Сколько именно ему удалось провести в блаженном забытьи, гадать вряд ли имело смысл — но явно не минуту или две, если судить по раздраженной речи капрала и тому, что в двадцати шагах от берега вовсю кипела работа. Временная стоянка стремительно очищалась от мусора, толстые стебли и лианы безжалостно рубились и выбрасывались вон. Место, выбранное для привала, едва было видно как с реки, так и со стороны песчаной косы шагах в пятидесяти — единственного свободного от зарослей участка по оба берега Матаникау — а производимый шум прекрасно глушили река и резвящаяся живность, позволяя заниматься делом без излишних опасений. Кто-то перетряхивал вещи, безжалостно избавляясь от всего ненужного, кто-то таскал воду, кто-то чистил оружие...
Что ж, в этот раз и удары и крики были вполне заслужены. В этот раз он стерпит.
В конце концов, время еще не пришло.
А вот голод, напротив, снова дает о себе знать...
— Проснулся, парень? — не успел он сделать пару шагов, как наткнулся на возбужденного Сатоши. — Ну так не стой столбом — иди собирай, что там на растопку...
— Навес сначала надо, — закончив возиться с винтовкой, поднялся на ноги Тайра. — Дым заметят — и помолиться не успеешь. Пошли, малой, подсоблю.
Хаято молча кивнул. Напрягать лишний раз пересохшее горло не было ни нужды, ни желания. Его роль пока что должна оставаться прежней — пусть даже это и значит, что направление замордованному салаге будет придавать каждый, кто считает нужным.
Час пролетел незаметно — понимание того, что от вожделенного отдыха отделяет только краткая, но жизненно необходимая работа, служило главнейшим стимулом поживее с ней расправиться. Солнце, кипятившее тропический тондзиру[2] с застрявшими в нем, подобно полоскам мяса, людьми, начинало уже клониться к закату. Хаято знал, что продолжать путь сегодня уже никто не предложит: природа не берет в плен, а местная — и подавно. Заняв свое место у костерка — благо, хоть в этом ему никто не отказывал — молодой маг принялся за свою долю скудного ужина: две рыбины, выловленные в реке, оказались до того тощими, что насытиться, особенно после разделения на всех, нечего было и думать. Припрятанная в кармане горсть кислых ягод не особо помогла справиться с проблемой, но, по крайней мере, в желудок отправилось хоть что-то, чтобы он не принялся с тоски переваривать сам себя.
Близость костра успокаивала — в огне его будто бы сгорала потихоньку усталость. Его, конечно же, поставят дежурить первым, но, быть может, хотя бы к утру удастся немного поспать...
— Что дальше?
Молчание, царившее добрую половину вечера, нарушил Сайто — в глазах собравшихся Хаято прочел нечто вроде благодарности нервному капралу: каждый был рад, что открыть этот не самый приятный из разговоров досталось не ему.
— Не знаю, как вы, а я дальше спать, — уныло рассматривая кусок покрытого плесенью сухаря, выдохнул Сатоши. — Глядишь, какой выход и приснится...
— Глядишь, и вовсе просыпаться не придется, — Тайра покачал головой. — Карту давайте, подумаем...
— Было бы о чем, — Сайто толкнул плечом Исаяму. — Ну, где там твои бумажки?
Разбираться в грязном, измятом, отсыревшем клочке бумаги было делом не из легких или приятных — однако, вокруг развернувшего свое сокровище мехвода довольно быстро сгрудились все, одинаково хмуро созерцая открывшееся зрелище.
— Ну и где мы? — в который раз, первым не выдержал капрал.
— Где-то...здесь, — Исаяма осторожно коснулся пальцем одного участка. — Ну, вот река, как вы видите. Тут были наши укрепления, а вон там — периметр Тайву. Но до ближайшей базы снабжения...
— Можно короче?
— Можно. Это все на других островах.
— Девять километров за двое последних суток осилили, — Сайто нервно закусил оторванный травяной стебелек. — Я дома столько за два часа проходил, а тут...если хотите мое мнение знать, нам конец.
