Квинт Лициний 2

"Ох, слаб я, ох, есть еще куда расти", — огорченно осознал я.

Облегчение пришло с последним тактом мелодии — я смог сделать шаг назад.

— Андрюша, мне та-а-ак понравилось, — громко сказала Кузя, и глаза ее лучились ехидством.

— А уж мне-то как... — буркнул я, торопливо отступая.

Вслед мне веселым колокольчиком полетел ее смех.

"Зараза! Отомщу" — без всякой уверенности пообещал себе, с безнадежностью понимая, что все приходящие в голову варианты мести вызовут, скорее всего, полное одобрение со стороны наказуемой.

Озадаченно покрутил головой и, почувствовав за спиной чье-то присутствие, повернулся. Передо мной стояла Тома — легкая, изящная и очень, очень решительная. Упрямый локон выбился из прически, но в этом не было кокетства, только искренность и чистота.

— Pardonne moi... — полетел кипящий ликованием голос Мирей Матье.

Шагнули навстречу друг другу, и я бережно принял ее в свои руки. Мы танцевали молча, глядя другу другу в глаза, и мне было необычайно спокойно.

Поговорить можно со многими, а вот помолчать — с одной-единственной. Но это особое молчание — признаком его является не отсутствие слов, а проявление нового смысла, когда становится пронзительно ясно, что "мысль изреченная есть ложь", и, потому, надо просто сцепить ладони, и от нахлынувшего счастья уже не понимать где чья рука. Это приходит как волна, что сначала тихо поднимает, а потом накрывает с головой, словно при купанье в море под луной, и ты тонешь, теряя ощущение четкой границы между реальностью и вымыслом; но родные глаза напротив держат тебя, не давая погрузиться в бездну, и по странному выражению в них ясно, что она сейчас тоже в этом мире на двоих, там, где нет ни зачуханной коммуналки за порогом, ни одноклассников в полушаге.

Порывисто втянул воздух, осознав, что забыл дышать. Голова сладко кружилась, и я притянул Тому поближе. В этом не было ничего плотского — просто хотелось ее тепла.

Прозвучал последний аккорд, и мы на пару секунд замерли в тишине — я очень, очень не хотел выпускать ее из рук. Потом совершил над собой насилие и сделал шаг назад.

Полумрак тем временем немного истаял — глаза привыкли к темноте.

На нас смотрели. Кто-то — удивленно, кто-то — с завистью, кто-то, как Кузя, с легкой одобрительной улыбкой.

Я приподнял правую бровь, и взгляды рассеялись, словно и не было.

Демис Руссос запел "Сувениры", и я опять шагнул к Томе.

Хочу, хочу, хочу еще! — чтоб нас залило прозрачной и вязкой, словно желе, музыкой, как двух мух в кусочке янтаре, и чтоб от этой близости опять обморочно сладко кружилась голова и слабело под коленками.

Мы танцевали песню за песней, учредив свой уютный мирок на маленьком пятачке истертого паркета. Все, что вовне, было фантомом — еще две танцующие пары, Яся, что-то втолковывающая Зорьке у стены, и далекий свет одинокого фонаря.

Кассета доиграла последнюю песню. Я с сожалением оставил Тому, включил свет и пошел ставить следующую подборку композиций.

— Можешь белый танец не объявлять, — хмуро заявила зашедшая со спины Зорька.

— Уверена? — я повернулся и серьезно посмотрел ей в глаза.

— Абсолютно, — отрезала она и криво улыбнулась.

Стремительно собралась и выскользнула за дверь.

— Пойду, провожу, — пробормотала, глядя в пол, Яся и рванула за ней.

Ирка схватила за руку двинувшегося было за ней Паштета.

Я с болезненной гримасой почесал затылок:

— Перерыв? Давайте по чаю? Тетя Дина говорила, что хворост испекла. А это, други мои, такая вещь, которую ну никак нельзя оставить без внимания.

— Ага, — согласилась Кузя, деловито выставляя на стол здоровенный таз, прикрытый скатертью.

— Я на кухню, — сказала Тома, — я знаю, где тут чайник.

