Человек, которого нет

— Устала.

— Дыши. Экологически чистый способ и безопасный. Никаких веществ, одна лошадиная сила.

— Долго еще?

— Видишь мельницы на холме?

Вокруг по-прежнему стены конюшни, темно и пусто.

— Откуда тут мельницы? Холмы?.. А, вот на том, впереди, кажется есть... И что теперь?

— Теперь дождись, пока они станут драконами, и иди работай.

М. замолкает, смотрит перед собой.

— Это всё, что ты расскажешь?

— Всё.

Харонавтика: Сессия N41, "Зелен виноград..."

Сессия N41, 09 июня 2014

<...>

Он стал думать о том доме с розами, доме, окруженном виноградниками.

М. сказала: Ты на что-то смотришь? Вот и смотри туда.

Лу смотрел, но его наполнило ошеломление: а что, можно? Правда, можно туда? Ему очень, очень — с того момента, когда в первый раз этот дом увидел, стоя у себя на кухне и глядя на тарелку с серебристой каймой, всегда хотелось пойти туда и посмотреть, но никогда не приходило в голову, что можно просто так взять и пойти. Что вообще это можно. Удивление, радость и как будто растерянность от неожиданности. С одной стороны, он понимал, почему не пытался прямо пойти и посмотреть на этот дом: для этого сначала пришлось бы признать, что это "самовольно" пришедшее воспоминание такое же настоящее, как те, что приходят в сессиях. Но как будто удивление не ограничивалось этим. Оно было такое долгое и настойчивое, оно не проходило, и Лу отметил, что, возможно, не только здесь он чувствует его. Может ли быть, что он чувствовал такое же изумление, когда получил приглашение приехать в тот дом? Вполне может быть.

Он смотрел, чувствовал, как там было, видел виноградники — ряды, ряды играющих на солнце листьев.

— Какой там виноград? — спросила М.

Лу решил увидеть себе красивый темный виноград, но ничего не вышло. Он сразу понял, что виноград зеленый, мелкий — не созрел еще. И это был такой неоспоримый факт — только развести руками, ничего не поделаешь. И было забавно, как он попытался сделать себе красиво — а не вышло.

Но это было совершенно не огорчительно, просто забавно.

Потому что там было столько воздуха и света, простора, безмятежности. И счастья. Ему пришлось сильно сжать руки, обхватить кулак другой ладонью и сжимать, пришлось кусать губы, потому что уже некуда было улыбаться, такая широкая улыбка выходила, и как будто: ну нельзя же так откровенно улыбаться. И он еще оставался с этим.

Лу знал, что был там не один. И там было столько счастья: как будто сейчас свет изнутри пробьет в тебе отверстия, и ты будешь светиться лучами из них, во все стороны. И он пытался это удержать в себе.

И смотрел, смотрел: слева пространство ограничено, там, кажется, горы. Впереди тянутся ряды виноградной лозы. Виноград еще зеленый, его даже толком не видно. И земля такая... Лу пытался найти слово для этого цвета, найти в кабинете предмет похожего оттенка. Но ничего подходящего не нашел. Единственное слово пришло в голову почему-то — пастельная. Слово было странным здесь, он не знал, к чему его приложить. Цвет земли — как будто чуть розоватый и пыльный, и между рядами не видно травы, плотная утоптанная земля.

— Совсем другой дом, — сказал Лу. — Настолько не похож на мой... Мне кажется, здесь есть место для радости и тепла, даже для веселья, может быть. И дышится совсем по-другому. И светло. И тепло.

Он добавил, что не знает, как там было на самом деле, но ему-то казалось именно так. Место, простор, покой. Можно выпрямиться, можно дышать.

Надышавшись, он спросил: интересно, какая реальная травма стоит за всем этим? Вряд ли стоит пытаться проломить эти фантазии и добраться до нее. Когда-нибудь, когда ему будет достаточно безопасно, она сама выйдет на свет.

— Я не вижу смысла работать с этим путем разрушения, — сказала М.

