно, помните) за управителем.
— Сам полицмейстер взялся расследовать, — на минутку остановился перекинуться с ними словом Жуковский. — Собрал всех в своем кабинете, допрашивает. Выясняются новые обстоятельства — перчаточку-то украли, с веревки сняли, еще в то утро, когда мадемуазель погибла!.. А сейчас ему Зотиков нужен.
— Всех? И тех, кто в гостях был? Синявского, Воробейчиков...
— Нет, только домашних и Семена. Петрищенко тоже убит был, чтоб вы знали!
— Знаем, — сказал Глюк.
Жуковский умчался.
Глюк с Квасницким вышли на бульвар.
Молодые люди обтрепанного вида, караулившие их появление, потрясая блокнотами кинулись к ним, как свора собак к брошенному куску мяса.
Глюк с Квасницким нырнули обратно в вестибюль гостиницы.
О, известность! Вернее, оборотная ее сторона!
— А что, Порфирий, — спросил Квасницкий у швейцара, — задняя дверь в вашем отеле имеется?
— Имеется — как ей не быть, — сказал Порфирий. — А только там тоже пятеро дежурят, от "Листка" двое, и от "Вечерних известий", и от "Скандала" (так называли в городе газетку в один листок, носившую французское название "Le scandale").
— Через ресторан разве что? — задумчиво произнес Квасницкий. — Может, уйдем?
Ушли — правда, Квасницкому пришлось для проведения отвлекающего маневра пожертвовать два полтинника, один швейцару, другой — извозчику: швейцар отправился за извозчиком, будто бы для Глюка, репортеры подтянулись к центральному входу, обступив извозчичью пролетку. А в это время Феликс Францевич и Леонид Борисович незамеченными вышли из дверей ресторана.
Глюк был молчалив и сосредоточен.
Впрочем, Ленчик тоже хранил молчание.
Когда друзья свернули за угол, Глюк сказал:
— Понимаешь, Ленчик, я еще не вполне уверен. Чтобы убедиться окончательно, мне нужно на Фонтан съездить. Ты со мной?
Вместо ответа Квасницкий остановил проезжавшего мимо извозчика.
Всю дорогу до самой шестой станции Фонтана Глюк молчал.
То есть, строго говоря, с его уст слетали некоторые слова, из которых Квасницкий пытался составить себе представление о том, что занимало мысли Феликса Францевича. Но, должно быть, логические способности умов творческих (журналистов, каким был Квасницкий) отличаются от логических способностей умов аналитических (как у Глюка), и даже приблизительно представить себе ход мыслей Феликса Францевича Квасницкий не мог.
Даже записав эти некоторые слова и целые фразы в блокнот. Столбиком:
" Так по-детски...
Вымыть банку...
Настоящий немец, из Германии...
Съел что-то не то...
Легче легкого бросить в огонь..."
Ну, вы, наверное, уже догадались, кого имел в виду Глюк, Феликс Францевич — а вот Квасницкий догадаться никак не мог. И не столько из-за особенностей своего творческого мышления — но и потому, что информации у Квасницкого явно недоставало.
Причем тут банка, если керосин был вначале в бидоне, а потом в бутыли?..
Откуда еще может происходить настоящий немец, как не из Германии?..
Разве что со следами, так по-детски заметенными (палочкой перековырянными) Квасницкому было более-менее ясно.
Так что Квасницкий терялся в догадках, Глюк морщил лоб в раздумьях, лошадка извозчика цокала копытами размеренно и не очень быстро.
У ворот дачи нынче дежурил незнакомый городовой.
— Пускать никого не велено.
Пришлось ехать в участок.
Околоточного, Константина Аркадьевича, на месте не оказалось — уехал с утра в город.
Письмоводитель, Акинфий Мефодьевич, принял радушно, сказал, что Заславский скоро должен вернуться, предложил конфетки из бонбоньерки (нынче он лакомился "подушечками").
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