— Проходил он, ага, — буркнул Сатоши. — И пупок даже не развязался...
— Вы можете заткнуться, нет? — вскипел Окаге. — С таким настроем...
— А на что мне еще, мать твою, настраиваться? — взвизгнул капрал. — Сколько мы уже тут плутаем? День, два, десять? Половина уже червей кормит, а мы, считай, и от позиций-то не отошли толком! Кругом чертовы янки, а наши хрен поймешь, где...
— Если вообще еще где-то остались, — неожиданно поддержал своего вечного недруга Сатоши. — Что делать-то? Что?
— Ну, можете попробовать в кустах посидеть, пока с голоду не свалитесь, — подал голос до того молчавший Тайра. — То-то этой нелюди радость будет.
— А ты, ты...ты вообще молчи! — Сайто попытался поднять голос, но вышло это до того комично, что его собеседники заулыбались. — Надо было остаться! Остаться и...
— И что? — гадко ухмыльнулся Исаяма. — Сдаться, может, хотел? Сдаться? И кому? Этим?
— Им-то, кстати, то не запрещено, — фыркнул капрал. — Они-то, вон, было время, сдавались! Помнишь, как говорили? Что цель войны — ее пережить и все такое прочее...
— Помню-помню, — улыбка Исаямы стала еще злее. — А еще помню, как обещали, что на японском впредь только в аду говорить станут. И если ты, трус засранный, еще хоть раз о сдаче заикнешься, я тебя сам туда отошлю!
— А силенок-то достанет? — завизжал Сайто, хватаясь за дешевую, из штампованного алюминия, рукоять армейского меча. — Может, проверим?
— Хватит! — рявкнул, вставая во весь свой великанский рост, Тайра. — Хватит, я сказал! И сказал в раз последний, не поймете — один в речке остывать будет, другого вон, к дереву привяжу.
— Да тут хоть привязывай, хоть на голове ходи, — шумно втянув воздух, пробормотал со своего места Сатоши. — Прав этот увалень. Шансов у нас ноль.
— Я знаю, что делать.
Собственный голос показался Хаято чем-то бесконечно чужим, до омерзения глухим и хриплым. Взгляды собравшихся обратились к нему — недоверие, злость...нет, прежде всего, конечно, чистое, ничем не прикрытое изумление.
— Смотрите, у кого язык развязался, — протянул, склонив голову чуть набок, Сатоши. — И что же это ты знаешь, малек?
Пред глазами — языки огня, пред глазами — исхудавшие, озлобленные, полные непредставимой усталости лица. Лица тех, кто едва вспоминал о нем, для кого его жизнь значит сейчас меньше всего на свете, кто бросит его, едва явится беда, самым первым.
Если только он не нарушит закон.
Если только не спасет через это все эти измученные души.
— Нам нужно на мыс Тайву, к нашим, — он заговорил — медленно и монотонно, глядя в глаза, всегда в глаза — и не отводя своих раньше другого. — Пешком не дойдем — пока шли, уже скольких потеряли, а отсюда километров десять до аэродрома...а от него еще тридцать через позиции янки...
— И откуда ты столько знаешь?
— Позавчера. Пока ты спал. Взял твою карту, — сухо, отрывисто продолжал Хаято, отчасти наслаждаясь расширившимися от удивления глазами Исаямы. — Было время до рассвета. Все запомнил. Но я уже сказал... — он закашлялся. — Напрямую, через джунгли, мы не дойдем. Проще покончить с собой прямо здесь.
— Скажи хоть что-то, что мы не знаем, — фыркнул Окаге. — Так что ты предлагаешь?
Пламя. Глаза.
Терпеть. Всегда терпеть.
Он сильнее их. Всегда должен быть сильнее.
Если только еще хочет жить.
— Нужно двигаться по воде, — не дожидаясь разрешения, Хаято осторожно вытянул карту из рук мехвода. — Пойдем вверх по реке до Силарка[3], там обойдем мыс Лунга и вдоль берега до самых позиций...
