Закон парных случаев

— Ну вот. Ксения молилась за всех, кто умер без покаяния. Помогала, кому могла. По ночам приходила на стройку вот этой церкви, — Женя махнула рукой в сторону показавшегося за деревьями храма, — подтаскивала кирпичи, камни. А потом стали происходить всякие чудеса. Она предсказывала будущее, молилась за больных — и люди поправлялись. Давай сначала сходим в часовню, а потом уже к твоей бабушке?

Я согласился. Мы купили свечи в лавке, похожей на маленькую избушку, и свернули к зеленовато-голубой, очень красивой часовне. Внутри было довольно много народу. Поставив свечи к иконе с изображением женщины в мирской одежде: юбке, кофте и платке, — мы встали в очередь, чтобы приложиться к гробнице.

Странное дело, сначала я как-то не воспринимал все это всерьез. Разумеется, мне внушили с детства, что святых надо почитать, но я все равно плохо понимал, зачем молиться им, если можно обратиться прямо к Богу. Но когда я опустился на колени и коснулся лбом белого мрамора гробницы... Мне вдруг захотелось остаться там подольше.

Но из этого ничего не вышло.

— Проходите, проходите, не задерживайтесь, — проворчал раздраженный голос.

Я оглянулся. Старуха в надвинутом на лоб платке стояла у подсвечника с тряпкой и кисточкой и смотрела на меня, поджав губы.

— Пойдем, — Женя коснулась рукой моего плеча. — Не обращай внимания, — сказала она, когда мы вышли на улицу. — Это баппки, — она так и сказала: "баппки". — Неизбежное околоцерковное зло. Только они знают, в какой одежде надо приходить в церковь, как стоять, как креститься — и вообще, как жить "по-церковному". Если б ты знал, сколько людей они своим "благочестием" от церкви отогнали. Приходит девочка в храм впервые. Ну вот позвал ее Господь — она и услышала. Или горе у нее какое. Ничего не знает. Без платка, — я только сейчас обратил внимание на черный шарф у Жени на голове, — в брюках, накрашенная. И вот на нее такое чудовище налетает: "куды прешь, шалава!". Думаешь, она скоро после этого снова в церковь зайдет? Может, и вообще никогда. И детям своим скажет, что там нечего делать. Это все равно что росточек затоптать.

— Я не думал, что ты... — я запнулся, с трудом подбирая слово, — настолько религиозна. Православный гот — это что-то. Настолько это не вяжется, что трудно поверить.

— Я паршивая христианка, Мартин, — вздохнула Женя, сворачивая шарф и пряча его в сумку. — Была б настоящей, не осуждала бы их, бабок этих, а пожалела. Не говоря уже об обрядах, которые я почти не соблюдаю. Молюсь мало, пощусь тоже, в храм хожу редко. Ну а гот... Наверно, я и гот тоже паршивый.

Мне осталось только промолчать. Если уж она паршивая, то я... К тому же главный вопрос оставался открытым: смогу ли не осудить родителей, узнав их тайну, — а я уже не сомневался, что тайна эта такова, что не осудить, понять, простить будет очень и очень непросто. А от решения этого вопроса зависело все: не только какой я христианин, но и какой вообще человек.

— Иди сюда!

Женя повела меня вокруг часовни к той стене, от которой только что отошла молодая женщина — она стояла там и тихо плакала, но когда я посмотрел ей в лицо, увидел, что оно удивительно спокойное, даже, наверно, счастливое.

— Вот и я так. Приду и стою, реву. А почему — и сама не знаю. Просто льются слезы — и все. И так хорошо. Как будто смывает всю гадость.

Во мне как будто две силы боролись. Одна моя половина про себя извиняюще улыбалась. Как взрослый, которому немного неловко за наивные слова ребенка, но он пытается быть снисходительным. А вторая изо всех сил цеплялась за то мгновение торжественной тишины, которая воцарилась в душе, когда я опустился на колени перед гробницей.

