Эра жаворонка

К оглавлению

Глава 14. Эстель Гарсиа

Волков, ошарашенный не менее чем чиновник Концессии, подался вперёд и с жадным любопытством принялся следить за дальнейшим развитием событий. Собственно, событий было немного: аппаратчик в серо-зелёной форме с выпученными глазами выскочил из шлюза и в голос, почти криком доложил куда-то в лацкан:

— Леонид Павлович! Это Басов, служба внутренней безопасности! Янко на Сильбато!... Вроде, не пьян... Нет, вход был закрыт еще утром... Не знаю, требуется проверка, но этого не может быть, обеспечение портала неоднократно тестировалось... Есть проверить.

По его вызову мгновенно появились два человека в балахонах и струящихся штанцах — два типичных неформала-кодировщика, не признающих никаких глупостей навроде хождения в кителе и графика с 9 до 18.

— Чео тут? — лениво спросил первый — тощий и высокий, комплекцией и красно-белым одеянием схожий с семафором для легкорельсового транспорта.

Второй был тоже худ, но рост имел средний и облачался исключительно в зеркальное. Волков терпеть не мог одежду того типа, что сейчас переливалась на костляво-сутулом теле кодировщика. Балахон шевелился и отражал мебель и стены, отчего казалось, что человека нет, а есть лишь неподвижная шишковатая голова, парящая над взбесившейся обстановкой кофейни. Оба кодировщика вплыли с видом демиургов, снизошедших с небес до жалкого мяуканья созданных ими тварей. Второй добавил:

— Застрял кто?

Басов обрисовал им проблему в самых нелицеприятных выражениях, не стесняясь образности речи. Парни выслушали его с тем интересом, какой обычно проявляют родители при посещении детского утренника с их чадами: умиление явно перевешивало шепелявые глупости, невовремя и невпопад изрекаемые детишками.

— Да без проблем, — пожал плечами высокий в конце пламенного спича на тему врождённой рукожопости. — Да хоть сейчас.

Он поколдовал у терминала, с которого несколькими минутами ранее Вук выполнял поиск Эстель Гарсиа, потом боднул лобастым черепом:

— Гоча, попробуй.

Зеркальный Гоча ступил в шлюз, но тут же вышел:

— Норм. Не пущает.

— А теперь?

Гоча развернулся. Некоторое время он не показывался, вышел же назад весь в поту с всклоченной шевелюрой.

— Жарко там — офигеть. Градусов сорок, не меньше.

— Работает, — коротко и надменно подвёл итоги высокий, обращаясь уже к Басову. — Хотите на вас затестим?

Представитель службы внутренней безопасности пошёл багровыми пятнами:

— Не работает! Ни хрена не работает! Янко закрыли доступ, но он на Сильбато!

— Янко? — зеркальный кодер задумчиво почесал подбородок. — Ну, да, я сам закрывал. А чео, в натуре, прорвался?

Снисходительно переварив ответную гневную тираду, свидетельствующую о полной беспомощности службы безопасности в этой дурацкой ситуации, Гоча так же снисходительно спросил:

— А геолокация что говорит? Не смотрели?

Басов, хлопнув себя по лбу, оттолкнув кодировщика-дылду, кинулся к терминалу. Волков привстал со своего места и, вытянув шею, подглядел: красная точка пульсировала где-то на севере Европы, но никак не в Тихом океане.

— Он здесь, — проговорил изумлённый Басов, до максимума приблизив карту. — Ничего не понимаю... Он в шлюзе.

— Значит, всё-таки, работает, — авторитетно заявил Гоча. — Раз он в шлюзе, мы пошли.

— Ага, пошли, — согласился его коллега. — Будут проблемы, зовите.

Когда они царственно удалились, Басов коршуном налетел на Ивана с требованиями всё ему объяснить. Требования он укрепил цитированием какого-то там положения о недопустимости нахождения на приватной территории Концессии посторонних личностей без сопровождения членов Концессии.