Естественно, я увязался за ней. Не мог же я позволить ей в одиночку путешествовать по этому лабиринту — вдруг, какой Минотавр выйдет из темного угла?

Добравшись до кухни, мы прогнали тараканов, и занялись делом.

— Ну, что, развязался? — невесело усмехнулась Тома, ставя чайник на плиту.

— Развязался... Завязался... — я наклонился, зажигая конфорку. Поднял спичку к глазам, пристально наблюдая, как, корчась в огне, обугливается дерево. — Жалко ее.

— Жалость унижает человека, — отрезала, обхватывая себя руками, Тома.

— Ладно, проехали, — сказал я, чувствуя, как улетучивается легкость бытия.

— А, вы здесь... — на кухню заглянула озабоченная Яся, — правильно, давайте чай пить.

Когда мы вернулись в комнату, я вовремя сообразил отложить хворост мамам на отдельную тарелку — тонкое хрустящее лакомство расхватали из таза за пять минут. А потом, дурачась и смеясь, собирали со дна сахарную пудру и, не стесняясь, слизывали ее с пальцев. За этим нас и застали вернувшиеся мамы.

— Чинно-благородно, — одобрительно оценила обстановку зарозовевшаяся на морозце тетя Дина, — мы тоже почаевничаем с вами.

Я в благодушной сытости молча наблюдал за почти семейными сценками.

Держа Ирку за ручку, что-то шепчет ей на ушко светящийся счастьем Паштет. Ира в ответ смешливо косится на него. Эх, совет да любовь вам в этот раз...

Сёме дозволено взять соседку по столу за талию, и он от этого тихо млеет, а Кузя исподтишка отслеживает мою реакцию.

"Ну, это совсем детские игры", — улыбаюсь я расслабленно в ответ, и перебираю под столом Томины пальчики.

Что-то быстро шепчет, прикрывшись ладошкой, Томе на ухо ее мама, и до меня долетают короткие обрывки: "представляешь... сам..."

Нет, в голове моей не зазвенел тревожный звонок — не успел. Я лишь ощутил легкую тень неправильности, когда Тома изумленно воскликнула "Да ты что!" и быстро обернулась, оценивающе глядя на Ясю.

Ее мама дернула было рукой, пытаясь привлечь внимание дочки, но из Томы уже вылетело, аж звеня от восторга:

— Андрей, это что, правда — это ты Ясино платье сшил?

Над столом повисла удивленная тишина.

Яся ткнула взглядом в тетю Дину и молча всплеснула руками; та виновато покраснела. Томина мама с огорчением чуть слышно цокнула языком и с неодобрением посмотрела дочке в затылок.

— Ну... да, — вытолкнул я из себя, когда молчание затянулось, — хобби у меня такое теперь.

— Ух... — выдохнул Паша, и на меня со всех сторон посыпались вопросы.

Впрочем, некоторые молчали: Яся, обе мамы, и, что меня насторожило — Кузя. Я, пошучивая, отбивался — это было не сложно, а в уме прикидывал размер ущерба.

Конечно, если по правде — этого следовало ожидать. Чтоб женщины, да смогли удержать такое в тайне... Нет, им легче на Луну запрыгнуть.

"Ладно", — подумал я с некоторым даже облегчением, — "признайся, тебе же этого втайне даже хотелось. А кому ж не хочется восторженного признания заслуг? Ох, все мы остаемся немного детьми, а уж я сейчас — особенно".

Меня вдруг передернуло, и на губах выдавилась злая улыбка — злая на самого себя. Какой смысл обвинять в чем-то Тому, если я сам этого в глубине души хотел? И что мне сейчас, лупить себя по затылку?

Я расслабился — пусть будет, что будет. Ничего страшного. Акуна матата.

— Последний танец! — объявила тетя Дина, — и пора по домам.

Ткнул наугад кассету, выпали жизнерадостные "Самоцветы".

Выдернул Тому на середину, и мы, сопровождаемые озабоченным взглядом ее мамы, закружили.

— Ты чего нахмуренный какой-то стал? — спросила Тома, и заглянула мне снизу в глаза.

