Устинья, дочь боярская-2. Выбор

Был.

Что, государь на нем и себе не мог невесту заприметить? Тоже мог...

Главное, что рунайку ту отослать решился, а остальное... да и пусть! Своя царица-то куда как лучше, то каждому понятно!

— Хорошо, государь. Может, на Красную Горку и две свадебки сыграем?

— Подумать надобно, Макарий. Свадьба царская — сущее разорение.

— Вот бы и экономия была, государь?

— Я подумаю.

Настаивать Макарий не решился. Но порадовался втихомолку. Хорошо, когда все так сходится. А рунайка... да пусть ее! Не приобрела она себе сторонников, никто о ней не заплачет. Туда ей и дорога, в монастырь, о том и сказал государю еще раз. Мало ли что? Но Борис только головой кивнул, ни протестовать не стал, ни настаивать, ровно и не о его любимой речь велась.

— Вот и ладно. Сколько времени тебе надобно, Макарий?

— Думаю, государь, что к началу поста уж отправится твоя супруга в монастырь.

— Ты с этим не тяни. Чтобы и доехать по зимнему времени успела, и постригли ее сразу же.

Патриарх понимал.

Развод государь объявит, а все ж... нехорошо это. Пока царица не мертва, али не пострижена, до конца себя государь свободным считать не будет. Что ж, за Макарием дело не станет.

— А когда против она будет?

Улыбка Бориса патриарху очень не понравилась, потому что не была она доброй или веселой. Была она сильно похожа на оскал того самого государя Сокола. Верхняя губа вздернута, того и гляди, клыки блеснут острые за тонкими губами.

— Не будет она против. Чай, жить ей хочется.

Патриарху вот тоже... захотелось. Так что мужчина кивнул.

— Сделаю, государь.

Борис его проводил, да и на кровать завалился.

Не будет он сегодня ничем заниматься, лучше будет он спать да сил набираться. Еще бы Устя рядом посидела, за руку его подержала, да к ней нельзя сейчас. А жаль...

Так Борис и уснул с улыбкой на губах, думая о сероглазой девушке.

* * *

Под вечер к пасынку царица Любава заявилась, прорвалась-таки, грудью бы дверь снесла, аки таран. И атаковала также, в лоб, куда там тарану несчастному, щепка он супротив Любавы-то!

— Боря, ты развестись решил?

— Тебе чего надобно, царица?

— Боря... не знаю я, что с Маринушкой случилось...

Борис и слушать перестал. Ишь ты... Маринушка! То морщилась, ровно от полынной настойки, а то поет соловушкой.

— Боря?

— Тебе чего надобно, царица? Чтобы не разводился я?

Любава замялась.

Как-то так ей и надобно бы, да разве о таком впрямую скажешь?

Борис, который мачеху и так-то не любил, а уж сейчас особенно, ухмыльнулся, добил.

— Разведусь. И еще раз женюсь, пусть мне сыновей родят. Дюжину.

Любаву аж перекосило всю.

— А коли отравили Маринушку? Или порча какая?

— Ты сюда глупости говорить пришла? Так поди вон, некогда мне!

Любава даже обиделась на пасынка, никогда он так грубо не выставлял ее.

— Боря, ты ж ее любишь! Смотри, не пожалеть бы потом!

— Сейчас уже жалею! Иди отсюда, пока вслед за ней не отправилась.

Любава аж задохнулась от возмущения.

Она?!

В монастырь?!

Да как... да что этот мальчишка себе позволяет?! Плевать, что царь! Обнаглел он, совесть потерял!

— Ты, Боря...

Выслушивать глупости Борис не расположен был. Тряхнул колокольчиком, кивнул слугам.

— Больше царицу Любаву ко мне не пускать. Захочу — сам позвать прикажу.

Любава вышла и дверью хлопнула.

Да как он смел?!

Погоди, Боря, поплатишься ты у меня!

* * *

К Ижорским во двор Михайла не въезжал — входил. Лошадь свою в поводу вел, как вежество того требует.

Он хоть и сам Ижорский, да не боярин. Род древний, а родство дальнее, семья бедная, а все ж ближник царевича. Вовремя Истерман уехал.