— Бред. — Волков воинственно задрал бороду к верху. — Вы прекрасно знаете, что я с Вуком Янко. А вот вы не имеете права сканировать человека без его разрешения, — нахально добавил он, проигнорировав требования. — Я видел — вы меня просвечивали. У вас есть лицензия на автоматическую идентификацию личности? Нет? Я подам на вас жалобу. Вот сейчас и подам.

Отставив чашку кофе, он встал у терминала общественных сетевых пространств. Из-под его ловких пальцев в выбранном пространстве государственных услуг потекла пространная жалоба на неправомерные действия сотрудника частной компании, не облачённого соответствующими правами госслужащего. Завершть кляузу Иван не успел — Басов решительно рубанул ребром ладони по воздушной периферии, оборвав ввод. Облачко пульта ввода, налившись алым цветом, переместилось в сторону.

— Не стоит этого делать, — твёрдо сказал чиновник из службы безопасности. — Настоятельно не рекомендую. И дело не в амбициях и возможных неприятностях отдельной функциональной единицы, каковой я тут являюсь. Оцените, уважаемый господин, то время и силы, которые вам придётся потратить на конфронтацию с такой крепкой и влиятельной организацией, как Концессия по освоению дальнего космоса. И оглянитесь вокруг — все ли задачи вы уже выполнили, не будут ли тяжба и волокита отвлекать вас от более важных насущных дел? Вы действительно уже сделали всё в своей жизни, и вам нечем больше заняться?

Он был неплохим психологом, этот Басов — этот мордоворот, эта сухая чинуша. Воззвание к высоким мотивам в жизни точно и виртуозно поразило неподатливую цель, тренькнув по самой больной струне Волкова — страхе бездарно профукать жизнь.

— Баш на баш, — ответил журналист. — Я не строчу жалобы, вы не трогаете меня. Поверьте, я удивлён не меньше вашего.

Он просидел четверть часа возле портала, надеясь на появление Вука, столь же чудесное, как и его исчезновение, но не дождался и отправился прочь, следуя пришедшему в голову плану.

Молекулярный браслет, впившийся в руку Вука Янко, совершенно честно сообщал о том, что его владелец находится в шлюзе пересборочного портала. По крайней мере, сам Вук ничуть в этом не сомневался. Он стоял в камере, спиной прислонившись к боковой стенке и крепко стиснув голову руками. Он видел только носки своих ботинок и — тысячи, миллионы, миллиарды картин, встававших перед его глазами непостижимо одновременно. Вук нарочно фокусировал зрение исключительно на кончиках штиблет, испытывая гнетущий страх поймать в поле зрения что-либо иное. Поток информации, в котором он очутился, едва не лишил его разума — пилота спас вытянутый к макушке язык, полностью отключивший встречный поток истеричных мыслей, и концентрация на блестящем мыске левого ботинка.

Почувствовав — именно почувствовав, а не осознав, ибо процесс думанья Вук подавил в себе усилием воли, — что пресс мыслей, идей, образов, звуков, запахов и прочих информационных представлений ослабил своё давление, Янко начал наводить в голове порядок и сортировать информацию, перебирая кружащиеся образы, как иная скучающая дамочка перебирает пшённую крупу на занятиях по ретрохозяйству. Он выставил фильтр под названием "Эстель Гарсиа", отсеяв тем самым непостижимую кучу лишних сведений. Он не стал вникать, как ему это удалось, покорно приняв факт отсеивания. Вокруг Эстель Гарсиа продолжали вращаться туманности чувств и галактики эмоций, и в них Янко подобрал то, что касалось первого подозреваемого — Павла Зелинского. Янко не мог зреть картины кроме тех, что предлагало его собственное ближайшее пространство — части тела, одежду, вещи в карманах; прочая информация текла мимо него лишь в виде чужих ощущений, некогда переживаемых чужими людьми. Это навело Вука на закономерный вывод о том, что мысли, чувства, эмоции, так же, как и исключительно материальные продукты тела, распадающиеся со временем на простые молекулы, сохраняются некоторое время в параллельных сферах жизни, а затем дробятся на кванты и поступают в качестве сырья для новых ощущений новых людей.

