Нижние двигательные лючки на МиГ-27 располагались на самой неудобной для ремонта высоте. (Кто об этом думал? Главное — скорость, боевая нагрузка. Чтоб летчику было удобно). Лежа работать нельзя — не достанешь, стоя и выпрямившись в полный рост — не получается. Возможный единственный вариант — это согнувшись пополам, да еще с сильным разворотом корпуса относительно ступней. Долго работать в таком положении было очень непросто. Человек быстро уставал, дрожали от напряжения ноги, начинала болеть спина. Но что поделаешь?
Отдохнув немного, я полез голыми руками, назад, в холодное полутемное чрево самолета, оставляя кровавые следы на металле. Однако стоило мне нагнуться, как порыв налетевшего ветра, как стальным ножом прошелся по оголившейся пояснице. Вдобавок, в темноте я не заметил, что наступил в лужу, растекшуюся под самолетом. Тонкая подошва валенок и носки, мгновенно промокли и пропитались вязким гидравлическим маслом. Медленно, но верно от холода стали терять чувствительность пальцы ног. Нужно было поменять позу — попытаться выйти из мокрого пятна и, хоть как-то выпрямиться, чтобы ветер не так сильно задувал под куртку.
На какое-то мгновение мне удалось зафиксироваться в этой, почти акробатической позе, но тут что-то тонкой струйкой полилось мне за шиворот. Это был керосин из ранее рассоединенного мною трубопровода. Черт! Я резко выпрямился и со всего размаха ударился лицом об острый выступ какого-то агрегата. Рот мгновенно наполнился чем-то теплым и соленым.
— А-а-ах, ты ж твою, бога душу мать! — я, отплевываясь кровью, выскочил из-под самолета и изо всех сил швырнул ключ о бетонку.
В этом крике было все: боль, злоба, отчаяние. Мелодично звякнув на морозном воздухе, железяка отлетела в сторону. Почти сразу же рядом с ней стал нарастать небольшой сугробчик. Я начинал замерзать, но даже пойти куда-нибудь, чтобы некоторое время отогреться у меня не было возможности, потому что я не мог бросить неохраняемый самолет.
Вокруг царила ледяная ночь и космическая тишина, прерываемая лишь воем ветра. Даже желтый свет фонарей казался теперь не теплым, а чужим, инопланетно-враждебным. Слезы бессилия выступили у меня на глазах. Зная, что меня никто не видит, я, не стесняясь, беззвучно плакал, вытирая текущие по щекам капли тыльной стороной грязной рукавицы. Нет, мне никогда не довести эту работу до конца. Завтра найдут мой, припорошенный снежком окоченевший труп, лежащий в луже керосина. Мне хотелось одного — лечь, закрыть глаза и никогда больше не просыпаться.
Как же так? Есть здесь хоть какая-то взаимовыручка? Неужели, учитывая погодные условия, нельзя было дать мне хотя бы кого-то в помощь? Я, конечно, понимаю — никому не охота мерзнуть, но ведь обязанность инженера — организовать работу. Или это сделано специально, потому что я двухгодичник? Значит, у них там, на Западе: человек, человеку — волк. А у нас, в Советской Армии, получается: человек, человеку — товарищ волк! Нет, не верю. Просто нет Панина, он бы обязательно помог. Кто-нибудь еще из нашей эскадрильи? Глупый вопрос! Мое сегодняшнее одиночество и есть лучший ответ на него.
Внезапно, круг света соседнего фонаря пересекла какая-то косая тень. Я обернулся и увидел темную фигуру, приближающуюся ко мне. Через пару минут человек подошел достаточно близко, чтобы стало возможным разглядеть его лицо. Это был Бармин.
— Ну что развлекаешься? Не помешал? — поинтересовался он.
Не замечая тонкой иронии, я с удивлением воскликнул:
— Алик, а ты здесь откуда?
— Стреляли..., — голосом Саида из 'Белого солнца пустыни', отозвался тот.
— А если серьезно?