Я вдруг понял, что это произошло впервые — снизу, и чуть повеселел, разглядывая ее. Не часто, ох не часто мне удается вот так вот — не скрываясь, в упор, при ярком свете, скользить взглядом по милому лицу.

— Не надо печалиться... — предложили "Самоцветы", и я согласился с ними.

Ну, ошиблась, ляпнула... А, все почему? Потому, что нет в ней сучьей жилки. И это — замечательно. Так бы и законсервировать...

— Боишься, что парни засмеют? — уточнила она, порозовев.

"Ага, чует кошка, чье сало съела..." — умилился я ее смущению, а потом озабоченно признался:

— Нет, что девчонки на лоскутки раздерут.

— О! — глаза ее округлились, и она дернулась, испуганно оглядываясь на Кузю, — об этом я как-то не подумала...

— Вот-вот, — кивнул я, — подумай...

— Мир не прост, совсем не прост... — практически без перерыва пошла новая песня, но я нажал кнопку "стоп". Все. Действительно — стоп.

Попрощавшись с хозяйками на пороге.

— Все будет хорошо, — шепнула мне в ухо Яська.

— С днем рождения, подружка, — чмокнул я ее в завиток у уха.

Мы вывалились на улицу гурьбой, но быстро разбились на сцепки. Я привычно взял Тому под руку, другим моим плечом тут же мягко овладела Кузя. Пашка незамедлительно спарился с Иркой, а закрутившегося в недоумении Сёму ловко прихватила Томина мама. Так и пошли.

— Наташа, ты только не говори в классе никому про то, что Андрей шьет, хорошо? — попросила, заглянув через меня в глаза Кузи, Тома.

— Конечно-конечно, — широко улыбнулась та и охотно пообещала, — я никому ничего не скажу... Пока не переговорю с Андрюшей, — и поплотнее прижалась к моему плечу.

— Спасибо, — чистосердечно поблагодарила Тома и с облегчением выдохнула.

Кузя негромко фыркнула и снисходительно посмотрела на нее.

— Мы ведь поговорим, Андрюш... Потом? — негромко уточнила она.

— Ты губку-то нижнюю закатай, — посоветовал я, — в том платье материалов на четвертак.

Наташа посмурнела, но через несколько шагов ей в голову пришла какая-то мысль, и она аж взметнулась:

— Да откуда это у те... — и клацнула, недоговорив, зубами.

В глазах у нее зажглось напугавшее меня понимание.

— Ах-х... — выдохнула она и блеснула белозубой улыбкой, — как... Как это интересно... — и промурлыкала мечтательно, — мы обязательно, обязательно поговорим. Потом.

Воскресенье, 11 декабря 1977, день

Около границы Ленинградской и Новгородской областей.

"Ровно месяц назад", — в сотый, наверное, за сегодня раз удрученно подумал я, скользя взглядом по проплывающей мимо заснеженной равнине. Окно вагона густо заиндевело изнутри, и пришлось долго дышать в одну точку, чтобы увидеть, как жмутся к стволам деревьев зализанные ветром сугробы, а черные от времени деревянные домишки на редких станциях с трудом удерживают крышами толстые пласты снега.

Поезд вырвался на высокую насыпь, и кроны деревьев поплыли далеко внизу. Загрохотало, и потянулся длинный мост через Волхов.

Я поелозил отсиженным за эти часы задом по жесткой скамье и успокоил себя: "уже скоро", а потом мысль опять свалилась в штопор: "ровно месяц... дурак...".

Да, вот уже месяц прошел, день в день, как идущая навстречу молодая женщина непринужденно довернула сумочку, ловя меня в фокус закамуфлированного фотоаппарата.

Теперь я живу странной жизнью. Да и живу ли? Словно скачу, обезумев, с камня на камень по самому краю пропасти, ожидая на каждом прыжке предательства от опоры под ногой. Раз, и уже лечу, выдыхая крик... Да разве это жизнь?!

Паника первых дней, когда я постоянно протирал потные ладошки о штаны, сменилась нудным, болезненным, словно глухая зубная боль, ожиданием. Хаос в мыслях прошел, сменившись чередой однотипных вопросов.