— И вместо сорока километров пройдем все пятьдесят, — подытожил Исаяма. — Как ты добираться думаешь, умник? Вплавь, что ли?
— Нет, он нашего героя заместо плота использует, — Сатоши, ухмыляясь, глянул на побагровевшего капрала. — На этой туше целая рота уместится...
— Катер, — бросил одно лишь слово Хаято. — Нужен катер, лодка, что угодно.
— А самолет тебе не нужен? — вспылил Сайто. — Да что мы его слушаем, этого...
— Катер, — повторил Хаято. — У противника должен быть.
— И тебе, конечно, его вручат, — в голосе капрала чувствовались первые нотки приближающейся истерики. — А еще ковровую дорожку развернут на песочке и накормят от пуза...
— Вручат...
Поднявшись на ноги — боль в спине тут же возгорелась с новой силой — Хаято оглядел товарищей. Не без удовлетворения заметил, как сделал шажок назад капрал — такого взгляда у юного мага еще никто прежде не видел.
— Вручат... — вновь произнес он. — Да. Для меня они это сделают.
"Будь оно все проклято".
Качка была поистине бешеной — казалось, совсем немного не доставало до того, чтобы желудок выскочил наружу. Его рвало уже дважды — в основном желчью и вчерашней рыбой — а чудовищная боль, навестившая голову после, становилась хуже с каждым толчком, стоило только катеру в очередной раз подпрыгнуть на волнах.
Для мыслей, что являлись сейчас к нему, точно было не лучшее время, не лучшее место — но отогнать их отчего-то никак не выходило. Прикрыв глаза — от брызг воды, что то и дело летели в лицо, это спасало, но никак не от ветра — он, не в силах ничего с собою поделать, вспоминал.
Поздняя осень, неприбранный сад. Мелкая птичка, слетающая с ветки вниз, на пальцы матери.
Сколько же ему было? Пять? Четыре?
Холод, сухая листва под ногами. Смех — чистый, звонкий, принадлежавший, несомненно, кому-то бесконечно другому, кому угодно, но только не ему.
Почему? Почему он все еще помнит?
Согбенные деревца, стылая вода в пруду. Отложенные прочь очки в изящной, изрезанной письменами, оправе.
Кажется, это случилось вчера. Кажется, еще вчера он — глупый, несмышленый ребенок — помнил, как разглядеть настоящие чудеса в таких простых вещах, как удивиться без притворства, когда по взгляду и слову матери прилетали, чтобы спеть ему, птицы в саду. Кажется, еще вчера он не знал о духах, что томились в продолговатых цилиндрах из покрытого лаком дерева, о темных узких комнатах с цепями, вмурованными в стены и пол, о ледяной воде, которой три дня напролет терзали его сестер — до той поры, пока они не могли уже даже дрожать...
Кажется, это случилось вчера. Кажется, еще вчера он сказал это, взглянув в такое светлое и чистое тогда, без слабейшей тени забот и тревог, лицо.
— Я тоже хочу такие глаза...
Мать дала ему обещанное — шесть, может, семь лет спустя. Он получил то, о чем просил, добился желанного, пройдя через годы познания того, кем и для чего был рожден на свет, вкусив в полной мере той боли, что исстари шла рука об руку с дарованной им всем силой. Взял свою награду вместе с тремя месяцами слепоты, ночами жестокой лихорадки и днями готовой свести с ума беспомощности.
Она больше не улыбалась — никогда с того дня, в который он подарил ей первый взгляд своих новых глаз. Она больше не улыбалась — да и он со временем стал забывать, как — а главное, зачем — это делать.
Интересно, где сейчас...
Постылая реальность напомнила о себе очередной порцией брызг в лицо — открыв глаза и оглядев своих сопровождающих, Хаято в который раз беззвучно проклял все на свете, включая, разумеется, собственную глупость.
"Никаких шансов".
Двадцать человек во главе с неким подполковником Готтжем были посланы принимать сдачу пяти полумертвых инвалидов — и было уже слишком поздно менять единожды выстроенный план.
