На четвереньках он "побежал" по осыпавшимся ходам сообщения к ближайшей "нычке" с "антитанкином". А я "побежал" в такой же позе в противоположную сторону, прихватив ленту, что он снаряжал. Кто бы мне сказал раньше, что на коленях и одном локте можно "бегать" — не поверил бы. Можно. И очень быстро. Когда головы поднять нельзя — научишься. Ползком "бегать" будешь.
Куда я "бежал"? Надо "отсечь" пехоту от танка. Смещаюсь "мористее", т.е. налево, насколько это будет возможно. Чтобы обстрелять их сбоку. Они прячутся за бронёй. Всё. Дальше мы не копали.
А вот и один из моих бойцов. Мёртвые глаза смотрят в небо. Каска пробита на лбу. Как раз там, где некоторые рисуют звезду красной краской. А в кино показывают, что пули каску не пробивают. Полоска крови из-под каски через бровь за ухо. Винтовка намертво в руках. Героически принял смерть. В бою. С оружием в руках. Уважаю! Отомщу! Костя его звали.
А вот граната тебе уже без надобности, а мне — пригодиться. Вытаскиваю из-за поясного ремня погибшего бойца гранату. Плохо, что без осколочной рубахи. Меньше убойный радиус. Запихиваю себе за ремень. Есть же гранатный карман на разгрузке, но в суете боя — не вспомнил о нём. Перекладывать — некогда. Чую, тайминги — уходят.
Встаю на колени, сошки на бруствер, долблю со злостью во врага. Близко уже. Вижу, как пули мои бьют в тела, как рвут шинели, выбивают из них пыль, кровь. Как падают враги. Кто-то мертвый — падает, как подрубленный, кто-то живой — падают более осмысленно. Залёгли вражины.
Танк, кстати, ничего не заметил. Прёт дальше. Рычит, лязгает, скрипит, разбрасывает комья земли траками.
Меняю позицию, кувырком. Так получилось. Запнулся, падал. Встаю, высаживаю остатки ленты. Меняю ленту, выглядываю с этого же места, но тут же ныряю обратно, ощутив больной укол в копчике. Рой сердитых пчёл просвистел над головой. Это была плохая идея. Ждали меня. Выцеливали. И каска бы не спасла. Это только в кино пули от каски отскакивают. Каска — не для этого. Пулю шальную на излёте отбить, комья земли, мусор всякий. Прямого попадания каска не выдержит. Да и шея не выдержит импульс пулемётной, да и винтовочной пули.
Смещаюсь, выглядываю.
Родной ты мой! Герой! Орёлик! Вижу как боец моего "отделения" поднимается из своей ямки, замахивается, метает связку гранат. Родненький! Не так же! Не туда же! Гранаты падают на "нос" танка, к башенному погону, скатываются, взрываются в падении. Танк вздрогнул, дёрнулся, рыкнул сизым облаком выхлопа... и попёр дальше. В месте подрыва связки гранат и броня толще, да и за бронёй — ничего уязвимого. На наших танках там рации стоят, радисты сидят. Может, у румын — иначе, но судя по тому, что танк утюжит дальше — ничего критичного не задело гранатами.
К сожалению, подвиг бойца штрафной роты видел не только я. Враги — тоже. Я увидел, как из спины штрафника-гранатомётчика вылетает вата, как пробитые места ватника стремительно буреют. Как он бессильно падает на спину, всплеснув руками. Вася его звали. Воробьёв.
Слышу скрип своих зубов. Слышу лязг гусениц танка, вижу, как он подвернул, на вставшей на тормозе гусенице, как мельтешение траков накрывает тело бойца, вижу, как взметнулась его левая рука, дёрнулась, тут же опала безвольно.
— А-а-а-а! — орал я. Хотел бы матом, но слова — не складывались. Только этот бесконечный крик боли и отчаяния от жестокости и бессмысленности поступка мехвода этого танка. Парень и так уже был при смерти! Зачем?! Зачем ты утюжишь его останки?!
Крик мой стал менять тональность. Ниже и ниже. Так что в этот раз я скорее услышал, что погружаюсь в Ярость, чем почувствовал.