— Когда наша эскадрилья приехала на ужин, в столовой встретили Юру. Он рассказал, что ты тут в одиночку боеготовность полка поддерживаешь. Дай думаю, пойду, посмеюсь. А то скучно в гостинице в тепле сидеть долгими зимними вечерами. Заодно и пожрать тебе принес. Извини, что немного. Это мы со своих порций скинулись. Ивановна давать пайку на тебя не хотела. Пускай, говорит, сам придет и поест. Вот же сука!
Жизнь начала возвращаться ко мне. Я внезапно вспомнил, что со времени обеда у меня во рту не было даже маковой росинки. Нет, мы еще повоюем, когда есть такие друзья! Уже почти весело, я поинтересовался:
— Что, неужели и Гусь поделился? Не могу поверить.
— Да кто его спрашивать будет. Пока Кроха за руки держал, я у него с тарелки откладывал. То-то было слез.
Я начал быстро запихивать в рот еду, принесенную Аликом, пока тот, цокая языком, оценивал объем работы.
За последующие три часа, попеременно сменяя друг друга, мы с помощью инструмента и русской ненормативной лексики, смогли, наконец, поменять гидроаккумулятор.
Однако самым трудным, оказалось, законтрить все по-новому. Если кто не знает, что это такое — поясню. Самолет — не автомобиль. Если на машине какой-нибудь болт или гайка открутятся и из-за этого начнется течь или, вообще, что-нибудь выйдет из строя, что делать? Да, ничего — выключай двигатель, становись к обочине и ремонтируйся. Самолет к обочине не приткнешь, если отказ произойдет в воздухе (а так оно обычно и бывает). В то же время, уровень вибрации, от которых эти самые гайки откручиваются — в десять раз
выше, чем на автомобиле. Поэтому, в авиации, в каждой, даже самой маленькой гайке или болте просверлены отверстия. Сквозь эти отверстия продевается тонкая проволока, два свободных конца которой, затем перекручиваются и протягиваются через головку следующего болта. И так далее, от одного, к другому. Таким образом, крепеж фиксируется один относительно другого и перестает откручиваться. Вот эта самая проволока и называется — 'контровкой', а болты, связанные этой проволокой — 'законтренными'. В это трудно поверить автомобилисту, но на самолете абсолютно все крепежные детали, а их там тысячи — зафиксированы подобным образом.
Вот эта простейшая операция — вдеть проволоку в небольшое отверстие, перекрутить ее и протянуть далее, превращается зимой в сущую муку. Потому что это можно сделать только голыми руками, со всеми вытекающими из этого на морозе последствиями.
Как хорошо, что в жизни все когда-нибудь заканчивается. Не только хорошее, но и плохое. В конце концов, мы осилили и эту муторную работу, вызвали тягач и закатили мой самолет в укрытие. Родина, до этого момента, беспокойно ворочавшаяся в кровати, смогла, наконец, заснуть спокойно. Наше небо — на замке! На надежном, большом, крепком замке. Потому что на страже неусыпно бдят техники 666-го истребительно-бомбардировочного полка.
Почти бегом мы поспешили в гостиницу. Всю дорогу до дома я думал о Бармине. Что случилось, если бы он не пришел? Наверное, ничего. Поматерился бы я, порыдал, да и сам справился — до утра времени много. И все-таки...
Спасибо тебе, Алик! Ты можешь забыть — я никогда! Ты имеешь право не помнить, но только не я. Никогда не забуду этот холодный февральский вечер. Никогда не забуду, что ты для меня сделал. Это было больше, чем помощь. Это была не просто пайка из техстоловой. Этого нельзя выразить словами, но оно есть, оно существует. Это, наверное, то, что подразумевают фронтовики, под словами: 'Под одной шинелью спали, из одного котелка ели'. Это — особая форма братства, о которой не нужно говорить, потому что она понятна без слов. И пусть пройдет много лет, я всегда буду благодарить тебя Алик. Тебя и судьбу, связывающую с людьми, которые лучше нас. Спасибо вам огромное, обоим!