Он, конечно, понимал подобное причины подобного решения — леса кишели недобитыми солдатами императорских войск и лишнего риска никто не хотел. Но, черти все дери, неужели даже двукратного превосходства варварам было мало? Неужели, чтобы чувствовать себя в безопасности, эти обезьяны должны были непременно собраться такой толпой? Позор, какой же позор...
Еще больший будет, когда его план с треском провалится.
Пять винтовок, несколько гранат, желание продать свои жизни подороже. Негусто — и даже если прибавить к тому его чары, лучше особо не станет. Времени для мягкого внушения — вот уж вовремя так вовремя вспомнились эти птички из детства — не было вовсе, и обманывать себя зазря юный маг не собирался: то, что предстояло сделать, когда лодчонка доберется до песчаной косы, проделано будет максимально грубо, грязно...
И быстро.
Если, конечно, он хочет жить — от десятка пуль в упор не спасут никакие Цепи.
Подумать только, а как гладко все начиналось...
— Стоять!
Тишину утреннего леса взрезал крик часового.
— Не стрелять! Не стрелять!
Он ненавидел себя за это. Ненавидел собственный голос, в который так старался влить побольше страха. Ненавидел этот грубый, хрюкающий язык, на котором вынужден был говорить. Ненавидел заранее вымазанное грязью лицо, изодранную окончательно форму, поднятые руки. Но больше всего, конечно, ненавидел флажок, который пришлось немного замазать, не оставив ни капли красного — только бесконечно постыдный белый.
— Сдаваться! Не стрелять!
И кто знает, что варвары в нем еще разглядят...
Американский солдат лишь поправил винтовку, целясь незадачливому парламентеру прямо в сердце.
Его план висел на волоске.
Да черт там с планом — ничего умнее все равно в голову бы не явилось — но думать, что умрешь вот так было хуже, гаже всего на свете.
— Стоять, сказал! — приказ сдобрили руганью.
Ростом немногим выше самого Хаято. Форма цвета хаки, насквозь мокрая от пота. Руки чуть подрагивают, но то не страх — лишь едва сдерживаемая ярость, что так и плещется в голубых глазах.
Глаза — вот что ему было нужно. Пара шагов — ну хотя бы один, хотя бы самый маленький. Еще чуточку ближе. Еще совсем капельку...
Непроглядно-черное дуло, грозящее поставить точку в дурацком плане и недолгой жизни юного солдата, чуть заметно качнулось. Сдвинувшись немного вперед, солдат вновь застыл.
Та же злость, та же усталость. Так похож на его товарищей, так похож на него самого — и так безнадежно от них далек.
Еще шаг. Еще один. Ну пожалуйста...
Сил едва хватало, чтобы сделать ровный выдох.
Еще шаг. Лучи солнца коснулись лица.
Сейчас.
Волна боли зажглась в Цепях, прокатилась по телу, спеша добраться до глаз. Глаз, что, едва моргнув, открылись вновь — светло-серыми пятнами в черную прожилку...
— Я сдаваться, — тоном, каким не позволил бы себе говорить ни один готовый к сдаче боец, выдохнул он, продолжая вглядываться в голубые пятнышки на вспотевшем лице. — Ты меня не убьешь. Я сдаваться. Я буду говорить с командир.
Тягостную тишину, что повисла за последним словом, нарушал только бешеный стук сердца. Все или ничего. Или получилось — или он останется здесь навсегда.
— Руки на виду, — процедил, наконец, солдат, поведя стволом куда-то в сторону. — И без фокусов мне.
"Сработало", — мысленно выдохнул Хаято. Выдохнуть всерьез никак не получалось — горло перехватило чудовищное напряжение.
— Сюда иди, — прорычал боец, вновь дернув стволом винтовки. — Ну, чего встал?
Удар прикладом последовал едва ли не раньше, чем он успел добраться до указанного дерева. Не пытаясь удержать равновесие — все должно было быть естественно — маг повалился вниз, пребольно ударившись грудью о какую-то корягу. Нависнув над ним, солдат без лишних слов развернул Хаято лицом к себе, и, вздернув за готовый вот-вот оторваться воротник, ударил.
