Жнецы Страданий. Книга первая

...Скользя на лыжах вровень с креффом, парень молчал. Спрашивать что-то у Донатоса дело зряшнее. Захочет — сам скажет, не захочет — словом злым обожжет хлеще плети. Да и по нахмуренным бровям и упрямо сжатым губам колдуна было видно — еле сдерживается. Так что уж лучше не лезть, добровольно хребет под кнут не подставлять.

— Быстрее окороками шевели! — рявкнул обережник. — Плетешься, как вша беременная, а нам до заката поспеть надо. Или давно на снегу не ночевал? Так я тебе устрою, едва в Цитадель вернемся. Седмицу будешь во дворе ночи коротать.

И, сплюнув в снег, он припустил еще шибче. Только поспевай.

— Наворотят дел, дурачье, а потом сорок шлют, да сопли развешивают. А мы разгребай. Найду скудоумца, что навь породил, кишки через задницу вытащу...

Тамир вздрогнул, но не от снега, упавшего с еловой лапы за ворот, а от голоса креффа, полного лютой злобы. Что наставник может виновного покарать — так за ним дело не станет. И вправе он будет своем, и не осудит никто. Давно уж заведено, что нельзя покойника сжигать, не обманешь Хранителей. Вернется дух бесприютной навью искать себе тело. Никому покоя не даст. Так и повадится шастать, и ни стены его не удержат, ни обереги...

Целые деревни снимались с места, где заводилась беспокойная душа. Потому-то все знали, что нет большего преступления, чем мертвеца сжечь, ибо упокоить навь было посложнее, чем целое буевище.

Но нет-нет, а появлялись Заблудшие.

Кто по дурости, кто по жадности предавал мертвых огню. Вот только ни разу обман не удавался и с рук не сходил. Каждый староста даже в самой забытой Хранителями веси имел особую сороку, что знала путь к Цитадели. Поговаривали, будто птица наделена Даром, только то было брехней. Тамир видел сорочатник при крепости, да что там видел, самому, бывало, приходилось кормить и чистить клетки с беспокойными трещотками, и колдовства в них не было ни на грош. Однако обережники легко подчиняли птиц. Из всех пернатых сороки проще всего поддавались воле Осененных. Могли они в любую погоду долететь до ближайшей сторожевой тройки и позвать колдуна или примчаться в Цитадель за подмогой.

Но люди всегда оставались людьми. У кого птица издохнет, кто от жадности удавится, а обережника не позовет, были и те, кто не имел гроша за душой — оплатить работу. А еще в засушливые годы случались пожары... да такие, что некому было взывать о помощи. Добро, если прилетит взъерошенная перепуганная птица, а ежели в дыму и огне сгибнет вместе с людьми, так знай — хапнут колдуны хлопот, а ближние веси беды. Всякое бывало, оттого-то нет-нет, но приходилось наузникам, упокаивать навь.

— Ежели узнаю, что покойника огню предали, всех Ходящим скормлю, — выплескивался крефф, и Тамир молчаливо с ним соглашался.

Работа предстояла немалая, не каждый колдун с ней справиться может. Оттого-то и бежал парень вровень с наставником, отталкиваясь палками от искрящегося снега. Понимал — каждый оборот на вес золота теперь. Если навьих несколько, как бы подмогу звать не пришлось. Вон, и Донатос вестницу из Цитадели с собой прихватил, сидит та на плече, вцепившись коготками в верхницу, и поглядывает черными блестящими глазами.

Выехав из леса на пригорок, обережники остановились. Перед ними, как на ладони раскинулась деревенька. Не большая и не маленькая — дворов на тридцать. С горушки был виден мужик, беспокойно топчущийся перед тыном и все глядящий на дорогу.

— Староста, поди, мается, — буркнул крефф. — Поехали, мозги ему вправлю.

И начал спускаться, обдав выученика снегом, брызнувшим из-под лыжин.

Оказавшись у околицы, колдун, недолго думая, съездил почтительно склонившемуся мужику по уху. Тот рухнул в снег, прикрываясь руками, и завыл:

— Не губи, не губи! Нету нашей вины.

— Сколько навьих? — не слушая оправданий, рявкнул Донатос.

