Стучит, гремит, откроется

— Я не располагаю временем, панны. — Тщетно стараясь унять дрожь рук, молодая женщина из вежливости отхлебнула несколько глотков. — Мне бы...

— Все равно хозяина, свояка моего, нет, и вам придется подождать его, ибо все деловодство на нем, — елейным голоском сообщила Виллашка.

— Я не могу ждать, как вы не понимаете!..

— Да вы не волнуйтесь, пани! Он к вечеру должен быть.

— Продай лошадь и дело с концом, нечего его ждать, — несколько нервно сказала сильно изменившаяся в лице Кадиля.

— У меня нет денег, — смущенно заикнулась Меланья, — возможно, на сапоги сафьяновые обменяете?

Виллашка усмехнулась, став похожей на кошку, предвкушающую еще не стянутое со стола сало, и произнесла смиренно, к Кадиле оборотившись:

— Дражайшая сестра, ты ведь всегда говорила, что имуществом распоряжается твой муж, хоть половина и принадлежит мне. Так что, увы, я не могу обменять лошадь.

— Да что ж ты за человек такой! — сквозь зубы прошипела Кадиля, приблизив свое лицо, снова недобро краснеющее, к Виллашкиному. На этом Меланью скосила беспричинно навалившаяся слабость, будто коса — одинокую былинку. Колени подогнулись, и молодая женщина, еще падая, сомкнула враз потяжелевшие веки, второй раз за сутки лишившись чувств.

* * *

Очнулась она, лежа на узкой кровати, укутанная мягким сумраком комнаты. На поставце неподалеку чадила, трещала и плакала воском толстая, с запястье, зеленоватая свечка. За оконцем владычествовала неприветливая, непроглядная темнота, полнившаяся хлопаньем крыл, уханьем и жабьим кваканьем.

"Уже ночь!" — промелькнуло на задворках сознания, и Меланья, ужаснувшись, порывисто вскочила. Странное дело, чувствовала она себя преотлично, словно после долгого крепкого сна. "Где это я?.. Чай, к ведьме какой попала?"

— Ну, наконец-то, — с долей нетерпения сказала Виллашка, поднимаясь с ларя и перекидывая через плечо ремень набитой сумки. Простенькое платьице девушка сменила на штаны и рубаху, а волосы, ранее повязанные платочком, сейчас волной лежали на плечах.

— Что ты со мной сделала?!

— Усыпила. Щепотка сон-травы в квас, и даже пары глотков достаточно для упоительно долгого сна.

— Да как ты посмела! — задохнулась Меланья. — Ты знаешь, кто мой опекун?..

— Сам Виляс, полагаю? — насмешливо вскинула брови Виллашка.

Меланья понурилась, осознав нелепость последнего своего вопроса. Уже без каких-либо претензий она едва слышно выдохнула, глядя дочери Хмелевича в глаза:

— Не знаю, зачем ты это сделала... Но отпусти меня, ради Бога.

— Не только отпущу, а и подарю лошадь. Да-да, действительно подарю, безвозмездно. Половина конюшни моя, имею право...На, съешь, — Виллашка подала ей краюху с толстым сырным ломтем поверх и, приоткрыв дверь, некоторое время вслушивалась в сонную тишь, после чего махнула рукой:

— За мной нога в ногу, тихо.

Не скрипнув ни единой половицей, они выбрались из спящего дома; пока дошли до середины двора, Меланья уже сжевала краюху, немного зверский голод утолившую. Ночь была на редкость звездная и светлая, пахла болотом и навозом; луна готовилась укрыться в западной части леса.

— Кобеля я закрыла в сарае, чтоб не выдал нас раньше нужного.

В конюшне на цепи висел небольшой фонарь, освещающий четверик стойл. Когда Виллашка вывела двух кобылок и вручила Меланье повод, молодая женщина, не выдержав, поинтересовалась:

— Ей, может, объяснишь, что происходит? С какой радости я проспала день, и почему ты сопровождаешь меня? Отчего выезжаем в потемках, тогда как в лесу водятся упыри?

Виллашка остановилась, не сводя с молодой женщины пристально-насмешливого взгляда голубых, будто васильки, очей.