Зелинский искренне любил Гарсиа. Он вожделел её, желая всем телом, желая перецеловать и прижать к себе всё, что было у Эстель — шёлковые волосы, бирюзовые очи, худоватые, но крепкие руки, аккуратные узенькие ступни, мускулистую попку, не слишком тонкую талию, чуть выступающие грудки, веснушчатые плечи и щёки, подростковые бёдра, подмышки, выбритые с некоторой ленцой, длинные бледные пальцы с небрежным маникюром (на левой руке два ногтя подстрижены неровно, а один надломан), семь родинок у пупка, по прихотливой игре природы расположенные ковшом Большой Медведицы... Все эти неровности, небрежности, все это мальчишество и наплевательство резало Павла скальпелем по сердцу. Он умирал от жгучей истомы, когда Эстель льнула к нему, позируя перед камерой; взмывал к небесам, попадая прямо к ангелам — в разбитную весёлую компашку хранителей жизни, созданной Творцом, когда Эстель легонько ворошила его чуб и насмешливо заглядывала в глаза; он терял сознание, когда она без малейшего смущения сбрасывала одежду и ныряла в его объятья — далее это уже был не он, но кто-то ловкий и жаркий, в то время как сам он парил над двумя телами, усыпанными капельками пота, и, погружённый в трансцендентный экстаз, механически пересчитывал эти алмазные блёстки... Он становился невесом ещё до того, как твердело и каменело его естество, как увлажнялось и размякало естество Эстель. Он раздваивался, позволяя позвоночнику, мускулам, коже впитывать любимую женщину, извлекать короткие прерывистые вдохи из её груди, божественное отрешение из полуприкрытых очей и огонь из лона. Сам же — его истинная суть — взирал на схватку двух тел будто бы с высоты и от захлёстывающего умиления не мог шевельнуть кадыком, торжественно готовясь разлететься на сотни осколков, мчащихся сквозь вселенную с благой вестью о вечной непобедимой любви...

Вук внезапно понял, что по его лицу струятся слёзы, вызванные величием пережитого чувства. Не его чувства — Павла. Испытав не свои объятья, не свой восторг, не свою щемящую нежность, он влюбился в Эстель — как могло быть иначе, если сверхпроводник поместили вдруг в мощнейшее электрическое поле. Вук умирал от любви вместе с Павлом и вместе с ним выписывал пожизненную индульгенцию на всё, что ни сделает Эстель, ибо счастье Эстель представлялось ему, как и Павлу, необходимым и достаточным условием личного счастья.

Неожиданное понятие индульгенции вспыхнуло в мозгу и почему-то обожгло сетчатку. При чём тут индульгенция? Что собирался прощать Зелинский? Янко примерил десятка два-три впечатлений Зелинского, но так и не обнаружил среди них ничего негативного. Память Павла заботливо вычеркнула боль и разочарование. Его прощение растопило наледи горя — Вуку не удалось отыскать даже малейшего намёка на причины появления индульгенции. И если это именно индульгенция — чем Эстель её оплатила? Какова цена была всепоглощающего оправдания и помилования? Ответа не было. Вместо ответа пилот вдруг погрузился в смутный и какой-то склизкий мультик. Облачко рисованной серой мошкары заюлило вокруг Вука, пощипывая его за бока. Щипки выходили лишь в воображении, но почему-то от них становилось тошно и муторно. Вук разогнал воображаемый гнус, руками ощущая лишь пустоту там, где должны были, по мнению мозга, находиться мерзкие комаришки, а затем смыл муть облачка порцией коньяка, купленным вместе с кофе в кофейне у портала. Как там Волков? Наверное, взяли его в оборот...