Как-то одним слитным движением я, с колен, выпрыгнул из окопа. Пулемёт — наперевес. Стреляю очень короткими очередями, с рук, едва придавив спуск, тут же отпуская. У меня уже было так. Этой осенью. Когда у нас случился танковый контрудар. Тогда я стрелял очередями как из автоматической винтовки одиночными. Вот и сейчас так. На 1 врага — 2-3 пули. Шаг, 2-3 пули в другого. Шаг. Всё замерло, будто все разом попали в банку с глицерином. И сам я — как в каком-то желе. Чувствую сопротивление воздуха моему телу, стволу пулемёта, когда переношу пламегаситель с одного будущего трупа на другой. Стрельба в слоу-мо в упор. Макс Пейн форева!
Ещё шаг — танк. Отпускаю левой рукой пулемёт. Не заметил, что выдернул руку из рукавицы, что так и осталась на стволе. Преодолевая сопротивление воздуха и инертности собственного тела, хватаюсь за поручень, тяну, толкаясь ногами от земли. Не лечу, плыву в воздухе, как в воде. Сгруппировываюсь в воздухе, разворачиваюсь, впечатываю ноги в броню. Теперь разворачиваю корпус.
Теперь я стою около башни танка, лицом к его корме, лицом к врагу.
Этот набалдашник — и есть комбашенка? Та, о которой все попаданцы оскомину набили? Здоровая, падла. Полторы ладони. Там должна быть голова командира танка? Он же сейчас должен разворачивать эту, свою, голову, глядя на меня сквозь эти перископы триплексов? С криком: "Вот а фак?". Или как там у них, у цыган?
Где моя верная бензопила космодесантника? Выхватываю свой нож, виброрежим включается почему-то сам, коротко размахиваюсь и всаживаю нож в люк командира танка, туда, где, по моему мнению, должна быть макушка танкиста. Нож пробивает броню люка, как крышку консервной банки. Попал? Не могу знать.
Поддеваю люк. Не идёт. Вынимаю клинок, вонзаю снова и начинаю вскрывать люк у замка, как банку тушёнки. Есть! Замок — вырезан. Поддеваю ножом снова. Поднимается. Открыл.
Ставлю пулемёт на башню, запихивая нож, который опять проявляет инициативность — сам отключился, в ножны, коротко глянул вокруг. Мой "прорыв" увидели. Вижу смотрящие на меня глаза восковых фигур, вижу, как плывут по воздуху стволы винтовок, разворачиваемых в мою сторону. У меня ещё есть секунда.
Вот и пригодилась твоя граната, Костик! Ты умеешь убивать после смерти, ты слышишь, Костик? Взвожу гранату к бою, бросаю во вскрытую банку танка.
И берусь за пулемёт. У меня ещё треть ленты. И я — сверху. Они — как на ладони! Чую, как лицо моё растягивает мстительный оскал. Как у волка — зубы показываю. Справа — налево провожу стволом пулемёта по врагам. Превзошёл сам себя — 1-2 патрона на цель. Лента кончилась, враги — нет. Но, там, дальше. А вокруг танка — кровавая баня.
Взрыв гранаты в танке был мною проигнорирован. Настоящие герои никогда не оборачиваются на взрыв.
А у меня начинается "откат". Мне стало сразу плохо. Сильно плохо. Но, осознание свершённого так "подбадривало", что не только произвело анестезирующий эффект, частично снижая болевые ощущения от "отката", но и внося изменения в восприятие. Проще говоря — мне снесло крышу от осознания собственного "величия". Как у панды По. Враги укладывались штабелями от одного моего взгляда, от осознания моего величия, потому что был я — ну, вААще! Это — цитата. Из мультика про панду и кун-фу. Иронизирую.
Но в тот момент — реально снесло крышу. Только в таком состоянии человек может сделать такое — я влез на башню танка, расстегнул ширинку (там и расстёгивать особо нечего — всё давно порвано) и помочился в люк танка. Стоя в полный рост на крыше башни танка. На виду у тысяч пар глаз.
Почему меня не убили тогда — ума не приложу.
Закончив своё грязное дело, спрыгнул с танка. Высоту танка представляете? А я ещё и в окоп угодил. Приложился — основательнейшим образом. Коленом себе в подбородок. Да ещё и пулемётом по каске. Что прилетел в окоп позже меня. и на меня. Естественно — вспышки фейерверков в глазах, кровавый туман. И я, как тот Ёжик в тумане, кричу:
— Лошадка!
Ёжики в тумане.
Очнулся, застонал. Спохватился — а вдруг рядом враги? Схватился за нож.
