Люди слушали Ибара, не веря своим ушам, и молчали, исподлобья глядя на обожжённого наёмника, державшего за шкирку перепуганного санитара.
Мокки затих и опустил глаза к земле.
— Ты не мог бы?.. — спросил он, когда Ибар закончил, и в воздухе повисла неловкая пауза. — Я в порядке.
— Надеюсь, — обожжённый наёмник отпустил санитара, и тот тут же одёрнул форму неосознанным раздражённым движением.
— Истерик больше не будет? — Ибар обвёл внимательным взглядом остальных бойцов отряда. Все были спокойны — настолько, насколько в данной ситуации это вообще было возможно.
— Вот и прекрасно. Пошли. Время не ждёт.
17.
Колонна наступавшей армии казалась бесконечной. Тысячи солдат и офицеров, техника, артиллерия, зелёные пузатые полевые кухни, источавшие хорошо знакомый запах каши, бронированные джипы высшего командного состава, штабы батальонов и полков, крытые брезентом грузовики походно-полевых госпиталей, подготовленных к быстрому развёртыванию и приёму раненых, ремонтные части, усатые важные тыловики, перевозившие с места на место казённое имущество — наступление сорвало с места и собрало в единый безукоризненный механизм десятки тысяч человек, из которых реально пойдут в бой от силы двадцать процентов. Настоящие профессионалы, основа и костяк любой армии. Это для того, чтобы их поддержать, все находятся здесь. Стоят незримо за спиной каждого солдата, готовясь лечить, кормить, снабжать боеприпасами, ремонтировать технику, планировать операции и многое другое — теневая работа, пусть не героическая, но жизненно необходимая.
"Война — сложное дело", — думал Табас, скользя равнодушным взглядом по лицам людей, проходивших и проезжавших мимо.
За спинами отряда поначалу работала артиллерия, но вскоре залпы стихли. Это означало лишь то, что в Митоми живых людей больше не осталось. Дорога на Армстронг была практически открыта: знай кати себе, пробивая путь танковым тараном да расстреливая пачками пленных стариков и молокососов.
Табас настойчиво отгонял мысли о матери. Смогла ли она уйти из города, выполнила ли обещание? Не поддалась ли на лай пропагандистских передач, уверявших, что всё в порядке и причин для паники нет? Не решила ли остаться дома, побоявшись уезжать, как жители Дома Адмет, надеявшиеся неизвестно на что?.. Об этом пока лучше было не думать, убедив себя, что у матери нет никаких оснований не выполнить свою часть уговора.
Воздух над трассой дрожал от жары и был жёлтым от песчинок, взметённых в воздух тысячами пар ботинок. Табас, которому надоело таращиться на гвардейцев, уставился на дорогу и отключил мозг, предпочтя двигать ногами, ни о чём не думая и не беспокоясь.
Солнце поднималось выше и припекало всё сильнее: воздух в этих широтах нагревался намного быстрее, чем в Армстронге, и пыли — той самой жёлто-коричневой, принесённой ветрами из пустыни, — было в разы больше. Футболка под бронежилетом быстро взмокла, нос и губы, закрытые легким коричневым шарфом, вспотели. Отряд уже несколько часов двигался по обочине трассы, а армия дома Адмет всё не кончалась.
— Туго придётся Армстронгу, — заявил Ибар во время привала. Отряд расположился в хвойном лесу. В тени было душно и пахло прелью. Люди развалились на земле, скинув рюкзаки, и отдыхали.
— А ты этому рад? — исподлобья посмотрел на него Айтер.
— Нет. Просто констатирую факт. Мне всё равно, что случится с вашим Домом.
— Зато нам не всё равно! — огрызнулся наниматель.
Обожжённый лишь пожал плечами, устраиваясь поудобнее на жёлтых иголках.
Табас подумал, что обожжённый наёмник прав: армия Армстронга в первом же столкновении была разбита в пух и прах. Создавалось впечатление, что Адмет остается только пройти форсированным маршем по трассе и захватить Дом, ставший жертвой собственного былого величия.