Марк. Его желание обладать Гарсиа было жёстко и напористо. Марк казался рохлей и тюфяком, занудой и слабохарактерным ботаником, но тот же Волков не смог ничего сделать с ним. Школьник молчал бы, даже если бы Иван убивал его. Вука это не удивляло — других не берут в космонавты. При всей видимой мягкости, Школьник имел совершенно непробиваемое железобетонное сердце, растопить которое мог лишь новый научный факт, обнаруженный в поле интересов сухаря-исследователя. Эстель привлекала его непохожестью: сам он был черняв и кучеряв, девушка — белокура и тонковолоса; сам был молчалив и углублён в себя, Эстель отчаянно флиртовала с каждым вторым, а каждому первому приветливо и задорно улыбалась; сам он жил под постоянным гнётом мелких обид, простить которые никак не удавалось, и тяжёлой завистью к научным успехам других, Гарсиа же забывала неприятности с быстротой вылупившегося воробушка. В потаённых своих желаниях и мыслях Школьник терзал, мучил Эстель, до крови впиваясь ей в губы, усыплял, придушивая, в тяжёлых объятьях, и животная страсть его тлела, как тихо, но беспощадно на глубине тлеют торфяники, прорываясь на поверхность земли жаром, обугливающим траву. Он ненавидел её лёгкий характер, ненавидел всех её бывших и нынешних кавалеров, ненавидел сочувствующие взгляды приятельниц Эстель, посвящённых в их непростые отношения, но при этом готов был отважно броситься на копьё по одному движению мизинчика своей королевы и вложить окровавленное сердце прямо в её тонкие прозрачные ладошки...

Как и у Павла, чувство Марка полыхало на двух этажах. У Зелинского над самым обычным плотским стремлением разливались благодать и благодарность за самый роскошный подарок в жизни — любовь. В этой благодати и радости тонуло всё, что окружало Эстель, в том числе и более удачливые соперники. Школьник же, напротив, разумом переживая крепкую дружбу с Зелинским, крепкое уважение к коллеге и напарнику по упрямой Тенере, потаённым уголком своего сердца ненавидел его за то, что когда-то Эстель была с ним. Ровно так же он ненавидел саму Эстель — ненавидел, изнемогая от пожирающей любви. Ничто и никогда не заставило бы его поднять руку на Эстель, он отдал бы жизнь за неё верным псом у ног — но тесто его любви небеса крепко замесили на огненной ненависти.

По коже Вука пробежали мурашки — клокочущий вулкан под бронёй невозмутимости Школьника привёл его в раздражённое состояние с колотьбой за грудиной и зудом где-то под ложечкой. Господи, как же Марк живёт с этим? Приправа к столь сложному блюду в виде периодически вспыхивающей головной боли и тоски по погибшим друзьям, окончательно превращала жизнь Марка в сущий ад, незримый для постороннего взгляда. Волков ещё дёшево отделался при встрече с ним, не подозревая насколько близок был к точке взрыва вечно подтравливающий клапан... А что же Эстель? Янко дорого бы отдал за возможность приоткрыть книгу души Эстель, но "диффузия" под соусом а ля Белл-Клаузер работала лишь в отношении тех, с кем пилот когда-либо общался лично. Жаль, не застал он Гарсиа в Тулузе. "Диффузия" не давала знаний, не давала фактов, но неосознанные чувства она транслировала с исправностью теле— и тридивещания.

От Павла и Марка Вук перешёл к Липполду. Ничего интересного, кроме привычной боли в висках. Затем к Филиппу Ермишину. По-прежнему пошаливал правый бок после аппендицита, а также немеющий затылок, но треволнений любовного плана Янко не заметил. Зато нечто любопытное обнаружилось у Игоря Черезова: в его памяти чувств также мелькнула роковая Эстель Гарсиа. Девушка отпечаталась неглубоко и словно мельком — так, одна из многих обожательниц прославленного человека. Игорь выделялся на фоне прочих покорителей Тенеры классической мужской красотой. Эдакий герой скандинавских сказаний. Пшеничные волосы и рубленые могучие плечи, стройное сложение и ясный взор серо-голубых очей, решительный подбородок и тонкий точёный нос. Типаж, приводящий в томление барышень всех эпох, ибо мужская притягательность не претерпевала кардинальных изменений со времён античности. Душенька Эстель пала жертвой его магнетизма, но сам Черезов не придал этому особого значения.