— А я вижу, что по мере того, как я избавляюсь от страха потерять эту историю, она не рассеивается, а только уплотняется и обрастает подробностями, которых я... хм... не заказывал.

Выписки:

"Я как-то сказала тебе, что не могла бы стать Зоей Космодемьянской — при первой же пытке во всем призналась бы фашистам. А ты возразил:

— Нет. Тебя бы охватила такая нечеловеческая злость — ничего бы не сказала!"

Вера Тулякова-Хикмет, "Последний разговор с Назымом"

Харонавтика: "Свидание"

Сессия N36, 25 января 2014

Он пришел, сел на свое обычное место, огляделся.

— Не знаю, чего хочу сегодня. У меня все хорошо и спокойно. Я даже не помню, про что было в прошлый раз. Стадион помню, а что было потом — не помню. Помню, было про август. А что там в конце...

— Если я не путаю, там в конце было про цельность и связность.

— А! Смарт. Да, конечно. Ну, я не знаю, чего я хочу сейчас. А что ты молчишь так? То ли печально, то ли скептически, то ли то и другое вместе?

— Выжидающе.

Тут накатило смущение — хоть куда девайся, а не показывай виду. И страх, что его примут то ли за идиота, то ли просто за недостаточно компетентного... Как будто кто-то ему не доверяет, не принимает всерьез. Так и сидел, смущаясь, пряча смущение, тихонько думая — еще посмотрим, кто здесь кто... Рассказал о происходящем, и они пошли посмотреть на это смущение. И сразу так — дистанция и голову набок.

— Держи голову прямо.

Голову прямо, но подбородок вверх.

— Подбородок убери, — напомнила М. — Расслабь подбородок.

Но он не мог.

— Нельзя же показывать свою... слабость? Нельзя же так прямо...

— Что?

Не ответил. Сказал только, что там состязание, вызов и "доказать, что я не хуже". И пока говорил это, удивился: это что же, у нас сегодня будет свидание?

Отчаянные попытки скрыть радость и волнение, потому что... нельзя же так прямо — что? Нельзя же так прямо кидаться на шею...

И корабли.

К этой картинке оказалась пришпилена бирочка: "вот так мы и встретились снова". Он действительно как будто увидел эту бирочку — картонную, с фигурной рамкой. Было смешно. Он чувствовал волнение, смущение, радость. Радость еще и от того, что много планов, и перспективы представляются вполне благоприятными, и много надежд с этим связано, много силы есть, чтобы эти планы осуществлять. И свидание, как есть свидание, ну надо же.

И вторая бирочка появилась тут же: "никто не собирался умирать".

— Мы не были смертниками. Мы собирались делать дело. Трудное. Жить с этим делом, работать, бороться... Не умирать.

— Давай посмотрим.

Стало тоскливо и пусто внутри. Потом он почувствовал четкие и однозначные импульсы в теле: вырваться.

Он не хотел, очень не хотел смотреть туда. Улавливал сигналы от тела — что-то в лице, что-то в ногах, в руках. Не хотел прислушиваться, замирал на краю. Но все-таки они прошли туда, и там оказался туман, тяжелая вата. Лицо — тяжелое, большое. Голова падает, но не так, как других сессиях, когда при спокойствии и полной ясности разума мышцы вдруг "роняют" ее. Голова тяжелая, держать ее трудно, и сознание такое же тяжелое и туманное.

Он уже понимал, что там происходит, но не хотел понимать. И тем не менее — знал, со всей определенностью. Не называя, спросил:

— Какая связь? Почему я от того — от "свидания" — попал в это место?

— В какое?

Молчит.

— Можешь не говорить вслух. Назови это для себя.

Мотает головой.

— Нет, это надо проговаривать вслух, это важно. Я должен сказать. Вся эта артикуляция, мышечные движения — это важно. И я скажу это здесь. Мне легче произносить это тебе, чем моему партнеру. Извини.

— Хорошо, говори.

— Меня избивали. Долго.

