Этого, как и довольно многого другого, Саня довольно долго не замечал: для него последние десять лет, по сути, сводились к одному большому "ДАЙ!", и он, со товарищи, естественно давал, потому что иначе попросту не уцелел бы, но это ощущение, — как в яму, — успело сформироваться и окрепнуть. Оказалось, — что это было уже не вполне так. И если туда, — в "яму", — хорошенько, отчаянно крикнуть, то ответом могло быть не только гулкое эхо.

Отгружая в окружающее завод бесконечное, всепоглощающее пространство материалы, инструменты, технологии, комплекты, и, что самое страшное, подготовленных работников из числа лучших, они мало-помалу сформировали ряд производств, в общем, не уступавших уровнем 63-му. Бывших, разве что, поменьше размером, но это, как известно, дело наживное. Время от времени, — а он был одним из госслужащих, пресловутым колесиком и винтиком, которому не полагалось знать лишнего, — ему доводилось узнать интересненькие подробности из смежных, но прямо не связанных сфер. Кто-то, к примеру, наловчился клеить из деталей, сделанных из заполненного неорганическим пластиком неорганического текстиля целые корабли, — примерно так, как на 63-м делали самолеты. Торпедные катера, десантно-высадочные мотобаркасы на два отделения, что-то вроде скоростных сторожевиков и даже, по слухам, корабли покрупнее. Что-то вроде того, что англичане именовали архаичным, смешноватым словом "корвет"... или "фрегат"? Саня постоянно путал, что есть что и чем друг от друга отличается. И деятельность эта велась, как оказалось, достаточно давно. Интересно, что комплекты для корабликов в этом самом Комсомольске тоже делали сами, так что кораблики на верфи "пекли, как горячие пирожки". Может быть, очевидец несколько преувеличил, и выражение было слишком образным. Может быть. Но по всему, — прежде всего по объему поставок туда катализных систем всех номенклатур, — выходило, что масштаб нового производства на Амуре, как в в самом Комсомольске, так и в Амурске, и в Хабаровске должен быть более, чем солидный. А перспективы, с учетом обстоятельств, еще солиднее. Вообще говоря, с точки зрения доступности важнейших ресурсов и самого расположения, Комплекс на Амуре неизмеримо превосходил 63-й. Уж там-то не понадобилось освобождать место под производство реактивных машин и транспортных самолетов. Уступал Комсомольск только по одному ресурсу, зато наиважнейшему. Главному. Людей в том далеком краю было маловато. А так, по всему, — надо было бы слетать туда самолично, поглядеть, что да как, но мечтание об это пока что оставалось бесплодным, как пустыня Сахара.

Берович встряхнул головой, поймав себя на том, что мысли о далеком крае содержали некий оттенок ревности. Тьфу! Дело даже не в морали и не в пользе делу. Просто большего идиотизма нельзя было даже придумать. Это все равно, что ревновать к успехам собственных детей. Уж чего-чего, а работы, сейчас, и на обозримую перспективу, хватит на всех. А пока получилось смешно: он изо всех сил думал, как решить неразрешимую, на его взгляд, организационную проблему, а тем временем ее спокойно решили без его участия. Обошлись. Поистине, наступали новые времена, в которые ему уже не придется быть затычкой в каждой бочке.

Довольно характерная для людей особенность: видел и понимал, что дальнейшая судьба 63-го — стать "заводом заводов". Говорил об этом другим людям, — из числа приближенных. Понимал, что, по-другому, не может быть, и хотел только, по возможности, и после войны сохранить часть военного производства. Когда ожидаемое и неизбежное начало сбываться, — удивился.

Вообще же, после того, как Альберт Шпеер в кратчайшие сроки развернул и ввел в дело свою армию, — сто шестьдесят тысяч человек! — время заметно ускорилось и помчалось вскачь. Сорок шесть эшелонов в сутки, сорок девять. Пятьдесят два. По сути, теперь на восток ежесуточно перебрасывалась полнокровная дивизия. Условная, конечно. Да, осенью сорок первого темп был сопоставимым, но переброска войск с востока — на запад, на самом деле совсем другое дело, чем в обратном направлении. И там, и там ведется переброска заранее сконцентрированных войск, но в первом случае они попадают в условия куда лучше развитой транспортной сети. Так что никакой симметрии нет и в помине.

С другой стороны, никакой трагедии в этом тоже не было: советскому командованию на протяжении этой войны столько раз приходилось вводить силы в бой по мере их прибытия, что оно привыкло и приспособилось. К этому советскую сторону принуждали враги, но генералитет со временем превратил беду в некое подобие преимущества. С определенного времени немецкие стратеги начали жаловаться на все новые "бесконечные толпы русских", с тупой покорностью лезущих на пулеметы до тех пор, пока не задавят сверхчеловеков массой. Другая сторона, соответственно, называла запаздывающие к началу наступления соединения "стратегическими резервами". Да, запаздывали. Но зато их, не успевших "завязнуть" в боях, оказалось куда удобнее направить туда, где обозначился успех или, наоборот, сложилось критическое положение. Развить успех. Парировать контрудар. То, что этот прием, возникший из горькой нужды, постепенно научились использовать с решающим эффектом, можно считать вкладом советской стороны в оперативное искусство войн нового времени. На Востоке тоже не планировалось дожидаться полного сосредоточения всей гигантской массы войск на исходных позициях. Не. Практически наоборот. На сопредельных с Маньчжурией землях велись какие-то работы, а особых войск в непосредственной близости с границей видно не было. Этот вариант блицкрига только в очень малой степени напоминал механизм, изобретенный и доведенный по всем правилам гитлеровским генералитетом. За три-четыре насыщенных года довольно многие механизмы успели усовершенствоваться до неузнаваемости.