Когда б не знал Михайла кое-чего о Федоре, поди и самое худшее бы подумал. Про Истермана-то он уже понял кой-чего, понавидался в странствиях своих.

Есть такие... которые как маятник. Туда качнутся, сюда двинутся... ненормально это, ну да покамест не кусаются, Михайла их и не тронет. Другое дело, когда такое к Михайле пристанет.

И это бывало.

Убить Михайла такого извращенца не убил, а порезал знатно. Кстати, тоже иноземец то был, в Россе-от такое не в почете. Узнает патриарх — монастырским покаянием не отделаешься, могут и кол в то самое любвеобильное место засунуть.

А вот на иноземщине, говорят, оно процветает. Дикие люди, что тут сказать? Одно слово — немцы! Немтыри! Даже по-человечески и то говорить не умеют! *

*— раньше немцами и называли всех иностранцев. От 'немого'. Говорить-то на нормальном русском языке они не умели, вот и прижилось. Прим. авт.

Вот уехал Рудольфус к своим, а Михайла постепенно к Федору в доверие вползать принялся, шаг за шагом, да уверенно. И боярин Ижорский то отметил.

Вот, на крыльце стоит, встречает, благоволение показывает.

Михайла улыбался мило, а про себя думал, что наступит еще время его. Он в этот двор на коне горячем въезжать будет, а боярин его у ворот встретит, коня под уздцы сам до крыльца проведет.

Всему свое время.

А сейчас стоит один боярин, не парадно одетый, но улыбается по-доброму, считает, что Михайле честь оказывает. Ну-ну...

Михайле и подыграть несложно.

Повод он конюху отдал, сам поклонился, чай, спина не переломится.

— Поздорову ли, Роман Феоктистович?

— Благодарствую, Михайла, хорошо все. Пойдем, с супругой тебя познакомлю, с дочкой. Откушаем, что Бог послал...

В горницу Михайла за боярином прошел, поклонился, как положено, улыбнулся, поздоровался.

Не понравились ему ни боярыня, ни боярышня.

Боярыня Валентина щуку напоминала. Такая же сухая, костистая, на такую и лечь-то поди, неприятно. О кости обдерешься. Волосы светлые, жидкие, ноги короткие, зад обвислый, грудь и на ощупь, поди, не найдешь, лицо раскрашено в три слоя, а только Михайлу таким не обманешь. Видит он, и где тряпок под сарафан напихали, и где брови несуществующие нарисовали одну жирнее другой, и глаза у боярыни неприятные, кстати. Светлые такие, чуточку навыкате. Щучьи глаза.

Ни любви в них, ни радости.

И дочь не лучше. Пошла б она в отца, хоть кости бы в разные стороны не торчали. А она вся в мать, только еще хуже, мать-то хоть улыбаться может, зубы у нее неплохие. А у дочери и того нет. Девке двадцать, а вот рту прореха. Фу.

Ее рядом с Устиньей и поставить-то позорно. Такая его солнышку и прислуживать не должна! А уж думать, что Михайла на такое позарится, да весь век примаком у Ижорских проживет? Вот еще не хватало ему! Три-четыре года тому назад мог бы. И то б задумался. А уж сейчас и вовсе фу.

Но вида Михайла не показал. И боярыне поклонился, и боярышне ручку поцеловал, как положено на лембергский манер, на одно колено встав, и комплименты говорил красивые, вгоняя несчастную чучелку в краску на впалых щеках.

Боярыня оценила.

И за обедом скудным Михайла себя показал хорошо. А после обеда боярыня с боярышней к себе ушли, а Михайла был боярином в особую горницу приглашен. За стол усажен.

Боярин по рюмкам наливку разлил вишневую, Михайле протянул.

— Отведаешь? Сам настаиваю, духовитая получается!

— Благодарствую, боярин.

Михайла и не такое выпить мог. Но наливочка хороша оказалась. Не слишком крепкая, терпкая, хорошо в голову ударяющая. Не было б у него привычки к трактирному зелью злому — начал бы языком молоть. А так опамятовал. Вовремя язык прикусил.