— Трое... — прошептал деревенский голова.

— Трое? — от колдуна повеяло смертью.

Передав опешившему Тамиру сердито верещащую сороку, крефф неспеша отстегнул притороченные к сапогам лыжи, подошел к стоящему на коленях старосте и ударил того кулаком в живот. Несчастный согнулся, хватая ртом воздух, а крефф прошипел:

— Ты почто вещунью с грамотой отправил, будто у тебя лишь одна навь завелась? Какого упыря умолчал? — тряс мужика за бороду колдун.

— Кузня вечером загорелась, — задыхаясь, наконец, выдавил тот, — а у нас рядом Стая кружит, потому на пожар не вышел никто до рассвета, думали: коваль дома. А уж когда солнце взошло, я к нему побежал, но жена сказала: не было Хрона. Я сразу птицу и выпустил. Отколь мне знать было, что он там не один сгорел?

— Почему горелки не проверили? — продолжал трясти его Донатос.

— Дык боязно! — лепетал несчастный, не пытаясь, впрочем, освободиться. — Кто ж пойдет туда, покуда колдун обряд не сотворит? Мы и так горя натерпелись, когда они надысь встали разом и давай по деревне шкрябаться.

— Счастье ваше, что они в силу не вошли. Еще чуть — и не шкрябались бы, а заходили, куда хотели и давили вас, как котят слепых, — плевался словами крефф. — Откуда навьих трое оказалось, коли кузнец один был? Ну? Говори!

Деревенский голова застонал:

— Так он в кузне с дружками сидел. Те как раз с отхода возвернулись, вот решили отметить, дурни пустоголовые. А у Хрона, коваля нашего, баба хуже шавки брехливая, разве б она им дала горькую пить? Вот и пошли в кузню. А там, видать, перепились в дрова, да заснули. Дальше что случилось — не ведаю.

— Перепились, значит, — сощурил глаза крефф. — Перепились да сгорели, а мне теперь их упокаивай с миром.

— Не губи, господине, — запричитал мужик. — Нет моей вины, я все по правде сделал, птицу сразу отослал и каждый день дуракам толкую, чтоб не пили до изумления, так ведь люди есть люди...

— Ничего, я так втолкую, что послушают, — усмехнулся Донатос. — Ты метки на дома навьих поставил или я тут полдня терять буду, пока ты мне их избы покажешь?

Староста судорожно закивал.

— Все, все упредил, господине, все сделал и за деньгами мы не постоим, уплатим хоть сверх меры...

— Уплатите. Дураки бесполезные. Ладно, хоть что-то нужное сделал. Веди, давай, на постой. А ты, — крефф посмотрел на безразличного ко всему происходящему Тамира, — иди по домам да забери узелки погребальные, родня, поди, приготовила. А ежели не приготовила, на себя пусть пеняют, ждать не буду.

Староста, приглаживая всклокоченную бороду засуетился, повел креффа к себе в дом, кланяясь через шаг и увещевая не гневаться. Лишь на пару мгновений голова задержался, объясняя Тамиру как найти избы сгоревших мужиков.

И все же первым делом послушник отправился к кузне. Если навьи бродят по деревне, надо очертить пожарище обережным кругом, который удержит мятущиеся духи, не даст бушевать.

Остывшее пепелище чернело позади села — за тыном.

Парень окинул взглядом обугленный остов. Горело, видать, знатно, потому как осталась на месте бывшей постройки только наковальня, наполовину осыпавшаяся от жара печь, да обрушившиеся едва не до основания стены. Обугленные доски и бревна рассыпались, лежали невпопад, грудой... М-да... Это ж еще растащить все надо, чтобы до останков добраться. Тьфу.

Пока Тамир с грустью размышлял о том, как будет доставать из жирной копоти человеческие кости, кто-то шагнул к нему из-за развалин.

— Мира тебе, колдун.

Послушник вскинул голову, да так и застыл с вытянувшимся лицом. Напротив стоял мужик — косая сажень в плечах, коротко стриженная смоляная борода, кожаный фартук на голое тело, а руки и плечи все в россыпи точек от застарелых ожогов. Человек поклонился, а выученик Цитадели глядел на то, как сквозь невесомый образ просматривается дальний деревенский тын и лес за ним...

