Граф-2. Законник.

В отличие от меня, равсары, находящиеся под действием отвара равельника, не чувствовали ни холода, ни усталости. И неслись по горам, как по ровной дороге. Что удивительно, их нисколько не беспокоило то, что их лица превратились в кроваво-красные маски, склеры стали отливать желтым, а под глазами появились черные мешки: эти наивные дети гор действительно верили в то, что все эти признаки — следствие воздействия мифического айира...

...К приметной скале, нависающей над верхним входом в узкое и извилистое ущелье, которое вело к замку Красной Скалы, мы подошли часа за три до заката. Воины, все еще чувствующие в себе 'божественную силу', рвались идти дальше, но, услышав мой приказ, мгновенно побросали дорожные мешки и принялись обустраивать лагерь. Равсарский Тур, аккуратно посадив меня на брошенную на камень бурку, опустился на колени и заглянул мне в глаза:

— Как ты себя чувствуешь, Великая Мать?

— Я? Или это тело? — устало поинтересовалась я.

Беглар непонимающе сдвинул брови, а потом расхохотался:

— А, ну да! Не сообразил...

Я 'полюбовалась' на его лицо, украшенное звездочками полопавшихся сосудов, на потеки крови на его усах и бороде, и вдруг почувствовала себя хладнокровной убийцей. Такой же как, мэтр Джиэро, Коэлин или мой отец.

'Как же я ненавижу слово 'Долг''... — мысленно повторила я слова, сказанные мне графом Ауроном в день, когда я поклялась от него не убегать. И добавила от себя: — 'И свободу выбора между смертью и Смертью...'

— Скажи, Мать Виера, — почему-то опустив титул 'Великая', хрипло спросил Тур. — А как ты выглядишь на самом деле?

Проследив за направлением его взгляда, я мысленно схватилась за голову: совершенно не уставший во время дневного перехода равсар почувствовал желание. И сейчас, пялясь на мою затянутую кольчугой грудь, пытался удержаться от действий...

— Увидишь, мой нетерпеливый эдилье... Скорее всего, послезавтра... — улыбнулась я. И, почувствовав, что он начинает плыть, еле слышно прошептала: — Адириэла-тэйс!

Услышав Слово, воин застыл, и мгновенно превратился из возбужденного самца в безмолвного, готового на все раба.

'Вот и все...' — улыбнулась я. И, поглядывая по сторонам, принялась корректировать его крону...

...Мда. Избавить Беглара от вспыхнувшего желания оказалось сложней, чем я ожидала: даже находясь в трансе, воин упорно не желал отказываться от своих намерений, и подсознательно сопротивлялся моему внушению. Кроме того, мимо нас то и дело проходил кто-нибудь из воинов, и мне приходилось делать вид, что мы просто беседуем. В общем, к тому времени, как 'мой эдилье' перестал видеть во мне объект неутолимой страсти, равсары закончили обустройство лагеря, выложили на чистый кусок полотна вяленое мясо, сыр и порядком зачерствевший хлеб и принялись прислушиваться к нашей 'беседе'.

Закончив работу, я вывела Тура из транса, жестом подозвала к себе Ушейбу, и, приказав ему принести мне мех с вином и три кубка, хмуро уставилась на все удлиняющиеся тени: времени оставалось все меньше и меньше, а я до сих пор не решила, что мне делать с равсарами.

Прочувствовавшие те преимущества, которые им дает моя 'божественная' сила, они были готовы выпить из моих рук все, что угодно. И следовать за мной в Рейвейн, к престолу 'моего отца', зная, что вечное посмертие дается вместо жизни...

Только вот для меня вариантов их будущего было два: снотворное — сон на камнях — смерть от рук воинов Правой Руки, или смесь снотворного с ядом — смерть во сне, но уже от моей. Разница — совсем небольшая. Но существенная: в первом варианте я перекладывала свою ответственность за их жизни на плечи вассалов графа Утерса. А во втором — брала ее на себя. То есть, должна была отнять их жизни. Сама. У двадцати девяти человек. Хладнокровно и расчетливо, как наемный убийца. И стать почти такой же, как они...