— Тихо, Дед, — шепчет голос. Это один из моих бойцов, один из обожжённых. Егор.
— Чё немсы? — с трудом мычу. Челюсть болит — сил нет! И шея. И голова. Вообще — всё болит. Жевалка — больше всего.
— Лютовали. Задолбали нас минами и снарядами. Переверзева убили.
Минус 4. Осталось — трое. Со мной.
Протёр рукой глаза — забило грязью какой-то веки. Над головой — грязная плоскость. Мы под днищем танка? Хотел спросить, но лишь промычал. Больно. Передумал я разговаривать вообще.
Да, днище. Мы укрылись от смерти под подолом у самой смерти. Бывает.
Толкнул Егора, глазами показал на сторону села.
— Конец роте. Мимо нас румыны уже колоннами ходят к селу. Бой идёт где-то там. Глубже. Сейчас Лошадь вернётся — расскажет.
А зачем ты его Лошадью назвал? Это моё! Я его так называю. Чтобы ему обидно было. А если все будут так называть — не будет в этом обиды. Станет просто ярлыком прозвища. Не будет это ему стимулом.
— Еол, — позвал я бойца. Вот такая вот дикция у меня, — тут в танхе лук ессь. В тне.
— Там кровищи! Кишки, говно. Ну её! — махнул он рукой. Не отрываясь от наблюдения за противником меж танковых катков, — пушка там — разбита. Затвор — не закрывается. Пулемёты — не смогли вынуть. Порожняк, короче. Только зря в вонючке изгваздались. Ну ты и дал! Там всё — вперемешку. Гранатой? Не, я не видел. Видел, как ты бежал к танку, потом прикрывал тебя.
— Шашипа!
— Не за что! Это тебе спасибо! Такого я ещё не видел! И не увижу! Никогда! Ну, ты дал! Одной очередью с танка всех положил! И на той стороне? Не, этого не видел. Я видел, что ты выпрыгнул из окопа и к танку шагнул — потом не до того стало. Ты ещё и танк взорвал! А как ты им гранату внутрь сунул? Открыт был? Серьёзно? Придурки! Знал бы — сам бы залез. А ты видел, как они Воробья раздавили?
Я кивнул.
— Суки! Поделом им! Мало их было убить. Правильно ты их! Мало убил — ещё и осрамил! Ловко ты придумал. Завидую. А вот и толстый. Ты не обращай внимания, Дед. Это я со страха — болтун. Так я — нормальный. Мне ещё не приходилось бывать в таких переплётах. И если бы не ты — лежал бы кучкой навоза, как Воробей. Я — должник твой. Дважды уже. Жизнь должен. Не смотри так. Я — серьёзно. Сына бы назвал в честь тебя. Но, больно уж имя у тебя... Обиван. Молдованин? Или прибалт? На чурку — не похож.
— Луссхи.
— Русский? — Егор покачал головой, — Бывает же.
Приполз библиотекарь. Стало тесно. Это при том, что ноги его остались снаружи.
— В селе — румыны. Села-то нет уже. Всё сгорело. И румын — как грязи. Бой идёт там, за бугром, где мы вчера были. Вот, собрал всё. Вода, сухпай. Патроны и гранаты. Как вы, Обиван Джедаевич?
Егор опять осуждающе качает головой. Да, Егор, понимаю, что косяка я дал. Надо было мне назваться Обиваном Джедаевичем Кенобевым? Смешным показалось. Так, я! С мякушкой в голове! С другой стороны — я не рассчитывал так долго задержаться в этой легенде. Думал — сгину в плену, как тысячи и тысячи других. Прочтёт кто из НКВД бумаги расстрельные после войны, поймёт — куда делся Медведь. А я — выжил. К своим — вышел. И опять дурканул — назвался особисту тем же именем. Тоже, на расстрел рассчитывал. Покуражиться захотелось напоследок. Смешно? Вот теперь — ходи чучелом-мяучелом, смеши людей.
— Что делать будем, командир? — спросил Егор. Смотрят на меня. Ждут.
Качаю головой:
— Нифефо. Жём.
— Жжём или ждём? — переспросил Егор.
Показал ему два пальца. Типа, второй вариант. Потом изобразил работу ложкой у рта, приложил ладони к щеке, закрыл глаза.
— Жрём и спим? — переспросил Егор.
Я кивнул.
— Вот, что мне нравиться в тебе командир, так это стиль твоего командования! — Он улыбался, — никогда ещё мне не приказывали на поле боя спать и жрать. И выживать. Так ты приказал вначале? Я — помню.