Сказал, еще оставаясь как бы наполовину там. Вынырнул, отдышался.

— Надо повторить это теперь, в "здешнем" состоянии.

Повторяет.

— Как тебе с этим? — М. снова направляет его туда.

Он привычно подбирается, готовясь к встрече со страхом и беззащитностью, но тут же вздергивает губу:

— А хрен вам, мартышки.

Моргает. Смеется. Мартышки?!

— Я их... презираю? Да, я к ним вот так, свысока, хотя это они тут меня метелят. Но — вот так.

Пытается сообразить, какая связь? Он знает, знает, с кем это он встретился снова, он знает, перед кем боялся выглядеть глупым или недостаточно компетентным. Хорхе, драгоценный мой. Лу безошибочно узнает если не его самого, то свою реакцию на него. Но какая связь между тем "свиданием" — и этим избиением, происходящим в каком-то не очень большом и не очень светлом помещении... Появляется бирочка с вопросом: "флотские?"

И тут его согнуло пополам, свернуло.

М. сказала потом, что видела страх. Он страха не чувствовал, но очень ясно понимал, что всё совсем плохо, окончательно плохо. И, судя по реакции тела — он угадал: да, флотские.

— Знаешь, — говорит он медленно, прислушиваясь к ощущениям. — Кажется, там офицеры. И что-то очень личное, не механическая обработка, а как будто личные... претензии.

И понимает, что, кажется, все-таки что-то успел сделать. Может быть, даже...

— Кажется, я сильно их обидел. Надеюсь.

Ему хочется обнимать М. и хлопать по спине — торжествующе, как своего, как сообщника.

— Какие проекции, — смеясь, рассказывает он.

— Ты же хотел товарищей.

Он дышит, довольный, крутит головой: кажется, я все-таки успел... хоть кого-то из них. Говорит это вслух: убить. И чувствует радость и удовлетворение. Пытается сдерживать это, но оно рвется наружу. Ему с этим хорошо и подходяще.

— Мусоровоз, — говорит он. — Мусоровоз тоже где-то здесь.

Выписки:

"Сержанта увели с корабля связанного, с завязанными глазами. Он не знал, куда его доставили, с него не снимали повязку. Там его ожидала пыточная команда, состоявшая из офицеров морской пехоты. Его избили, затем повесили на крест в форме буквы Х, с ногами, "разведенными настолько, что казалось, будто они хотят разорвать меня пополам"; били в основном по гениталиям. Пытка продолжалась всю ночь.

... К нему применяли электричество, в результате конвульсий он вывихнул левую руку, на веревке опускали в сточные воды, на третий раз он потерял сознание. Когда пришел в себя, его продолжали бить, теперь по голове, "потому что на теле уже не оставалось места для ударов".

Во время интервью тридцать лет спустя Хуан Карденас подтвердил рассказанное в 1973 году:

"Они применяли к нам все способы пыток. Я ушел оттуда в очень плохом состоянии, хотя всегда был в хорошей физической форме. Всегда занимался спортом. Это мне пригодилось, чтобы выдержать... Они делали всё: подвешивали на крест, применяли электричество, опускали в воду, опускали в воду... она воняла мочой и экскрементами. Вытаскивали полумертвого, блюющего... Пережидали, пока я приду в себя и продолжали. Там был врач. Слушайте, врач. Он указывал "всё, стоп, стоп", и они давали мне отдохнуть и потом продолжали".

Его спрашивали о том, как "собирались уничтожить их всех, морских пехотинцев".

"Я знал, что со мной будет, если мы проиграем. К счастью, я остался жив".

...

В ночь на понедельник 6 августа сержанта Карденаса, полумертвого, перевезли в Военную Академию. Его поместили в камеру в подвале здания, где продолжали избивать, уже не задавая вопросов".

Хорхе Магасич, "Те, кто сказал "нет"

Неокончательный диагноз: Мартышки

Она спрашивает: и что ты чувствуешь про это? — обычный вопрос. Он думает про боль и страх, про отчаяние, про беззащитность. Прислушивается к себе, привычно ожидая этих чувств, готовый выяснить, какое же из них ближе к поверхности, чем другие. И вдруг у него вырывается странная фраза.