'Что выбрать, смерть или Смерть?' — раз за разом спрашивала себя я. И не находила ответа...

...Увидев, что вождь начал соображать, я ненадолго отвлеклась от тягостных раздумий:

— Беглар? Где баночка с айиром?

Непонимающе посмотрев на меня, Дзагай прикрыл глаза, несколько раз сжал и разжал кулаки, и, наконец, разродился:

— А, айир? У меня...

— Давай его сюда. И принеси мне мой дорожный мешок — сегодня я вас немного полечу...

Равсар тут же оказался на ногах. И, вместо того, чтобы выполнить мою просьбу, хмуро уставился на своих воинов:

— Ну и чего вы расселись? Райваз! Лашша! Спуститесь вниз по ущелью и...

— Стоять! — не дав ему договорить, рыкнула я. И, закрыв глаза, изобразила очередное 'прозрение': — В часе ходьбы отсюда — два воина Правой Руки... На высокой скале... Наблюдают за тропой... С этой стороны к ним не подняться... С той, пожалуй, тоже...

Развернувшись ко мне, Тур удивленно сдвинул брови:

— Но они же как-то поднялись?

— Спустились. С другой скалы. По веревкам... — я пожала плечами и медленно открыла глаза. — Они хорошие воины, Беглар! Ничуть не хуже твоих...

— Их двое, а нас...

— Для того чтобы запалить сигнальный костер, им потребуется одно мгновение. Дальше объяснять?

— Да, но пройти мимо них, в полной темноте, по совершенно незнакомой тропе...

— Я тебе обещала, что помогу? — снова перебила его я.

— Да, Великая Мать! — кивнул равсар.

— Этих я не трону. Но через четыре часа после рассвета оборву нити жизни тех, кто сменит их на посту...

— Спасибо, Великая Мать! — заулыбался Беглар. И, вспомнив про мою просьбу, повернулся к своим воинам: — Лашша! Тащи сюда дорожный мешок Матери Виеры...

...'Две капли настойки лисьего корня на кубок воды дают достаточно сил, чтобы сражаться от рассвета и до заката. Но через сутки отнимают вдвое больше. Три капли удлиняют этот срок на четверть и отнимают впятеро. Четыре — останавливают сердце. Даже самым здоровым мужчинам...' — балансируя на грани небытия, я смотрела и на шевелящиеся губы матери, и на свою руку с зажатой в ней баночкой с настойкой. — 'Если человек, которого ты собираешься напоить этой смесью, юн или тщедушен, то разводи не больше одной капли на один кубок. Если у него слабое сердце или легкие, то используй что-нибудь другое: лисий корень его убьет. И еще: поить этим настоем следует заблаговременно. Ибо через десять минут после его употребления у того, кто его выпил, появляется легкая одышка и потливость. Через двадцать — ускоряется сердцебиение, и начинаются приступы удушья. Ничего особенно страшного, но в течение первого часа даже опытнейшие воины бывают настолько слабы, что не в состоянии поднять собственный меч. Потом эти ощущения пропадают, возникает легкая эйфория, притупляется чувствительность к боли, и человек превращается в натасканного на убийство пса...'

'Две или одну?' — глядя на баночку с настойкой, спросила себя я. И, сравнив свое запястье с запястьем сидящего напротив Беглара, мысленно вздохнула.

Густая черная капля медленно оторвалась от горлышка, и, совершив короткий полет, разбилась о поверхность воды.

Кап...

'Две или одну?' — задержав руку, повторила я. И снова покосилась на руку Беглара.

'Ты и юна, и тщедушна...' — хмуро буркнул внутренний голос. — 'А еще потеряла много крови. Тебе и одной многовато! Уймись! Убери ее куда подальше, и займись делом!'

'Делом?' — переспросила я, и, помешав ложкой в кубке, залпом выпила его содержимое...

— Лучше бы выпила айир... — встревоженно уставившись на мое перекошенное лицо, пробормотал Тур. — Смотреть на тебя страшно...