— "Дивен Бог во святых Своих", — прошептала Женя, и...

Я чувствовал, что со мной происходит нечто странное. Наверно, так я не молился с детства. Как будто исчез весь мир — и даже, наверно, Женя. Только я и — где-то там, за солнечной дымкой — Он. Хотя нет, за моей спиной стоял кто-то и молился вместе со мной — обо мне. Мне показалось, что это женщина в зеленой кофте и красной юбке. Ксения Блаженная...

— Ты хоть помнишь, о чем просил? — спросила Женя, когда мы вышли обратно на центральную аллею.

— Почти ничего, — покачал головой я. — Кажется, просто о помощи. И потом... Не знаю, как сказать. Но это были не слова. Просто...

— Я понимаю, — остановила меня Женя.

Дальше мы шли молча, и было в этом молчании что-то такое, сблизившее нас еще больше. Даже больше, чем ее кровь на моей одежде — тогда, в тот самый первый вечер. И я подумал, что все-таки, наверно, справлюсь со всем, что ждет впереди. Но только если она будет рядом.

52.

За черным склепом мы свернули на боковую дорожку.

— Осторожно, здесь крапива, — предупредил я Женю, но опоздал. Она обожгла руку и свирепо зашипела.

— А вот на Шуваловском... — начала она, но я ее уже не слушал.

Тогда, на бабушкиных похоронах, мама вдруг начала много и громко говорить. В том числе и о том, что здесь похоронены ее родственники. И правда, не доходя до бабушкиной могилы, я увидел сразу несколько надгробий с фамилией Закорчевский или Закорчевская. А еще — хорошо ухоженную могилу с черной плитой из полированного камня, немного потускневшего от времени. На плите было выгравировано несколько имен. Крупные, залитые золотой краской буквы победно расположились по всей плите: "Аркадий Иванович Чижов, 1920 — 1982. Любовь Витальевна Чижова, 1924 — 1984". Внизу было добавлено мелко: "Клавдия Хомякова". Этой самой злополучной Клавдии не хватило места на плите не только для дат рождения и смерти, но даже и для отчества.

Я остановился, задумавшись, кем она могла приходиться моим прадедушке и прабабушке. Это имя было мне незнакомо, в бабушкиной квартире не нашлось ничего, связанного с ним, но оно словно задевало какие-то очень тихие струны — точно так же, как имя Настя. В кино часто показывают флэшбэки1 героев как вспышки света, на мгновение вырывающие из темноты картину прошлого. На самом деле бывает и так, что вспышки эти настолько слабы, что при их свете можно разглядеть только одно: там что-то есть. Но вот что?

Может быть, я что-то слышал о Клавдии от родителей? Вернее, их разговор между собой? Я мог сказать точно только то, что сам никогда не знал ни одной женщины, носящей это имя.

— Мартин, — Женя подергала меня за рукав. — Что с тобой?

Я вздрогнул и вернулся в реальность.

— Ничего. Просто задумался.

Вот и дерево, рядом с которым тогда стоял пучеглазый. Теперь надо свернуть на узенькую тропинку.

Бабушку похоронили в одной могиле с дедушкой. Перед похоронами мраморную плиту и бетонную раковину сняли и прислонили к ограде. Я осмотрел их и подумал, что раковину вполне можно будет поставить обратно, а вот на плите нужно выбить еще одну надпись — имя и фамилию бабушки. Живые цветы на могильном холмике лежали отвратительной сгнившей кучей. Я собрал их, почистил венки от налетевшего с деревьев мусора, выдернул проросшую траву и какие-то колючие стебли.

— А здесь кто похоронен? — спросила Женя, разглядывая небольшое надгробие по соседству. — Какая-то родственница? Наверно, близкая, раз могилы в одной ограде. Совсем молодая. Всего шестнадцать лет.

Я взглянул, потом еще раз, внимательнее, подошел поближе.