— Через несколько печинок рассветет, не переживай; к тому же от упырей и других тварей у меня с собой отпугивающие травы. Что же до прочего: да, я решила быть тебе сопровождающей, ибо давненько собиралась убраться из этой дыры, да больно нравилось сестру изводить. Кстати, усыпила тебя, дабы ей же досадить, ибо ревнива зело. Жаль, у тебя не было возможности лицезреть, как она бесновалась: выставить миловидную гостью совесть не позволяла, а примириться с тем, что она останется в доме до приезда мужа, — ревность. Так это Шибка, видать, у кума на ночевку остался и не приехал сегодня...

— Ты извиниться, случаем, не желаешь?

— Как по мне, не за что, — ты после сна словно переродилась, — вскакивая в седло, нагло заявила Виллашка. — И вообще, ты меня благодарить должна: отдохнула под моим кровом, получила лошадь и провожатую, чего еще надобно?

Меланья промолчала, подумав, что если изложит мучившее ее положение вещей, то это наверняка будет расценено как давление на жалость. Да и столь малознакомому человеку раскрывать душу тоже не стоило.

Они беспрепятственно выехали со двора через отворенные ворота и двинулись прыткой рысью.

— Если пущусь галопом, надолго ли лошади хватит? — Несмотря на приличную скорость, изнывающей Меланье казалось, что они доберутся до Горграда хорошо если на третий день к вечеру.

— Сомневаюсь. Она и так до рассвета устанет, придется ненадолго останавливаться.

"А Чошш говорил, что у них все кони неплохие! Хотя для него, слуги, может, и неплохие".

— У второй развилки побоище и, должно быть, полным полно волков, — вскоре предупредила Меланья.

— Тогда изберем кружной путь.

— Ты хорошо знаешь окрестность?

— Не шибко, но знаю, довольно с отцом, да хранит Виляс его дух, попоездила.

Вскоре панны свернули на ухабистую сельскую дорогу. Неизменный лес оживился щебетом первых пташек, темнота утратила насыщенность и превратилась в предвещавшую утро серость. По причине того, что лошади устали и отказывались, как их не пришпоривай, сменять шаг на прежнюю рысь, Виллашка порешила устроить первый короткий привал. Панны канули в подлесок и, забредя в заросль крапивы, невдолге вышли к речушке с пологим берегом. Напоив лошадей, привязали их, а сами расположились неподалеку. Было довольно зябко, и Виллашка развела костер. Затем она извлекла из сумки тряпичный сверток, не спрашивая, дала сидящей на корточках Меланье вяленую куриную ножку и отмахнулась от благодарности. Началась молчаливая немудреная трапеза.

— Мы в могилах из-за тебя, — с явственным упреком прошипел кто-то Меланье на ухо. Молодая женщина поперхнулась и, откашлявшись, огляделась. Тыльной стороной ладони утерла со лба холодный липкий пот. Рядом не было никого, кроме невозмутимо жующей Виллашки, однако какое-то чутье подсказывало, что зрение обманывает, есть еще кто-то.

— Трое детей сиротами остались...

— Ты виновата!

— Из-за тебя завязалась распря!

— Молебен, закажите молебен...

— Ты слышишь? — спросила враз охрипшая и побледневшая Меланья, ощущая, как теряет силы с каждой колодежкой.

— Что слышу? — недоуменно нахмурилась спутница.

— Голоса... И многоголосый шепот, неразличимый...

Прозрачные, как ключевая вода, фигуры восставали из редеющего тумана и тянули руки к костру, но не приближались вплотную. Тревожно ржали рвущиеся с поводов лошади; заметно похолодало. Все это не укрылось от Виллашки, и она осенено воскликнула:

— Это, должно быть, неприкаянные души! Пришли погреться. Предрассветное время принадлежит им, оно как граница между днем и ночью, жизнью и смертью. — Она порылась в сумке и бросила в костер пару сухих стебельков, мигом пламенем съеденных. Голоса затихли, отдаляясь, и призраки слились с туманом.