— Нельзя ей айир... — вытерев губы тыльной стороной ладони, вздохнула я. — Сгорит за сутки... А так — продержится еще дней семь-восемь...

— Семь-восемь? — не удержался стоящий за Туром Ушейба. — А потом?

— Потом сгорит... — криво усмехнулась я.

— Не надо, Великая Мать Виера!!! — воскликнул парень. И, с вызовом уставившись на удивленно повернувшегося к нему вождя, выдохнул: — Она не должна умирать!

— Это почему? — поинтересовалась я.

— Она красивая...

— И что? Сколько красивых женщин умерло от твоей руки?

Взгляд парня метнулся влево-вверх :

— Они были другими... А эта...

На мгновение представив себе, что именно он может вспоминать, я почувствовала, что теряю над собой контроль. И с огромнейшим трудом удержав на лице равнодушное выражение, аккуратно положила баночку с настойкой лисьего корня обратно в сверток со снадобьями и вцепилась в баночку с ворсянкой...

— ...очень красивая... — после небольшой паузы все-таки закончил равсар. — Поэтому она должна...

— Рот закрой и иди отсюда... — неожиданно для меня рыкнул Тур. И подхватив с земли выскользнувшую из моих рук баночку с ядом, встревоженно заглянул в глаза: — Великая Мать, может, час-другой подождать?

— Нельзя, мой эдилье... — вздохнула я. И решительно принялась разматывать повязку на запястье...

...Как ни странно, глядя на то, как равсары пьют дикую смесь из моей крови, вина, отвара равельника и отвара ворсянки, я не чувствовала ничего — ни угрызений совести, ни сочувствия, ни страха. Видимо, взгляд-воспоминание Ушейбы оказался той самой последней каплей, которая переполнила чашу весов и помогла мне сделать Выбор между смертью и Смертью. В пользу последней. Поэтому, дождавшись, пока последний из них сделает вожделенный глоток, я повернулась к Туру и протянула ему смесь, приготовленную лично для него:

— Пей. Это для тебя...

Опрокинув в себя содержимое кубка, Беглар вытер губы и прислушался к своим ощущениям:

— В сон пока не тянет...

Пришлось объяснять по второму разу:

— Еще рано... Подействует минут через пятнадцать...

— Я думал, сразу...

— Нет. Отвар этой травы должен впитаться в кровь. Только тогда он сможет убрать нездоровую красноту с ваших лиц, желтизну из глаз, и унять боль в правом подреберье...

Равсар удивленно посмотрел на меня, шевельнул рукой, словно пытаясь прикоснуться к боку, а потом усмехнулся:

— Каждый раз удивляюсь твоему всеведению...

— Все вы такие вначале... — усмехнулась я. Заранее зная, что увижу в его глазах ревность...

Глава 30. Аурон Утерс, граф Вэлш.

Осадить коня... Потянуться... Спешиться... Выхватить мечи... Провернуть их в руках, изобразить пару ударов и закинуть обратно в ножны... — вбитую в подсознание последовательность действий, свидетельствующих о том, что я не пленник и еду в долину Красной Скалы по своей воле, я выполнил через 'не могу'. Потом торопливо запрыгнул в седло, привычно запретил себе смотреть вправо-вверх, в направлении потайного поста над ущельем, и... удивленно уставился на Колченогого Дика, зачем-то съехавшего с тропы к самой реке, и оттуда вглядывающегося в противоположный от Насеста склон ущелья.

— Дик?

— Что-то случилось, ваша светлость... — угрюмо буркнул воин. — Сигнальный костер палят...

Подняв голову, я нашел взглядом крону кривого деревца, растущего из трещины рядом с приметным треугольным выступом, вгляделся в темное пятно чуть правее и выше, и, не увидев там даже намека на сияние, недоуменно повернулся к Дику.

— Не туда смотрите, ваша светлость... — буркнул воин. — Отблеск света можно увидеть только отсюда. И то, если знать, куда именно смотреть...

Решив, что могу себе позволить минутную задержку, я спешился, спустился по склону почти до самой Кристальной, и, следуя указаниям Дика, нашел взглядом длинную вертикальную трещину, потом скол, напоминающий серп, и следом — еле заметное пятнышко света рядом с косой тенью от торчащего из скалы камня.