Свет падал так, что неглубокая гравировка на маленькой металлической пластине была почти не видна. Мне пришлось наклониться, чтобы прочитать: "Закорчевская А.Г. 1970 — 1986".

53.

— Странно, что только инициалы, — наморщила лоб Женя. — Обычно даже на самых маленьких табличках пишут имя и отчество целиком. Я кругом посмотрела, только одну плиту увидела, где фамилия и инициалы, да и то там несколько человек похоронены, все имена не поместились бы.

— А мне вот странно другое, — начал я и замолчал.

Год рождения — 1970. На четыре года младше мамы. Двоюродная сестра? То, что у дедушки Григория мог быть брат, имя которого начиналось с той же буквы, не удивительно. Мало ли имен на букву Г — хотя я сам смог вспомнить еще только Георгия и Глеба. Я знал одну русскую семью, в которой всех пятерых: отца, мать и троих детей звали на букву А, причем брата и сестру — близнецов родители умудрились назвать Антоном и Антониной. Но вот год смерти... 1986-ой...

А что если это и есть та самая Настя — Анастасия?

— Послушай, Жень, ты не знаешь случайно, на кладбище ведь есть какая-то контора, где записано, кто где похоронен? Полное имя, фамилия?

— Есть, конечно. А что?

— Мне нужно выяснить, кто это, — я кивнул в сторону могилы.

— А у мамы спросить ты не можешь?

— Нет. Ей нельзя волноваться. И что-то мне подсказывает: вопрос этот ей задавать сейчас тоже нельзя. Ни в коем случае.

Мы вернулись на главную аллею, и я рассказал Жене, какие мысли навеяла мне эта могильная надпись.

— Не нравится мне все это, — вздохнула Женя. — Не хочу каркать, но какие-то нехорошие у меня предчувствия.

Контору мы нашли быстро, она находилась рядом с кладбищенскими воротами. Я заказал и оплатил добавление надписи на могильной плите и спросил женщину, принимавшую заказы, где можно уточнить имя захороненного. Она пожала плечами и неопределенно кивнула в сторону соседнего помещения. Однако сидящие там хмурого вида дядьки в синих спецовках сказали, что ничем помочь не могут. А тот, кто может, будет только завтра. Может быть.

От этого "может быть", сказанного с интонацией Великой Мировой Безнадеги, мне стало совсем уныло. А дядьки тут же добавили, что если захоронение старое, идти надо в центральный архив кладбищ. Но там даже и говорить с нами не будут, если мы не докажем, что приходимся искомой персоне родственниками.

Возвращаться через кладбище мы не стали, сели у ворот на маршрутку и доехали до "Василеостровской". Женя пошла пешком в университет, а я спустился в метро и поехал к маме.

Но побыть с ней мне толком не удалось. Как сказала медсестра, буквально за десять минут до моего прихода ее забрали на какое-то очень сложное и длительное обследование. Врачи уже не утруждали себя выяснением моего мнения на этот счет. Могли бы хоть поинтересоваться, а в состоянии ли я это обследование оплатить. Оставалось только надеяться, что это не ядерно-магнитный резонанс с его запредельной стоимостью.

Все это время, пока я ждал маминого возвращения, сидя на диване в холле, меня не оставляло смутное чувство досады, почти переходящее в раздражение. Казалось, что разгадка всех тайн совсем рядом, почти на поверхности, а я смотрю и не вижу. Потому что не хватает всего одного кусочка головоломки. Ну, может, двух. Но наверняка самых важных.

Мимо прошли, держась за руки и оживленно что-то обсуждая, две медсестры.

"Мы с Тамарой ходим парой", — усмехнулся я.

Ходим парой...

Было во всей этой истории что-то глубоко мистическое. И это тоже раздражало, да еще как.