— Ты слышишь и видишь их, — продолжала Виллашка, — значит, обладаешь даром вещуньи. Вестимо, он сокрыт в каждой женщине и проявляется когда-никогда в вещих снах, но у тебя, верно, сильнее развит.

— Они... они словно силы из меня тянули.

— Ничего подобного не слышала. Души обыкновенно не вредят, — пожала плечами спутница, опять потянувшись к сумке и извлекши грубой работы фляжку. — Выпей-ка, вино взбодрит.

Меланье было не до раздумий, не подсыпано ли чего на этот раз в напиток, и она, без усилья откупорив, побелевшими губами приложилась к горлышку. По мере опустошения фляги рука дрожала все менее, а по жилам разливалось живительное тепло. Для успокоения Меланья несколько раз прочла с трудом вспомнившуюся молитву за упокой; Виллашка, догадавшись о молении по прерывистому шептанию, не мешала ей.

Небосклон над противоположным безлесным берегом озолотился, и не взошедшее солнце окрасило в багряный табун барашков-облаков.

— Ветрено будет, — глядя на них, задумчиво сказала Виллашка. — Ну что, — скосила глаза на Меланью, — едем или еще посидим?

Молодой женщине хотелось поскорей оказаться как можно дальше от сего места, и она кивнула.

— Едем.

— Такое бывало с тобой ранее? — Спутница принялась забрасывать костерок землей, подгребая ту носком сапога.

— Нет. Разве что муж покойный во снах являлся. И наяву один раз.

На лице отвязывающей кобылу Виллашки прямо-таки отобразилось удивленно-ехидное: "Надо же, и замужем побывать успела, и овдоветь!", но она сказала неожиданно мягко:

— Насколько мне известно, души никогда не тянут соки из живых, в том числе видящих их вещуний. Тут собака зарыта, возможно, ты что-то не так делаешь в общении с ними. — Сунув ногу в стремя, Виллашка снова повернулась к Меланье и добавила: — Не мне об этом толковать и предположения строить...Дам лишь таков совет: во избежание повторения подобного лучше со знающим человеком переговорить и по возможности в ученицы к нему заступить, потому что дар, ежель уже пробудился вот так, не даст спокойно жить.

— Откуда столько познаний?

— А у меня тетка вещуньей была.

"Вещевательства мне для полного счастья не хватало! — со смешанными чувствами думала Меланья в седле. — Я бы с радостью не связывалась больше с гадалками и уж тем более не просила бы поглядеть будущее: все равно сделаю по велению сердца. Нет чтоб остерегаться, узнав о невзгодах в будущем".

Несмотря на понимание того, что баба Хвеська непричастна к делу, свершенному затуманенному любовью разумом, и тем более к плачевным результатам его, Меланья подсознательно начала бояться ворожей, ибо предсказания их сбывались, а ослушиваться советов было чревато страшными последствиями.

* * *

— Никак не возьму в толк, зачем мы вторые сутки шаримся по околотку! Я бы на его месте схоронил все надежды, — сербая дрянное, зато холодное корчмарское пиво из засаленной кружки, говорил Ненаш, плечистый детина, облокотившийся, как и напарник, о стойку.

— Ну, тебе до его места как до моря раком, так что допивай и едем дальше, три веси на пути. — Жоржей взмахом руки остановил заикнувшегося было о второй кружке корчмаря, и услужливая мина на лице того вмиг сменилась кислой, будто недозрелого яблока испробовал.

— Нет, сам посуди, — все так же не торопясь, с ленцой вел Ненаш, — девки ведь наверняка нет в живых, а если и есть, то на кой она ему сдалась, обесчещенная?

— Не каркай, — раздраженно буркнул напарник, жалеющий, что поддался уговорам, и они "на колодежку" заскочили в пустовавшую с утра рюмскую корчму. Ненаш, которому охота была потрепаться и неохота — покидать насиженное местечко, не унимался:

— Наших толком не похоронили, а уже рысачить. Да в любой деревне каждая вторая под описание подходит, мы-то откудова знаем...

— Ты допил?

Ненаш с сожалением отставил опустошенную кружку, поправил саблю на темляке, тяжело вздохнул (как, мол, уходить не хочется!) и спросил у корчмаря:

— Скока с нас?