А хрен вам, мартышки.

Он моргает. Все его писательское нутро в изумлении. Конечно, вместо хрена он употребил другое слово, и с этим все в порядке, но — мартышки?! В этом контексте? В русском языке это слово звучит почти ласково, оно уж точно не о тех, кто тебя убивает, медленно и с чувством.

И он идет искать это слово в словарях — и находит.

macaco s. m.

1. MamМfero pequeЯo del orden primates, de hocico saliente y callosidades glЗteas; vive en grupo en los bosques asiАticos y africanos.

2. Persona pequeЯa y poco importante.

NOTA Frecuentemente usado como apelativo cariЯoso aplicado a niЯos.

3. Chile, Cuba: Feo, pequeЯo o mal formado.

Он внимательно смотрит на последнюю строчку.

Он снова растерян, почти испуган тем, как проникают сквозь его нынешнее незнание языка — непредсказуемо и необъяснимо — смыслы и чувства.

Ур-роды, говорит он. Проклятые уроды. Хрен вам.

Записки сумасшедшего: То, что я знаю теперь

Радость и удовлетворение... Радость и удовлетворение.

Да нет же!

Разве эти два слова могут передать, что я чувствовал в самом конце той сессии? В тот момент, когда я понял, что их ненависть, их очень личная ненависть ко мне, кажется, подтверждает мою надежду: я убил хоть кого-то из них. Сам. Лично.

По-русски это надо назвать так: кровожадная радость, кровожадное удовлетворение. Мне нужна была их кровь, их смерть. Я хотел их убивать. Я радовался от того, что мне это удалось.

Это очень неуютное, пугающее знание о себе — сейчас, когда я такой мирный человек и такой гуманист. Что-то во мне говорит, что и тогда я не был кровожадным сам по себе.

И вне пространства сессии, вне пространства памяти мне страшно знать и признавать о себе такое. Настолько страшно, что я не нахожу правильных слов. Настолько страшно, что я забыл, совсем забыл об этом факте. Я запомнил, как наткнулся на "мартышек", как был изумлен выбором слова. Но я совершенно не помнил, как торжествовал и радовался, осознав, что мне удалось воздать им хоть немного, хотя бы немногим из них, за то, что они сделали с Хорхе. Да и за все остальное.

Я забыл и не помнил этого.

И только вот сейчас, несколько месяцев спустя, перечитывая записи сессий, чтобы отдать их для этого текста, я обнаружил "второе дно". Мне стало не по себе. Мне было трудно и страшно признать, что я чувствовал это, переживал эти эмоции, я, такой хороший и добрый, незлопамятный и цивилизованный.

Так вышло по чистой случайности, что я посмотрел в тот же день заключительные кадры фильма "Гараж "Олимпо"". Это не про Чили, это про Аргентину. И в этих кадрах — самих по себе — вроде бы ничего страшного нет. Просто летит самолет, военный, транспортный. Большой самолет. Летит над морем. И открывается рампа, хвостовой люк. На этом кино и заканчивается. Ничего страшного, если не знать, что сейчас из самолета будут падать люди, живые, только одурманенные специальными уколами. Обычная практика в те годы в тех краях. В Чили тоже так делали после 1973-го.

Весь фильм смотреть я не рискнул: я очень сильно и тяжело реагирую сейчас на такие фильмы, а мне надо разбирать записи сессий, нужна ясная голова и глубокое ровное дыхание. Я и так стал ругать себя за то, что посмотрел отрывки. Чем ты думал, что ты теперь с этим будешь делать, всё такое я себе говорил, потому что дышать стало нечем и ощутимо потряхивало.

На следующий день я попытался рассказать своему партнеру оба эти куска вчерашнего дня. И неожиданно для меня самого они сложились вместе, как ладонь с ладонью. Они друг другу подходят.