С замиранием духа: "Придут, не придут?", и сердце начинает стучать в адамово яблоко.

"А, если придут, то, когда?"

И, вслед за этим — глупые мысли (как будто это имеет какое-то значение): "А как придут? Домой? В школу? Выскочат на улице из машины? Утром? Вечером? Ночью?!"

Раз за разом переживать ответы на такие вопросы — словно со сладостным мазохизмом ковыряться в чуть поджившей ране. Теперь я это знаю.

Непонятно было одно: что именно удалось заснять оперативникам. Я хватался за эту мысль, как за спасительную соломинку, то пытаясь проложить себе тропку к желанному будущему, то безвольно опуская руки.

Если сняли достаточно для уверенной идентификации, тогда меня уже ведут. Собирают информацию о привычках, тестируют на психопрофиль, подбирают неопровержимые улики и скоро мне поступит предложение, от которого невозможно отказаться.

И, прильнув одним глазом к узкой щели между шторами, я пытался усмотреть в окнах напротив блик оптики и наблюдателей. Порой даже находил и проваливался в черное отчаяние, но потом солнце смещалось, и тени ложились чуть иначе. Однако осадок оставался, и поэтому вечерами я все равно чувствовал себя на виду, как рыба в аквариуме, и ежился под колючими взглядами, что просачивались сквозь темный провал за окном.

А, может быть, пока квартира днем пуста, в потолке уже просверлили микроскопическое отверстие и ввели спецобъектив для наблюдения за мной? Приходя со школы, я якобы устало падал спиной на кровать и сквозь неплотно прикрытые веки минут по двадцать тщательно изучал потолок, особенно над своим столом. Я выучил разбег мельчайших трещин на побелке так, что мог нарисовать их как разведчик карту.

Чисто. Или я просто ничего не замечаю?

Я много ходил и ездил по городу, наверчивая длинные проверочные маршруты. Как трудно удерживать себя от проверок на ходу! Но нельзя, нельзя оборачиваться, нельзя показывать, что я ищу "наружку". Я расслаблено, ни о чем не подозревая, иду по делам... И лишь в некоторых, заранее выбранных точках, я мог скользнуть взглядам по лицам идущих за мной, укладывая их в кратковременную память. На остановке, в ожидании транспорта можно неторопливо пройтись взад-вперед. Это не вызовет подозрения, это — нормально. Еще можно неожиданно подойти к краю тротуара и посмотреть назад, на поток машин и, краем глаза, на пешеходов, а потом перейти на другую сторону. Это — мотивированно, так — можно. Или свернуть за угол и зайти в телефонную будку позвонить — здесь вполне позволительно стоять лицом против своего движения и разглядывать тех, кто выворачивает вслед за мной.

Каждый маршрут — новый, со своими удобными для проверки местами. Есть в Ленинграде "железные" проверочные места, где хитрая конфигурация застройки не позволяет "наружке" остаться незаметной без риска упустить объект.

Ничего. Никого.

Надежда вспыхивала во мне, нутро беззвучно орало: "Не нашли! Не смогли!", но я безжалостно обрывал этот ликующий крик. Если за мной следят, то не абы кто, а три-четыре опергруппы опытных разведчиков наружного наблюдения. Местных, знающих все уловки, все хитрые закоулочки города. С них станется в таких местах вести меня параллельно, на нескольких машинах с форсированными движками, или, даже, встречно, с опережением, перекрывая маршрут наблюдателями.

Следят? Нет?

Ну, здравствуй, паранойя...

Какая математика?! Какая, к черту, алгебра Вирасоро, запланированная в начале осени на сегодня? Весь мой график полетел в мусорную корзину.

Вот так и жил.

Но время лечит. Сначала улеглась паника. Потом паранойя, нет, не ушла, затихла, залегла на дно. Нельзя сказать, что я махнул на все рукой, нет. Просто в какой-то момент сказал себе: "Хватит! Будь мужиком, возьми себя в руки. Пусть будет, что будет. Работай дальше".

И я взялся за очередное письмо.

Способ отправки продумал до мелочей — на отдаленной станции, в почтовый вагон проходящего пассажирского поезда.