Риторика — риторикой, но на самом деле приближение войны чувствовалось, как чувствуется, к примеру, наступление осени. По самолетам, каждый день "случайно" нарушавшим воздушное пространство на десятках участков границы. Да какое там "случайно". Нагло и вызывающе, почти не скрываясь. Оставляя за собой серебристый след, на громадной высоте, так, что не различишь подробностей, кружились, высматривая и считая, машины доселе невиданных типов, и истребители бессильны были что-либо поделать с этим. "Да нет, — утешали себя генералы, — время, понятно, удобное, но зато скоро зима. Не может того быть. Кто ж это воюет зимой?" И при этом хорошо знали, — кто. Вот эти вот и воюют, а немцы, что недавно так некстати капитулировали, могли бы немало рассказать о том, — как именно они воевали зимой. Под Москвой, под Ржевом, под Смоленском. Под Сталинградом и Ростовом, под Ворошиловградом и Косторной. Под Харьковом, наконец. Так что надеяться на перерыв до весны было, конечно, можно, а вот рассчитывать... Рассчитывать, как и всегда, следовало на худшее. Да дело и не в логике. Война просто-напросто назревала, как назревает, туго наливаясь белесым гноем, нарыв. В нем не сомневаются, он просто болит.

Только теперь во всем этом было кое-что непонятное, нелогичное, и никак не вписывающееся в те нормы отношений между странами, что сложились в самое последнее время: удар наносился по возможности внезапно, дипломатия стала только и исключительно только средством, маскирующим подготовку к этому удару, а война объявлялась в тот самый момент, когда первые бомбы падали на вражескую столицу. Это в лучшем случае. Обычно обходились и без этих формальностей. Япония была, пожалуй, первопроходцем на этом пути, избрав этот естественный, простой, прагматичный принцип межгосударственных отношений еще в девятнадцатом веке, — сразу после модернизации. С тех пор в него вписывалось почти все и практически у всех, все уже привыкли, но тут вдруг и выплыло досадное исключение.

— Ваше превосходительство господин посол, с крайним сожалением вынужден сделать официальное заявление о денонсации советским правительством Советско-Японского договора от пятого апреля 1941 года. Мне действительно очень жаль.

Посол Сато некоторое время молчал. Заявление никак нельзя было считать неожиданным, но и при этом оно вызывало шок. Буквально сбивало с ног.

— Должен ли я понимать ваше заявление таким образом, — голос посла дрожал, он презирал себя за эту дрожь, но ничего не мог с собой поделать, — что договор о ненападении с этого момента утратил силу?

— Я уполномочен сказать только то, что сказал. Могу еще раз повторить: я сожалею.

— В данных условиях я могу понять ваши слова только одним способом: это война. Очевидно, о том, что моя страна все эти годы твердо придерживалась духу и букве договора, не стоит даже и упоминать. Даже в самые критические для Советского Союза моменты, когда удар в спину мог оказать решающее значение и при этом был бы практически безопасным для Империи, пакт соблюдался.

— Мы оказались перед неразрешимой дилеммой. На одной чаше — договор с Японией, которая не решилась напасть, — или решила не нападать, это нюансы, не имеющие решающего значения. На другой — обязательства перед союзниками, которые... всерьез поддержали нас в самый трудный момент, когда все, — вы совершенно правы! — буквально висело на волоске. Двойственность настолько велика, что даже мешает нам действовать с обычной уверенностью в своей правоте. Лучшим примером может явиться сам этот разговор. С практической точки зрения он представляет собой обычную глупость: мы, по сути, предупреждаем вас, действуя себе во вред, и все равно остаемся перед вами в роли вероломных негодяев. Товарища Сталина враги считают образцом коварства, но этот разговор состоялся именно по его инициативе.

— Не понимаю.

— Я уже тоже. От себя хочу добавить искренний совет: Японии следует капитулировать как можно скорее, чтобы избежать страшных потерь. По-настоящему страшных. Вы пока даже не можете себе представить, против каких сил вам предстоит бороться.

— Вы не понимаете, — Сато медленно покачал головой, — и не можете понять. Это совершенно невозможно. Если мы сдадимся, не сражаясь перед этим до последней крайности, то потом все равно не сможем жить. Это мало имеет отношения к рассудку, но это так.