Грязные и усталые, как черти, мы с Барминым ввалились в гостиницу, мечтая только о том, чтобы помыться и быстрее лечь спать. Однако на нашем пути возникло непредвиденное препятствие. Когда мы поднялись на свой этаж, то увидели в коридоре небольшую группу офицеров, человек пять-шесть. Они громко смеялись, что-то оживленно обсуждая. В середине сборища виднелась голова моего старого знакомого — Адама, возвышающаяся над остальными. Увидев нас, он радостно воскликнул:
— О! Это же мои друзья двухгодичники! — и бросился нам навстречу.
Через минуту нас обступили со всех сторон. Двое из присутствующих были офицерами нашего полка, остальные, видимо, из братского. Гулянюк ласково обнял нас руками за плечи.
— Во, это настоящие мужики! Сразу видно. Не такие трусы, как вы, — обратился Адам к своим товарищам.
От него сильно пахло спиртным, но определить по его внешнему виду, что он выпил, было совершенно невозможно.
— Вам повезло, хлопцы! — на этот раз слова предназначались для нас. — Пошли со мной, хочу вам кое-что показать. Обещаю, останетесь довольны.
Вырваться из стальных клещей Адама, нечего было и думать. В сопровождении весело перемигивающихся друзей последнего, нас препроводили до одной из комнат.
— Тихо, — Гулянюк приложил палец к губам и скомандовал: — Эти двое со мной, остальным оставаться на местах.
Он открыл дверь, и мы оказались в маленьком предбаннике перед двумя входными дверями.
— Что, двухгодичнички, — заговорщицки зашептал он нам на ухо. — Бабу хотите?
Не ожидая от его предложения ничего хорошего и, в то же время, зная, как опасно спорить с пьяным Адамом, я осторожно отозвался:
— Какие бабы? Устали, как собаки. Время — двенадцатый час. Нам поспать бы.
— Ну, а я вам что предлагаю? — еще сильнее развеселился Гулянюк. — Сейчас поспите! — и с этими словами толкнул одну из дверей.
Комната, в которой ярко горел свет, была точной копией той, где проживал я, только ее зеркальным отражением. Обстановка также не поражала особой роскошью. На столе стояли два граненых стакана, открытые банки с консервами, лежала большая, разрезанная надвое луковица. По центру располагались несколько бутылок пива и еще одна, заполненная какой-то мутноватой жидкостью. В ней я без труда опознал разбавленный водой спирт.
Однако не это заставило нас с Аликом замереть в дверях, как парализованных. На одной из кроватей, поверх одеяла, лежала молодая девушка — та самая рыжеволосая Адамова подруга, которую однажды я уже видел.
Была она абсолютно голой и, по-видимому, находилась в крайней степени опьянения. Ее платье валялось тут же на полу, рядом с бюстгальтером и белыми трусиками в трогательный красный горошек. На удивление, у нее оказалась очень неплохая фигура: плавные обводы плеч, высокая грудь с крупными, торчащими в разные стороны сосками. Крепкие бедра плавно переходили в стройные ноги. Одна из них была согнута в колене, как бы приглашая не упустить открывающиеся возможности. Отливал рыжим золотом треугольник волос, внизу слегка округлившегося живота. 'Гляди-ка, значит, волосы на голове — настоящие, не крашеные', — мелькнула в моей голове дурацкая мысль. Единственное, что портило впечатление, это болезненно бледная, нездорового цвета кожа и два огромных синяка на правом бедре.
Насладившись произведенным впечатлением, Гулянюк подтолкнул нас к кровати:
— Вперед! Она — вся ваша! — и видя, что мы продолжаем стоять на месте, добавил: — Не бойтесь, не бойтесь. Никаких фокусов. Здесь у меня не цирк. Для друзей вход бесплатный.
Я кинул быстрый взгляд на Алика и встретился с ним глазами. В них я прочел ту же самую мысль, которая только что пришла в мою голову: 'Кажется, выход будет платным!'. Как по команде, мы попятились назад.
— Куда? — удивился Адам. — Не дрефь! Может, хотите спиртика для храбрости? Сейчас налью.
Он сделал шаг к столу, отпустив, наконец, наши плечи. Воспользовавшись этим, мы с Аликом начали медленно отступать к двери.