По спине пополз холодный пот: Что такое приключилось в этой веси, коли навь тут и днем показывается? Что за колдовство здесь страшное творилось?

— И тебе мира, кузнец, — отозвался по привычке Тамир, да так и застыл — понял, что услышал того, кого и видеть-то мог лишь ночью.

Морок! Не могут колдуны слышать навь, которая славится своей лютостью, не могут говорить с ней!

— Помоги мне, дай уйти спокойно, — с мольбой в полупрозрачных глазах обратился коваль. — Душа рвется, но, будто оковы пудовые держат ее.

Выученик Донатоса и сам не понял, отчего вдруг сказал, не размыкая губ (даже и не сказал, подумал только):

— Говори, чего хочешь.

И навий стал рассказывать...

— Я свою Раду без согласия сосватал, с родителями ее сговорился, а она супротив них пойти не посмела. Не любила она меня ни дня. Всю жизнь так с сыном мельника и миловалась. Я-то молчал. Любил ее, дурак. И сейчас люблю. Да и виноват перед бабой, чего уж скрывать-то, судьбу сломал, принудил жить с немилым. А теперь оставлять ее боюсь. Жихарь — полюбовник ее — работать не горазд. Страшно мне — сойдется с ним, все хозяйство по ветру пустит, а дети-то как же? Дочери приданое надо, да и сыну молодуху в дом вводить. Ты скажи ей, колдун, зла я не держу, да и она пусть простит меня. Дома, за печкой, под половицей схрон у меня. Деньги там, чтобы детей поднять смогла...

Навий делился своей бедой, а Тамиру до ломоты в зубах захотелось удавить мерзкую бабу, что испоганила мужику жизнь. Он даже мертвый о ней — живой — печется, не о детях первых вспомнил, о ней, клятой. Пока колдун шел к дому коваля, все думал, отчего так в жизни бывает, что всякое дерьмо липнет к хорошим людям? Почему Хранители не по справедливости судьбу отмеривают? Почему Хрон всю жизнь своей Раде любовь доказывал, а та лишь нос воротила? Думать о своей судьбе Тамир не хотел, потому как с недавних пор понял — судьбы своей у него нет и уже не будет. Она рухнула ярким солнечным днем на ледяные камни Цитадели, и нет силы, которая ее оживит.

Но вот и изба. Хорошая, добротная. Колдун толкнул дверь и вошел. Миновал просторные сенцы, шагнул в горницу. На лавке сидела красивая женщина и без интереса вышивала при свете лучинки. Про таких говорят — кровь с молоком. Румянец во всю щеку, брови соболиные, три ряда бус, какие иные по праздникам только вздевают, нарядная рубаха. И лицо спокойное, будто не у нее муж умер. Рядом жалась заплаканная девочка-подлеток, вытиравшая глаза кончиком косы.

У печи разбирал принесенные дрова парень лет шестнадцати с осунувшимся хранящим следы тайных слез лицом.

Вдова при виде Тамира сробела. От нее не укрылся ни его колючий взгляд, ни застывшее лицо, ни коротко стриженная голова, ни серое одеяние:

— О-о-ой, господине, я вас только к завтрему ждала, — залепетала хозяйка, откладывая явно надоевшую ей работу. — Откушать изволите?

— Изволю, — ответил колдун и перевел взгляд на девочку, — принеси-ка мне молока, а ты, — взгляд темных глаз обратился к парню, — сходи за погребальным узелком. Да быстро.

Колдуну было горько и обидно за нелепо погибшего кузнеца, которого, судя по всему, оплакивали лишь дети, тогда как жена тяготилась необходимостью горевать. От равнодушия непутевой бабы, от столь явного небрежения ею судьбой мужа, что-то черное поднялось в душе выученика. Подойдя к хозяйке дома, он намотал ее косу себе на кулак, и, глядя в расширившиеся от страха глаза, сказал:

— За блуд тебя бы по всей деревне протащить, да Хрон уж больно любит тебя. Почему вот только — в душе не пойму, — и он потянул на себя застывшую от ужаса бабу. — Муж твой винится перед тобой, что в дом свой против воли взял. Зла не держит за неверность. А теперь послушай, что скажу. Оставил Хрон в дому деньги. На них справишь дочери добротное приданое и отдашь в хорошую семью. Сыну к осени поставишь новую кузню, чтобы отцово дело продолжал. И учти, ежели хоть медяк из тех грошей на полюбовника истратишь — в землю живой закопаю. Поняла?

