Афинянка, завертевшись в очередном сложном пируэте, выпустила ленту из рук и молниеносными взмахами меча рассекла её на четыре части. Прыжок, мягкое приземление. Ни на миг не останавливаясь, Таис "перетекла" из высокой фигуры в низкую, уложила на пол клинок. "Вынырнула", вытянувшись в струну, с поднятыми вверх переплетёнными руками, отогнув кисти под прямым углом, и замерла.

Гости взревели от восторга, взорвался мегарон громом рукоплесканий.

— Таис!

— Анадиомена... — прошептал художник, не в силах оторвать взор от гетеры.

Высокая грудь афинянки учащённо вздымалась. Девушка раскраснелась. Умеренно-смуглая, не бледная, как свободнорождённые эллинки, избегающие появляться на солнце неукрытыми, но и не загорелая дочерна, подобно уроженкам южных краев, Таис напоминала сейчас статую, отлитую в коринфской меди, той самой, о которой вздыхал Лисипп. Умастить кожу золотистым оливковым маслом для блеска, и не отличить.

— Слава четвёртой Харите!

— Никогда подобного не видел...

— И не увидишь, она одна такая!

— Иди к нам, афинянка!

Ложе для Таис было предусмотрено. Устроившись на подушках, разгорячённая пляской сильнее, чем мужчины вином, афинянка оказалась рядом с Менелаем. Молодой человек благоговейно смотрел на гетеру, будто на расстоянии вытянутой руки от него находилась сама Урания.

— Муха залетит, — с улыбкой покосилась на него Таис.

— А? — очнулся македонянин и закрыл рот, — прости, я прежде не встречал богинь.

Гетера повернулась к нему, собираясь что-то сказать, но слова внезапно застыли на языке, глаза расширились в изумлении.

— Кто ты?

— моё имя Менелай, я младший сын Лага, одного из князей Орестиды.

— Младший сын? Так ты брат Птолемея?

Молодой человек кивнул. С афинянки мигом слетел налет божественной недоступности. Превратившись в самую обычную девятнадцатилетнюю девчонку, она придвинулась к гетайру и с жаром спросила:

— Давно ли ты видел его? Он жив и здоров? Где он сейчас?

Эксомида сползла с плеча афинянки. Взгляд Менелая упал на обнажённую грудь Таис и молодой человек покраснел. Глаз, правда, не отвёл, это было, поистине, выше человеческих сил. Слегка заикаясь, гетайр пробормотал:

— Н-недавно. Он в Сардах. Жив. Здоров.

Менелай сглотнул и, справившись с волнением, уже увереннее сказал:

— Так ты знакома с ним? Он ничего не говорил мне.

— Знакома... — чуть рассеянно произнесла Таис, глядя в сторону, — последняя весточка от него пришла в начале осени. Все кругом завертелось... В Элладе война, в Азии война. Я понимала, что письма могли затеряться в пути, но сердце не на месте.

Менелай помолчал немного, а когда вновь собирался что-то спросить, не успел рта раскрыть, как вниманием гетеры завладел Лисипп.

— Скажи, Таис, там, в порту, ты так и не ответила, что же заставило тебя пуститься в путь с Апеллесом?

Афинянка покосилась на художника, но тот смотрел будто бы сквозь неё, погружённый в свои мысли.

— Я всегда мечтала увидеть мир, другие страны, людей. Но как иначе может путешествовать женщина? Только с победоносным войском.

Лисипп кивнул.

— Да, женщине одной, тем более столь прекрасной, путешествовать, даже в компании одного-двух телохранителей, в наше время небезопасно, в этом ты совершенно права. Но и войско македонян никак не может служить тебе надёжной защитой. Всякие люди там есть. Даже боги в своих храмах не защищают ищущих спасения от насилия. Разве что мстят потом святотатцам, но я бы не хотел оказаться в роли мстителя за погубленную жизнь четвёртой Хариты. Или среди соратников Антигона есть кто-то...

— О, да! — поспешила ответить афинянка.

Лисипп взглянул на Менелая, тот кивнул.