О законе парных случаев знает любой медик, даже студент-первокурсник. Закон этот неписаный и поэтому, наверно, всеобъемлющий. С каким бы редким недугом ни обратился пациент, в самом скором времени появится другой с точно таким же. Случаи можно рассказывать до бесконечности. Даже в моей скромной практике санитара и медбрата их было предостаточно. То двоих самоубийц с перерезанными венами привезут с интервалом в час, то две перфорированные язвы желудка за день. Как-то раз в течение дня двоих детей в зоопарке укусил за палец енот, которого они пытались кормить через решетку какой-то дрянью. А однокурсник, попавший на практику в онкологию, и вовсе рассказывал о двух случаях анапластической карциномы щитовидной железы за неделю. Тогда я ему не поверил, а сейчас — вполне.

В немедицинской жизни с этим законом мне до сих пор сталкиваться не приходилось, хотя поговорку о том, что беда не приходит одна, мне довольно часто приходилось слышать от крестной. Я задумался о том, что же это все-таки такое. Совпадения? Но я не верил в совпадения.

А что, если первый случай пары — какое-то предупреждение свыше о том, что скоро произойдет похожее, но гораздо страшнее? Например, скины напали на Женю, у них был нож, ее ранили, но она жива. А папа...

Но какой смысл в этом предупреждении, если мы даже не предполагаем, что это первый случай пары? К чему готовиться? Каждый день с нами происходит столько всего, но далеко не все — плохое или хорошее — повторяется. Да и в медицине далеко не всегда второй парный случай тяжелее первого.

Тогда, может быть, все наоборот? Может, второй случай — это что-то вроде проверки: какой ты вывод сделал в прошлый раз, чему научился? Плохо обработал укушенный енотом палец, ребенок орал так, что слышно было в морге? Сделай еще раз, но лучше. Но как тогда быть с парными случаями, которые произошли вовсе не со мной? Ведь парные-то они только для меня, а не для тех, кто мог бы извлечь из них какой-то урок на собственном опыте.

Я обхватил голову руками и застонал, покачиваясь.

— Вам плохо? — участливо спросила какая-то женщина в цветастом халате и тапочках. — Может, позвать врача?

— Спасибо, не надо, — не слишком вежливо буркнул я, но спектакль прекратил.

Господи, как все просто на первый взгляд. Вот причина, вот следствие. И можно гордиться своим якобы умением разбираться в ситуации и предугадывать будущее. Что тут сложного-то? Причина известна, следствие очевидно. Только вот... не получается почему-то. Какое там будущее, если даже прошлое не удается объяснить. И не удается понять связь между двумя событиями.

Я подумал, что вся история человечества, его прошлое, настоящее и будущее, похожи на бесконечно огромный пестрый ковер. Если смотреть на отдельный его участок с близкого расстояния, видны будут только отдельные хаотичные пятна. И увидеть рисунок во всей его красоте и гармоничности может лишь тот, кто смотрит издалека. Но кто может охватить одним взглядом всю протяженность человеческого существования? Никто. Кроме Того, Кто запустил этот непостижимый уму ткацкий станок. Кто знает каждую ниточку, каждый узелок. То, что с изнанки. То, что скрыто от нашего взгляда — и поэтому непонятно...

Через час маму привезли обратно. Ее новая палата находилась на том же этаже, только с другой стороны от лестницы — охраннику пришлось только передвинуть стул к противоположному входу. Впрочем, в это отделение он уже не мог пропускать только "по списку". Поэтому ограничивался тем, что смотрел на каждого входящего с подозрением и одновременно с выражением "до чего меня все это достало".

Второй охранник, как и в реанимации, сидел на стуле рядом с дверью палаты. Он уже знал меня и больше не требовал предъявить паспорт.

В палате было чисто и светло, кровать у окна застелили вполне пристойным бельем. В одном углу стоял небольшой платяной шкаф, в противоположном — холодильник. В узкий тамбур выходила дверь туалета, совмещенного с душевой кабиной.

Мама чувствовала себя не лучшим образом, слабым, но раздраженным голосом жаловалась на головокружение и тошноту. Минут через десять она задремала, и я решил уйти. Мне казалось, что день длится бесконечно, хотя на самом деле было всего лишь около часа дня.