— А румыны не полезут? — спросил Санёк.
— Что им тут делать? — ответил словоохотливый Егор, — тут одни трупы. А трупов — везде хватает. Зачем сюда за трупами идти?
Помолчал, сосредоточённо жуя галету, покачал головой:
— Если не полезли, когда их Дед так унизил... Долбили знатно. Если бы ты, толстый, не докумекал бы под танк лезть — точно бы крышка нам. Как Переверзеву. От позиций наших — ничего не осталось. Ей, толстый, а ты где всё это взял?
— Да не у нас. У нас можно не искать. Пришлось к румынам ползти.
— И не спужался? — удивился Егор.
— Как-то нет. Обиван Джедаевич научил, как не бояться.
— И как? — Егор заинтересовался.
— Надо мусор из головы выкинуть.
— А-а-а, — разочарованно протянул Егор, — это я уже слышал. Я думал, что-то новое. Дельное.
— Мне — помогло! — сказал Сашок.
Егор только хмыкнул:
— Что там у тебя выкидывать-то? Пустая башка и есть — пустая.
Они стали собачиться.
Я попил воды сквозь стиснутые зубы. Челюстью совсем не хотелось двигать. Больно. Сломал? Или просто отшиб? Я — не врач. И опыта у меня такого нет. В каких бы передрягах не был — челюсть сберёг. Не ломали никогда. Нос — было, ломали.
От воды стало легче. Прояснилось в глазах. Перевернулся, хотел вылезти.
— Там снайпер шалит, — предостерёг Егор.
Надо было видеть глаза Сашка.
— А я?
— Головка ты... Я знал, что с тобой ничего не будет. Дуракам — везёт. Не подстрелили же.
— Снайпер не может видеть в прицел — дурак ползёт или умный, — возразил Сашок.
— Да по тебе за версту видно — лошадь ты и есть.
И они опять начали собачиться. Всё же я выполз. Надел каску, чехол которой стал сеткой — так его располосовало вдоль и поперёк. Держался только на замёрзшей грязи. Оттает — свалятся все эти лоскутки. Приподнялся на локтях, осмотрелся.
Кое-где ходили солдаты противника, что-то собирая с тел. По дороге шли подводы, конные упряжи артиллеристов. По обочинам тонкими ручейками текла пехота.
Прорвались! Всё же они — прорвались. Стали бы они пушки снимать с позиций. Обидно. Досадно, но — что я могу?
Вот бы по ним сейчас из пулемёта! Подписать себе расстрельный приговор? У нас одна не полная лента. И та — россыпью. Их ещё надо от грязи оттереть и в ленту снарядить. И пулемёт почистить.
Раздавят. Как-то не стало у меня боевого азарта. Атака с голой, хм, кормой, на танк — съела весь запас безумия. Безумие — это если быть честным. А если душой покривить — отваги. Нет больше отваги. Рациональное эгоистическое осталось. Вот оно мне и гундело в затылок — "Не гони волну!". Не рыпайся. Не высовывайся. Свой лимит удачи ты исчерпал ещё стоя на башне. Спрыгнул — уже неудачно.
И так — шикарно повезло, что румыны не стали доводить дело до конца — не пошли "зачищать" нашу позицию. Немцы — пошли бы. Немцы — упёртые. Для них — "авось", "небось" и "как-нибудь" — понятия незнакомые, чуждые. Стрелял пулемёт — убедись, что пулемёт разбит, пулемётчики — трупы. Порядок такой. Тыл должен быть — зачищен.
Так что — повезло нам. Никто не пришёл на "зачистку". Тупо — повезло. Но, испытывать удачу — больше не хочу. Незачем. Бой — проигран. Даже открою я огонь, положу ещё десяток румын. Потеряю этих двоих, возможно, сам сложусь — не вечно же Рояле-отправителю спасать меня? На результате битвы это никак не отразиться. Как текла река румын — так и будет течь. И ладно бы — в этом была опасность для других бойцов нашей доблестной, непобедимой и т.д. Красной Армии, тогда был бы смысл в наших смертях. Так нет же — побродят эти цыгане по заснеженной донской степи, помыкаются, помёрзнут, поголодают, да и начнут сдаваться сотнями в плен. Так было по учебникам истории, что я учил в школе. Почему сейчас станет иначе?