Скучающий хозяин показал три пальца, и парни, выложив на стойку три медянки, повернули к выходу. Да тут же замерли, встретив в дверях двух мужским манером одетых панночек.

— Гля, гля, гля! — в полголоса зачастил Ненаш, дергая напарника за рукав.

— Вижу я, отцепись!

Вошедшие подошли к стойке. Белокурая, каковая с виду казалась в разы дружелюбнее и симпатичнее, нежели угрюмая темноволосая, завела разговор с корчмарем.

— Как думаешь, она?

— Не знаю...

— Похожа.

— Пани! Да-да, вы. — Жоржей предпочел действие домыслам. — Вас, случаем, не Меланьей звать? Да?! Слава Вилясу! Вас тут того... ищут, в общем.

В очах молодой женщины вспыхнула безумная надежда, Ненашу аж не по себе сделалось.

— Он жив?!

— Если вы о пане Зоеке, то что с ним сделается? — ответствовал Жоржей шутя. — Мало того, что жив, так еще и целехонек, по крайней мере, был таковым.

Молодая женщина шумно перевела дух и, улыбаясь, закрыла глаза ладонью. Жоржей диву давался: от угрюмости не осталось и следа, лик панны просветлел, исполнился спокойствия и тихой радости, что невероятно его приукрасило.

— Командир очень печется за вас.

Не убирая ладонь, панна взглянула на напарников сквозь раздвинутые пальцы.

— Где он?

* * *

Выяснилось, что "разбойников" разгромили в пух и прах — никому из них не удалось уйти, хотя и пытались. Едва предав земле почивших со своей стороны, Зоек разделил выживших на двойки-тройки и разослал во все стороны прочесывать околоток, а сам в компании следопыта двинулся лесом в сторону Щадячего. К ночи каждого второго дня все должны были собираться в деревне Чащинка для обсуждения дальнейших действий. Поиски прекращались только в том случае, если Меланью находили, живой или мертвой.

Не выразив особого доверия к Зоековым солдатам, Виллашка заявила, что ей отнюдь не сложно сопроводить Меланью до нужной веси, находившейся в низине аккурат между двумя трактами, на Йошин и на Щадячий; писарева крестница не отказывалась. Панночки уговорились также, что Виллашка вполне может обождать немного до приезда жениха Меланьи, ибо отправляться в Горград с провожатыми все же спокойнее, чем без оных.

Дорога до деревеньки заняла печины четыре с краткими остановками. Несмотря на ветер, было жарко, и путники старались по возможности держаться неподалеку от речушки, со стороны которой нет-нет да долетали свежие дуновения. Солдаты пробовали ехать в воде, у берега приходившейся вровень лошадиным бабкам, однако быстро разочаровались в идее: солнце жарило так нещадно, что тень оказалась заманчивее нагретой воды.

Наличием корчмы маленькая деревушка на тридцать хаток похвастаться не могла, зато в ней был шинок с земляным полом, где и обосновывались съезжающиеся помаленьку солдаты. Попивая кто квас, кто пиво, они не выражали особого беспокойства. Прямо скажем, откровенно наслаждались бездействием, развалившись на лавках со спинками или забросив ноги на стол. Так как все по причине жары поснимали кольчуги, Меланья опознавала солдат исключительно по тому, как на них косились местные завсегдатаи, оробевшие и переговаривающиеся вполголоса; солдаты же, устроившись своей дружной компанией у трех сдвинутых столов, мало не балагурили.

Меланью не прельщало сидение с ними в одном зале, где духота стояла большая, нежели на улице, и молодая женщина вместе со спутницей устроилась в тени под липой. Сморенная жарой, Вилашка прикорнула, опершись спиной о ствол; Меланья с нетерпением ждала Зоекового прибытия.

Наконец, когда давно стемнело, селяне управились по хозяйству и зазывно светящий окнами шинок загудел пуще прежнего, Меланья увидела троих верховых, и сердце екнуло — он! Молодая женщина порывисто вскочила с теплой земли, бросилась навстречу.