Вдова испуганно сглотнула и часто-часто закивала. Тот же миг рука, удерживавшая ее волосы, разжалась. И сразу за этим скрипнула дверь, а на пороге появилась девочка с кринкой.

Тамир пил холодное принесенное из погреба молоко и удивлялся тому, как оно не свернулось, едва он дотронулся до посуды. Такая ярость в груди клокотала...

Девочка смотрела на колдуна, и тот чувствовал, как цепенеет она от страха. А ведь не пугал даже, и с матерью-то нарочно наедине беседу вел.

— Держи, — он вернул юной хозяйке кринку и сказал. — Не бойся. Отец ваш упокоится с миром и не придет бесприютной навью.

С этими словами выуч забрал узелок из рук подоспевшего паренька и сказал:

— Ты теперь в дому старший. Отцова захоронка под половицей за печью. То — его забота о вас. Деньги с толком трать.

Сын кузнеца кивнул, но на лице было написано изумление.

— Проводи меня, — не оборачиваясь, сказал колдун хозяйке дома.

Та поспешно вскочила и бросилась следом, раскланиваясь.

В сенцах наузник обернулся к бледной испуганной бабе и "приласкал" напоследок:

— Узнаю, что о детях забыла, наложу на тебя Мертвую Волю. В три седмицы высохнешь вся и кровью черной изойдешь.

На Раду было страшно смотреть — красивое лицо вытянулось и побелело, глаза расширились от ужаса. Она вся как-то даже зашаталась, но Тамир равнодушно отвернулся и вышел.

Навий ожидал обережника во дворе, не имея силы переступить защищенный порог дома.

— Сила в тебе темная... — сказал кузнец и шагнул к послушнику Цитадели. — Да и вкруг тебя тоже тьма непроглядная. Не сладишь с ней — сожрет. Много воли надо держать ее в узде. Воля в тебе есть. И страха не осталось. Но одной лишь воли мало человеку.

Тамир слушал кузнеца и хмурился.

— Я-то думал, ты благодарить будешь, навий, — сухо сказал он.

Неупокоенный дух качнулся, такой силой вдруг повеяло от собеседника.

— То и есть моя благодарность. Навьям ведомо сокрытое от людских глаз... Ты отпускаешь меня, а я говорю тебе то, что вижу и знаю. Мира в пути тебе, колдун.

Наузник кивнул:

— Мира и тебе, кузнец.

Коваль улыбнулся, а через миг выученик Донатоса понял, что стоит один посередь улицы и смотрит в пустоту. Погребальный узелок Тамир убрал в заплечник и собрался уже было возвращаться обратно на место пожарища, когда воздух напротив снова дрогнул, будто от жаркого пламени, и над сугробом возник молодой мужик в ношенном кожухе и с непокрытой кудрявой головой.

— Мира в пути, колдун. Отпусти и меня...

У Тамира не осталось сил удивляться. Он только кивнул, мол, веди. И, пока шел, слушал, что говорит ему бесплотный собеседник.

Сказ был прост. Взял жену из небогатой семьи, привел в дом. А отец с матерью так и не приняли тихую застенчивую девку, все попрекали ее, что замуж она вышла не за сына их, а за его добро. Всего-то и просил мятущийся дух — заступиться за беременную молодуху, да упросить родителей жить с нею в ладу.

— Передай, если сын родится, то пусть в память обо мне назовет его Златом. Хоть во внуке будет родителям утешение. И сильно пускай не горюет. Коли позовет кто к молельнику — пусть идет.

Колдун кивнул.

В доме Злата повисла темная скорбь, которую каждый переживал, как мог. Мать глухо рыдала в куту, отец молчал, сидя у печи и глядя в пустоту, а на лавке у стола тихонько всхлипывала беременная молодуха. И каким же нелепым казалось то, что все трое, печалясь и убиваясь об одном, никак не могли найти друг в друге утешения.