— Душно стало в Афинах, — подал голос Апеллес, — выйдешь на улицу — кругом разговоры о войне. Крики "вернём" сменяются воплями "отберём", и все реже последние сопровождаются словом "назад". Победа в Фермопилах вскружила афинянам голову. Повсюду разговоры о возрождении Архе, нового Морского Союза. Город бряцает оружием...

Художник замолчал, поглаживая бороду и изучая капли вина на дне пустой чаши.

— Что-то наш избранный симпосиарх отлынивает от своих обязанностей! — громко заявил Сополид.

— Действительно! — поддержал командира Аристон, — наши кубки пусты, музыка стихла...

— Справедливо, — согласился скульптор, — эй, рабы, разлейте вино, да не ждите, пока чаши гостей вновь опустеют!

Рабы поспешили исполнить приказ, а Лисипп продолжил:

— Не устроить ли нам состязание в пении?

— Верно, пусть Таис ещё и споёт! — подхватил кто-то из гостей.

— Нет, — покачал головой Лисипп, — не будем излишне утомлять нашу гостью. К тому же, кто желает состязаться с Харитой? Заранее проигрышное дело.

— Правильно!

— Да, верно!

— Состязание!

— Нужно установить правила, — продолжил скульптор, — ведь не следует одну меру прикладывать к песне любовной или гимну. В чём же мы станем состязаться?

— Жёнам пристало взывать к Афродите, — сказал Сополид, — мужам же — славить Бромия[48]!

[48] Бромий — "шумный", эпитет Диониса.

— Или Ареса.

— Верно, предлагаю состязаться в воинских гимнах.

— Согласны!

— Рабы, освободите один стол, — скомандовал Сополид, и, когда распоряжение было выполнено, взошёл на импровизированную орхестру.

— Разве мы варвары, чтобы попирать ногами место, за которым едим? — неодобрительно покачала головой афинянка, но в этот раз на её слова не обратили внимание.

— Чем мы хуже спартанцев? — разгорячённый вином иларх, слегка покачиваясь, сбросил с плеч хитон, — вспомним древние обычаи[49]. Жаль, шлема нет. Ладно, пусть будет венок.

[49] Бытует мнение, что в период архаики военные гимны и песни, прославляющие богов, исполнялись обнаженными людьми. "Гимнос" (греч.) — "голый". В позднейшую эпоху эта традиция могла не соблюдаться.

Македонянин принял величественную позу. Лисипп, ваятель мужей-воинов, цокнул языком, слегка прищурившись: сложение иларха в точности повторяло канон Поликтета, создателя знаменитого "Копьеносца". Сополид раскатистым низким голосом запел:

— Скоро ль воспрянете вы? Когда ваше сердце забьётся

Бранной отвагой? Ужель, о нерадивые, вам

Даже соседей не стыдно? Вы мыслите, будто под сенью

Мира живете, страна ж грозной объята войной.

Требует слава и честь, чтоб каждый за родину бился,

Бился с врагом за детей, за молодую жену.

Смерть ведь придёт тогда, когда мойры прийти ей назначат.

Пусть же, поднявши копьё, каждый на битву спешит,

Крепким щитом прикрывая своё многомощное сердце,

В час, когда волей судьбы дело до боя дойдёт.

— Наша песня! — в восторге взревели эфесцы[50].

[50] Стихи Каллина Эфесского.

Закончив, иларх с торжествующим выражением лица вернулся на ложе, а его место занял соперник из числа эфесцев.

— Ну, Антиф, не посрами наш город!

Гости становились все шумнее. Один из младших македонских начальников жестом поманил светловолосую флейтистку-фракиянку, одетую лишь в поясок, сплетённый из весенних первоцветов, а когда она приблизилась, задрал себе хитон до подмышек, недвусмысленно предлагая сыграть ещё на одной "флейте". Его товарищи сначала посмеивались, давая советы, а потом, распалённые зрелищем, последовали его примеру, благо, флейтистка была не одна. Мегарон наполнялся стонами. Таис от такой "музыки" заскучала.

— Афинянка! — обратился к ней Бакид, которого уже изрядно штормило, — ты воплощение Урании! А воплощение Урании не может стоить меньше мины за ночь любви! Подари мне эту ночь и ты увидишь, как щедр Бакид!