— Вон то пятно, похожее на солнечный зайчик? — удивленно спросил я, убедившись, что других светлых пятен там нет.

— Угу... — кивнул Колченогий. — Оно самое...

— Мда... А я и не знал, что из ущелья можно углядеть отблески сигнального костра... — почесав затылок, признался я. — Его же зажигают внутри пещеры...

— И я не знал... — вздохнул Колченогий. И помрачнел: — Лис показал... Перед отъездом в Арнорд...

Перед моим внутренним взором тут же возникла счастливая улыбка на иссиня-белых губах десятника. И мертвый взгляд в никуда.

— Хороший был воин... — скрипнув зубами, пробормотал я. И, в два прыжка оказавшись рядом с конем, взлетел в седло.

— Угу... — буркнул Дик. И тоже затих...

...Подвесной мост Рожна начал опускаться вниз, как только мы вылетели из-за поворота ущелья. Причем с такой скоростью, как будто за нами гналась наступающая армия врага. А над Правой башней курился легкий дымок — свидетельство того, что там сейчас пылает сигнальный костер. На всякий случай оглянувшись и удостоверившись, что преследователей за нами нет и не предвидится, я осадил коня и уставился на стоящего за опущенной герсой десятника Учаху Секиру. Вернее, не на него, а на его пальцы...

...Вопросы, задаваемые мне Учахой, были совершенно обычными. И требовали обычного подтверждения. Поэтому я зашевелил пальцами в ответ:

'Еду не под принуждением'. 'Чужих в отряде нет'. 'Очень тороплюсь'.

Дождавшись контрольной фразы 'Болт, нож, двое справа', на первый взгляд не имеющей никакого смысла, десятник облегченно вздохнул, рыкнул на своих подчиненных, и дернулся, словно пытаясь ускорить движение начавшей подниматься решетки.

Я криво усмехнулся: для того, чтобы приподнять кованую герсу, надо было быть сказочным инеевым великаном. Или обладать силой пары сотен человек.

Тем временем Секира проскользнул под решеткой, остановился в шаге от моего коня, прижал к груди правый кулак и склонил голову:

— С возвращением, ваше сиятельство!

Приветствие прозвучало глухо. И совсем не радостно. Впрочем, удивляться было нечему: до того, как стать десятником, Учаха несколько лет служил в десятке Рыжего. А, значит, должен был переживать его гибель.

— Спасибо... — отозвался я.

— Скажи, зачем ты приказал палить сигнальные костры?

— Это не я, ваша светлость... Приказ вашей матушки: сообщить, как только вы появитесь в ущелье...

Продолжать десятник не собирался. Значит, не имел никакого представления о причинах, вынудивших мою мать отправить почтовых голубей в Льес, Заречье и Сегрон.

— Когда Лиса привезли? — спросил я, не отрывая взгляда от решетки, медленно ползущей вверх.

— Третьего дня, ваше сиятельство... Ждут только вас...

— Где?

— Дома... — вздохнул Секира. И уточнил: — У Лиса... Графиня Камилла предлагала положить его в зале Памяти вашего замка, но Дайрика уперлась, как... э-э-э... В общем, отвезли в Изумрудку ...

Представив себе черное от горя лицо супруги Лиса, я скрипнул зубами:

— Ей... виднее...

Десятник угрюмо кивнул:

— Угу...

...Когда герса поднялась выше холки моего коня, я спешился, подал знак 'делай, как я', и, перекинув повод через голову коня, рванул через двор к внутреннему захабу Рожна...

...Пробежка по Косой Сажени с конями в поводу оказалась не менее рискованным занятием, чем скачка. Только уже не для нас, а для наших коней: их подковы скользили по гладкому, как стекло, камню, и бедные животные то и дело теряли равновесие. Однако перспектива потерять пару лошадей пугала меня гораздо меньше, чем падение с них любого из воинов, поэтому я несся на подъем на предельной скорости. Замедляя бег только тогда, когда оступался мой конь.