— Ваше Превосходительство. Я не могу поверить, чтобы японский народ не выработал своих, оригинальных способов правильного проигрыша. Чтобы никакой проигрыш не был бы тождествен катастрофе. Иначе он не просуществовал бы так долго. И — не думайте, что так уж уникальны: во всех странах, у всех народов, для любого строя и религии существует известный зазор между официальной моралью и реальной жизнью. Между тем, что положено говорить вслух и тем, что просто без шума делают. Попробуйте мыслить в этом направлении и всегда найдете во мне искреннего союзника. И вы, и любой обладающий влиянием японец по вашей рекомендации.

Так вот лучше бы они молчали. Лучше просто напали бы, как положено, внезапно и без объявления войны. Тогда можно было бы и отвечать соответственно, с обычным уровнем паники стороны, попавшей под очередной блицкриг, но сохраняя гармонию духа. А теперь дух был смущен, мировой порядок подвергнут сомнению, а будущее — смутно и неопределенно.

Тропа самурая IV: навстречу Солнцу

Лейтенант Гоичи вскочил в час пятьдесят две по полуночи двадцатого сентября, разбуженный ослепительным светом, что лился с ночного неба, проникая в окна казармы. В шоке, он выскочил наружу в одном нижнем белье, подхватив обмундирование и не сумев сыскать одного сапога. Спросонок смотреть на небо оказалось совершенно невозможно: там ослепительным белым светом пылали десятки лун. Синеватый, мертвенного оттенка свет заливал окрестности с яркостью солнечного полудня, почти не давая теней. По двору, по плацу металось довольно много людей, подобно ему — полуодетых, подобно ему — одевающихся на ходу. Панических воплей не было, но противоречивые команды бывалых унтеров прекрасно их заменяли, усиливая неразбериху. Чуть опомнившись, он расслышал монотонный гул моторов в небе. В голове, спасая его и немногих, последовавших за ним, вспыхнуло ярче пылающих в небе осветительных ракет: "Воздух!!! Осветили и теперь ударят!"

— За мной, — истошно завопил он, буквально перелетая глинобитную стену и чувствуя в ногах легкость и неутомимость, как у зайца, — в укрытие!

И кто-то, десятка полтора человек, быстро соображавшие или бездумно последовавшие за ним, стремглав бросились прочь, стараясь оказаться как можно дальше от беспощадно освещенных казарм. Позади, за спинами беглецов наконец-то взвыла хриплым голосом сирена, и тут же поперхнулась. Там, позади, накладываясь на белое сияние ночной иллюминации, полыхнуло раз и два, раскаленный вихрь без натуги догнал Гоичи и так толкнул его в спину, что он не удержался на ногах, грохнулся ничком, ободрав руки и расквасив нос о каменистую, горную дорогу, чуть присыпанную острыми камешками. С тем, чтобы тут же вскакивать на ноги, явно не было ни малейшей спешки, и он развернулся как есть, лежа на животе. Казарм — не было, слепя глаза, через жалкие, чудом уцелевшие остатки стены городка перехлестывало буйное, дымное пламя, но бомбы продолжали свистеть и там, в огненном аду, взрывы еще продолжались. Он резко, со свистом, выдохнул, пытаясь обрести хоть какое-то присутствие духа, но это привело только к одному: он понял, что раскаты за спиной — тоже никакое не эхо. Укрепрайон. Тот самый, который его часть должна была занять по боевой тревоге. По той самой, которой только что не дали даже допеть до конца свою прощальную песню.

Свет еще не померк и там, на Верблюжьей горе продолжали грохотать взрывы. Специальные корректируемые бомбы весом по тонне и полторы, заключенные в кованый корпус, без особого напряжения проламывали фортификационный бетон дотов и блиндажей, взрываясь внутри. Свет начал меркнуть, но взрывы, десятки взрывов продолжались там, на перевале, стирая любовно продуманный, обжитой, с немалыми усилиями возведенный укрепрайон. Сотни китайских рабочих строили его долгие месяцы, так, что поблизости образовалось немаленькое кладбище, а вот под ударом, для отражения которого его, собственно, и создавали, он продержался какие-то минуты, не больше десяти. А вообще за эти примерно четверть часа, прошедшие с момента пробуждения, сказали ему о характере предстоящей войны куда больше, чем курс любой академии. Героизма и умения от него и ему подобных потребуется примерно столько, сколько от клопов, умышленно подвергаемых действию избыточной концентрации гексахлорана.

В небе снова загудели моторы, на место погасших осветительных бомб вспыхнули новые, но уже в значительно меньшем количестве: в вышине один за одним расцветали купола парашютов, всего сотни полторы — две. Впрочем, на купола-то эти сравнительно небольшие прямоугольные устройства немаркого цвету походили не слишком. И теперь — что? Героически стрелять в отборных десантников из трех сохранившихся винтовок и одного армейского пистолета? Это было бы прямо-таки нестерпимо в своей глупости.

— Товарищ Васильев?

— Слушаю вас, Иван Данилович.

Черняховский на мгновение замешкался: по установленным свыше правилам конспирации он тоже был "Черновым" причем генерал-лейтенантом.