— Дёшево же ты оценил богиню, — прошипел Апеллес.

— Дёшево? В самый раз. Взгляни на этих флейтисток, они — услада очей, а берут всего два обола. Дневной заработок гребца триеры. Я же предлагаю в триста раз больше. Разве это дёшево?

— Если зовёшь меня богиней, почтенный Бакид, — спокойно сказала гетера, — то знай: цена богинь высока, но редко их интересуют деньги.

— Что же тебя интересует? — с вызовом бросил купец.

— Ищи и найдешь, — улыбнулась афинянка, — не все продаётся.

— Чушь! Чушь вдвойне в устах гетеры, все богатство которой скрыто между ног и ничем не отличается от такового у других жён.

— Коли так, зачем переплачивать? — холодно спросил Апеллес, — доставай свои два обола, вон, погляди, сколько охотниц. Устроены они так же, и прелестями не обделила их Афродита. В чём видишь ты разницу?

— В умении красиво танцевать? — хохотнул агораном, — имеет ли это значение на ложе?

Бакид набычился и что-то злобно пробурчал. Расслышал его слова только Лисипп. Он нагнулся к эфесцу и негромко произнёс, покосившись на ноги афинянки:

— Как ты думаешь, какую силу в себе таит этот пальчик, который только что держал весь её вес? И что будет с незадачливым мужем, которому удар этого пальчика придётся в пах?

Таис поднялась с ложа.

— Я устала, Лисипп. Позволь мне покинуть твоих гостей.

— Зачем ты просишь меня об этом, Таис? Разве ты чем-то обязана мне?

— Разреши, я провожу тебя, — вскинулся Менелай.

Гетера хотела сказать, что в том нет необходимости, ибо она пользуется гостеприимством скульптора, и всего лишь пройдёт на женскую половину дома, но, задумавшись на мгновение, кивнула головой.

Они вышли в ночную прохладу перистиля и, когда остались одни, афинянка все же созналась, что провожать её имеет смысл всего пару десятков шагов. Менелай не смутился. Казалось, ему и этого расстояния вполне достаточно, чтобы ощутить в себе силы на прыжок до вершины Олимпа.

Таис глядела на македонянина, но видела другого человека, его брата. Воспоминания кружились перед глазами переливающимся калейдоскопом.

"Так ты из свиты македонского царевича?"

"Верно. А ты — та самая Таис, про которую говорят, будто за ночь с ней иному не хватит и таланта?"

"Граждане афинские склонны к преувеличениям".

"Так значит, это неправда, что ты самая дорогая из подруг? Меня заинтересовала твоя слава, и я нарочно искал встречи, но ожидал увидеть..."

"Зрелую жену, подобную Фрине? Разочарован, увидев девчонку?"

"Нет, заинтригован ещё больше".

"Не можешь понять, где же во мне прячется стоимость целой триеры?"

"Уже эти твои слова наводят на мысль, что ты стоишь гораздо дороже триеры".

"Вот как? И сколько же талантов я стою?"

"Всего золота мира не хватит. А оно и не нужно. Та, что зовётся четвёртой Харитой, не может иметь цены".

"И, тем не менее, я называю её, беру деньги".

Птолемей смотрел внимательно, чуть наклонив голову набок, подражая своему другу, наследнику македонского престола. Афинянка ждала его ответа, заинтересованно глядя прямо в глаза. Лагид, среди всех царских друзей прослывший самым искушённым знатоком любви, сменивший на своём ложе столько женщин, что давно уже потерял им счёт, не мог вымолвить ни слова. Он видел собственное отражение в тёмных тёплых и смеющихся глазах афинянки. Дурак-дураком.

Таис улыбнулась.

"Недосуг мне с тобой в молчанку играть. Найдешь, что сказать, приходи. Мой дом возле Диомейских ворот, у подножия холма Мусейон. Там спросишь, укажут. Меня знают".