Долго боярин с мальчишкой рассусоливать не стал. Было б с кем! Не принимал он Михайлу всерьез, а зря. Михайла под прикрытием кубка горницу оглядывал, все подмечал.

Но боярин не о том думал.

— Я тебя, Михайла, не просто так пригласил. Как тебе моя дочь показалась?

— Я думал, боярышня уж давно замужем быть должна. Семья, приданое, опять же, да и боярышня собой недурна? — Михайла понимал, что сейчас ему начнут продавать 'кота в мешке', но разговор решил затянуть чуточку.

— Верно все, — кивнул боярин. Поморщился. Понял, что рассказать придется — и как в воду прыгнул. — Вечно Гликерия не в тех влюбляется, то в скомороха какого, то в игрока, то в жулика. Да всерьез так увлекается, до слез, до крика, в монастырь отправлять приходилось, чтобы опамятовала. Вот и засиделась она в девках.

Михайла кивнул.

— Понимаю. Случается такое. Опыта у девиц нет, вот и поддаются на речи сладкие.

Боярин выдохнул.

Поддаются, да.

А когда в петлю девка лезет? Али ядом каким травится? А и такое бывало в его доме, чудом скрыть удалось. То-то и оно!

— Вот и хочу я ей мужа найти, чтобы успокоилась. Внучат на старости лет понянчить...

Михайла плечами пожал.

— Бог милостив, боярин. Красива Гликерия Романовна, многие рады будут ее руку получить.

— А ты?

— И я б не отказался, только вот не пара я ей. Денег у меня нет, земель тоже, а царевичев друг — чай, не царский.

Роман Феоктистович наливку одним глотком допил. На Михайлу посмотрел пристально.

— Когда на Лушке женишься, да счастливой ее сделаешь — и земельки вам отпишу, и людишек. До первого внука у нас поживете, а там и дом вам поставлю на Ладоге, и землицы дам, есть у меня удел хороший. Хочешь?

Михайла прищурился.

— Условия царские, боярин. Дурак откажется. А только неспроста ты щедрый такой.

Боярин и не сомневался, что вопросы будут. Не дурак же Михайла, то и хорошо.

— Правильно. Лушка и ревнива, и подозрительна, и все твое внимание займет, и скандалить будет. Так что сам думай, я же сразу на ответе не настаиваю, дочь счастливой видеть хочу. Кажется мне, ты ей подходишь. И Ижорским тоже подходишь. А я тебе со своей стороны тоже порадею, у царя словечко за тебя замолвлю.

В это Михайла и рядом не поверил. Замолвишь ты, как же, да тебе выгодно будет зятя на сворке держать! Дураку понятно! Но вслух парень про то не сказал.

— Я, боярин, обдумаю предложение твое. А сколько времени у меня есть?

— До конца отбора я тебе время дам. А к Красной горке и свадебку хорошо бы.

Михайла кивнул.

— Ты, боярин, предлагаешь многое, но и спрос за угощение твое хорош будет. Обдумать мне все надобно серьезно. Когда не потяну, ты первый меня в порошок сотрешь.

— И то верно. Давай еще наливочки выпьем, Михайла. Глядишь, и станешь ты мне зятем.

Роман Феоктистович и не обиделся даже. Напротив.

Когда б Михайла согласился, не раздумывая, боярин бы к нему хуже отнесся. Ты не овцу на ярмарке покупаешь, это жена, это на всю жизнь. Тут с большим разбором подойти надо. Предложение щедрое, а только и спрашивать с тебя будут втрое, все правильно. Дураки этого не понимают, да боярину дурака и не надобно, а Михайла, вот, понял. Умный он.

Пусть парень наливочку пьет и думает.

А парень и думал.

И о том, что кажись, в углу потайная панель есть. На ней лак потемнел, руками боярскими затертый.

И о том, что под столом сундук стоит. Такой, катучий, в виде бочонка.

Понятно, настоящие захоронки у боярина в другом месте, ну так и про них узнать можно, когда поспрашиваешь как дОлжно. Было б время и возможность.

Но ему и того, что просто так выложено хватить может.

Есть о чем задуматься? Есть...

Отбор закончится, Федор Устинью не отпустит добром, бежать им придется, ежели она предложение Михайлы примет. Деньги надобны будут, а где их столько взять, да побыстрее?