— Нет! — твердо сказал я. — Извини Адам, я тебя очень уважаю, но не хочу..., — мне хотелось сказать, что не испытываю ни малейшего желания сесть за изнасилование, но осознав, что он вряд ли сильно озабочен моей судьбой, переформулировал: — ...не хочу, чтобы у тебя были проблемы. Ведь она завтра проспится и сразу к командованию побежит жаловаться.
Глаза Гулянюка начали наливаться кровью, как у матерого кабана-секача, у которого на пути возникла неожиданная помеха.
— Никуда она не побежит! Или может тебе меня жалко? Да я всю жизнь жил, как хотел. Брал, что хотел. Пил, когда хотел. Ты себя лучше пожалей, вахмурка!
В это время внезапно подал голос Алик:
— Мы очень любим своих жен и не хотим им изменять!
Совершенно неуместное в данной обстановке заявление, неожиданно произвело впечатление на Адама. Он на секунду оторопел, потом переспросил недоуменно:
— Жен? Чьих жен? Так вы что, оба женаты?
Мы энергично закивали головами в подтверждение его догадки.
— Ясно. Значит, на ней вы жениться уже не сможете, — сообразил, наконец, Адам. — А какой же хрен марамошкин сказал мне, что вы холостяки? — и, не дожидаясь нашего ответа, рявкнул: — Чего уставились? Что вам здесь, цирк бесплатный что ли? А ну, давай, валите отсюда!
Нам не нужно было повторять дважды, последние слова Адама застали нас уже в коридоре.
* * *
Адам взвалил на плечо огромный ящик с неуправляемыми авиационными ракетами. Физическая работа, особенно тяжелая, всегда доставляла ему удовольствие. Чувствуя, как перекатываются под одеждой тугие бугры бицепсов, видя, что один поднимает тяжести, которые другим и двоим не под силу, он ощущал себя здесь в родной стихии. Работая вместе со своими коллегами-вооружейниками (начальник группы, наконец, решил навести в хранилище порядок), Гулянюк все время думал о Вике. После того случая в гостинице, она пропала на целый месяц, Говорили — взяла отпуск, за свой счет. Сегодня, офицер снова увидел ее в столовой. Он пытался заговорить, но девушка, зло, швырнув ему тарелку на стол, торопливо отошла.
Чем больше Гулянюк думал о ней, тем больше ему становилось не по себе. Его лоб от чего-то покрылся испариной. Словно от слабости, задрожали ноги, поплыли перед глазами радужные круги. Нет, Адам, конечно, чувствовал себя немного виноватым, но все же не на столько, чтобы какие-то идиотские сантименты могли сказаться на его железном здоровье.
— Что же мне так хреново? — недоумевал он, пытаясь понять, что происходит. — Старею что ли? Становлюсь излишне чувствительным?
Гулянюк пытался хотя бы на время забыть о Вике, отвлечься, однако мысли, как в заколдованном кругу, все время возвращались к ней. Вот, она кричит что-то обидное и вываливает содержимое тарелки ему на китель. Потом хватается за ящик с боеприпасами, отчего тот становится тяжелым, как бетонная плита, вырывается из рук Адама и с грохотом падает на пол. Круги плывут и плывут перед глазами. Откуда-то издалека, доносятся непонятные звуки. Вот, кто-то подходит и трясет его за плечо:
— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант, вы в порядке?
Как со стороны, в ответ звучит его собственный голос:
— Все, хлопцы, перекур. Что-то мне.... Пойду, выйду на свежий воздух.
Словно слепой, он пытается найти выход из хранилища боеприпасов. Однако через пару шагов, его ноги подкашиваются и, Гулянюк начинает медленно оседать на землю. Кто-то подхватывает Адама под мышки, предохраняя от падения на бетонный пол.
Больного, в бессознательном состоянии, немедленно госпитализировали с диагнозом: 'пищевое отравление'. Дело было житейским и, возможно, никто не придал этому большого значения, если бы не одно обстоятельство. Старенький доктор, завотделением, уверенно идентифицировал причину отравления, как 'крысиный яд' или схожие с ним по действию вещества.