Гетера, по воле судьбы призванная к служению Урании, обученная дарить мужчинам наслаждение, духовное и плотское, она не пыталась играть в недоступную богиню, подобно многим своим знаменитейшим сёстрам по ремеслу. Пусть этот покоритель женщин придёт, пусть назовёт свои желания (ха, как будто кто-то их не знает). Она назначит цену. Ещё несколько серебряных "сов" присоединятся к своим товаркам в заветном сундучке. Птолемей получит то, что хочет, очередную победу, ещё один горделивый рассказ друзьям, в ответ на вопрос: "Ну, и какова на ложе эта знаменитая афинянка?" А Таис, в очередной раз восславив Киприду, станет чуточку богаче, приобретёт ещё больше возможностей в мире, где все продаётся за деньги. Все?

А как быть с тем гнетущим равнодушием, что не желает её оставлять в минуты, когда мозолистые руки мужчин скользят по гладкой коже? От поклонников проходу нет, и многие желают не только брать, но и дарить. Но все не то. Поделившись со своей юной жрицей властью над мужчинами, Урания не дала ей чего-то важного и после, вовсе не сыгранной, ночной страсти в объятиях очередного любовника, сердце Таис билось спокойно и размеренно, не раненое чувством. Хоть плачь.

Птолемей пришёл через день, но цену не спросил. Словно забыв свою славу охотника за женскими прелестями, он просто сидел в гостях у гетеры, они пили ослабленный, не будоражащий кровь кикеон, вино, смешанное с мёдом, и провели вечер в беседе. А потом ещё один. Птолемей был спокоен, вежлив, внимателен, улыбчив, остроумен. Казалось, только таких встреч с четвёртой Харитой он ищет. Он удивил афинянку своей образованностью, тогда она ещё не знала, что друг Александра учился у Аристотеля.

Пришёл вечер разлуки: Александр, посол победителя при Херонее, поразивший Афины умом и прямо-таки божественным величием, столь непохожий на одноглазого, хромого, сурового и хмурого царя-воина, должен был отбыть к отцу. Птолемей следовал за ним. Ни один из мужчин афинянки не был похож на сына Лага, и Таис, в груди которой все последние дни разгоралась настоящая огненная буря, повела македонянина прочь из душного кольца стен Паллады, по Фалерской дороге в сторону моря, мимо рощ огромных платанов, к маленькой бухточке, укрытой в кольце скал. Туда, где ночь, бесстыдно подглядывая за смертной любовью мириадами неспящих глаз, приняла их в свои объятья.

Дел у Менелая в Эфесе было много, и все же он постоянно находил время за какой-нибудь надобностью появляться возле дома Лисиппа. Никто тому не удивлялся. Хозяин посмеивался. Таис вздыхала. Вовсе не желала она для брата Птолемея той участи, на которую тот себя обрекал. Жестока бывает Урания, не бесследно её замужество, союз с незнающим жалости Аресом.

Апеллес после симпосиона впал в странную задумчивость. Загадочно смотрел в сторону Таис, иногда скользя взглядом по фигуре афинянки, а временами глядя, словно сквозь неё. Три дня так продолжалось, на четвёртый художник, наконец, подошёл к гетере.

— Ты знаешь, Таис, как давно меня не отпускает образ твоей матери, выходящей из моря на посейдоновых мистериях. Я пытался говорить с ней, но Мнесарет не хочет этой работы и для меня это необъяснимо. Я разучился понимать многие её слова и поступки. Совсем отчаявшись, пытаюсь скрыться от себя здесь, за морем. Придумал занятие — рисовать победоносных воинов, освободителей Ионии. Но не моё это. Пусть мужей изображает Лисипп. Я же призван, как и ты, к служению Афродите. Я долго не мог взяться за Анадиомену, даже против воли Мнесарет. Понимал, модель не подходит. Афродиту Выныривающую, рождающуюся из пены, не стоит рисовать со зрелой женщины, пусть она до сих пор способна затмить красоту юности. Я видел твой танец не раз, но здесь, на нашем недавнем симпосионе, меня словно перуном зевсовым ударило! Ты та, кого я так давно искал. Столько времени, дурень, провёл с дочерью своей возлюбленной, а разглядел лишь сейчас, — Апеллес улыбнулся, — ты будешь моей моделью, Таис?