То-то же.

Боярин с удовольствием порадеет. А ежели нож к горлу приставить? Да допросить, как положено? Кое-что Михайла и сам умел, опосля ватаги. Помощника бы, а то и двух... но где ж их взять? Сивый, дурак такой, и сам бы подставился, и Михайлу на дно утянул. Не было в нем прозорливости, а только тупое желание хапнуть побольше и пожить получше, а как деньги на жизнь закончатся — заново хапнуть. Нет, Михайла не таков.

Ему тоже денег хочется, но когда получит он их... уедут они с Устей куда подальше, в Сиберь, там и дело себе найдут. Теми же мехами торговать можно, али с золотом связаться. Михайла неглуп, он справиться сможет и не с таким, только капиталец для начала надобен, а теперь и ясно, где его взять.

И Михайла с удовольствием отпил еще глоток наливочки.

* * *

Патриарх на кузину свою смотрел без всякого одобрения.

Хоть и дальняя, да родня они с Любавой, потому он и для нее старался. Сколько мог делал, а только и против своей совести не попрешь.

Пока государь за рунайку свою цеплялся, не давил на него Макарий, но сейчас-то поменялись обстоятельства, переменился ветер.

Когда Борис ее удалить желает, что патриарх сделать должен? Развода ему не давать? Так государь и сменить патриарха может. Это кажется только, что мирские владыки до церковных дел не касаются, на деле-то все иначе.

Государи из рода Сокола считали, что вера должна служить делам государственным, а именно поддерживать государство, да укреплять его, а патриарх должен бок о бок с царем идти. Тогда и у царя все ладно будет, и патриарху хорошо станет.

Макарий о судьбе некоторых из предшественников своих достаточно наслушался. И помирали патриархи совершенно случайно, и сами в скиты удалялись в дальние, совершенно добровольно.

И то...

Патриарх ты в церкви. А за ее стенами?

Кто и в грех впадал, детей плодил, кто просто родней своей дорожил, кто карман свой набивал — для каждого свою плеть найти можно. Найти, надавить — и славься, новый патриарх. Можно ли на Макария надавить?

А что — не человек он? Еще как можно, своих детей ему Бог не дал, а вот племянников он любит искренне. И помогал им... немного. То, что до поры молчит государь, не значит, что он что-то спустит Макарию. Все в дело пойдет, дайте время. Макарий в Борисе и не сомневался ни минуты.

— Чего надобно, государыня?

Любава поняла, что разговор почти официальный пойдет, нервно венец поправила. Чувствовала она себя не слишком хорошо, да выбора иногда и нет. Вставать надобно, действовать, а то не расхлебаешь потом-то.

— Ваше святейшество...

Макарий кивнул, подтверждая, что родственники они там, али нет, а разговор у них будет государственный.

— Ваше святейшество, пасынок мой страшную ошибку совершает. Не надо бы ему разводиться, не к добру...

Макарий руку поднял, речи ненужные остановил. Чего их слушать-то бестолку? Ни к чему государыне воздух переводить, а ему ерунду слушать, пустое это.

— Ты помолчи, государыня, послушай, что мне известно стало. Бесплодна рунайка, да и припадок случился у нее. Не сможет государь ее оставить, бояре давить начнут.

— А когда не начнут?

Макарий только головой покачал.

— Начнут. Боярин Пущин намедни уж интересовался, чего я тяну с разводом. Да и государь тоже поскорее удалить Марину требует.

О четырех монастырях, о мощах, которые должен был прикупить для него Истерман, о прочих приятностях и полезностях, обещанных Борисом, да щедрой рукой, патриарх умолчал. Бориса-то он знал хорошо, у государя слово твердое, сказал — сделает. Не любит он на храмы деньги выделять, но коли сказал — быть? Так и будет. И в срок.

А Любава... оно родня, конечно, и Макарий ей радел, чем мог. Но... Федька-то рос-рос и вырос, и получившееся Макарию ой как не нравилось. Когда Федор маленьким был, там можно было говорить, что из него правитель хороший получится. Сейчас же, на него глядючи, Макарий точно знал ответ — не получится.