— Жрать никто не разрешал! — рык Ибара вырвал Табаса из задумчивости. Обожжённый прикрикнул на Нема, доставшего было пакетик с орехово-медовой смесью.
— Оу! — здоровяк обнажил в улыбке белые зубы и примирительно поднял ладони. — Виноват. Больше не повторится.
Нем не на шутку перепугался: видно, вспомнил недавнее обещание прострелить ему ноги и оставить умирать.
— Даю ещё полчаса, — сказал Ибар, сменив гнев на милость. — Попейте водички, проверьте оружие. Но чистить пока не надо, займёмся этим ближе к отбою. Отдыхайте, — и сам уселся под деревом, опершись спиной на ствол.
Табас обмяк в броне так, чтобы она поддерживала его тело, и максимально расслабил мышцы. Он чувствовал затылком шершавую кору и вязкую смолу, в которую вляпался волосами, вдыхал приятный запах хвои и прелых иголок и, кажется, задремал.
Впрочем, расслабляться долго он сам себе не дал, дёрнулся, подскочив на месте, и тут же стыдливо заозирался: не заметил ли этого кто-нибудь. К его везению, люди были заняты самими собой. Нем зевал с закрытыми глазами, Руба и Хутта о чём-то вполголоса говорили, Мокки рылся в санитарной сумке, а Айтер что-то рассказывал Ибару, чертя на земле какую-то схему.
Покой и умиротворение. Как будто и не было в тридцати метрах от них огромной змеи, протянувшейся на несколько десятков километров. Табас заметил, что сейчас змея, наконец, поредела, да и шли там всё больше не "белые штаны", а всякие вспомогательные части — машины и конные повозки с вещевым имуществом, чумазые техники на грузовиках, повара-писари и прочий персонал, которому по роду занятий было положено топать в тылу. Однако несмотря на то, что людей в форме становилось всё меньше, колонна и не думала прерываться или заканчиваться.
— Встали! — скомандовал Ибар, и отряд, кряхтя и отряхивая задницы от пыли и иголок, поднялся на ноги, снова навьючил на себя рюкзаки и вышел на дорогу.
Сначала Табас подумал, что вслед за частями Гвардии идут семьи офицеров и рядовых — жёны с детьми, престарелые родители — но он понял, что мысль бредовая: кто же потащит с собой семью на передовую?
— Переселенцы, — шепнул Айтер за спиной Табаса, который к нему тут же повернулся. — Торопятся, захваченные земли занимают. Сволочи. Только осторожнее! — предостерёг он Табаса. — Никакой враждебности, мы же им друзья, — наниматель подмигнул и снова отстал на положенные два метра.
Табас смотрел на лица — дружелюбные, улыбающиеся, благодарные. Эти люди видели в отступавшем отряде своих защитников и благодетелей. Тележки с пёстрыми тюками, рюкзаки, старые чемоданы на колёсах — всё, что у них было. Редкие везунчики ехали на машинах и велосипедах, чаще — на повозках. Уставшие от жары и долгой дороги лошади прядали ушами, мотали головами, но упрямо тащили телеги с нехитрым скарбом. Табас слышал обрывки разговоров, а мозг, вопреки логике, пытался сложить из них целую картинку. Это было похоже на мозаику, в которой каждая деталь была от другого комплекта.
— ...Марту тоже переселят, она говорила...
— ...а мне-то что? Поесть не хочешь, кстати, идти ещё...
— ...дикари, говорили, уже в нескольких километрах были от нас...
— ...вот, помню, несколько лет назад мы...
— ...Иса! Иса! Вот паразит!..
— ...в гвардии служил, мы знаешь, как пели в строю? Земля дрожала!..
Уставшие, но радостные, верившие в новую жизнь на новой земле, где не надо будет ковырять бесплодные пыльные клочки земли, терпеть песчаные бури и постоянно бояться дикарей. Благодарные гвардии за то, что они своей кровью завоевали для них будущее. Никто из этих людей, проходивших рядом, на расстоянии вытянутой руки, не задумывался над тем, что будет с местным населением. Это был не самый плохой подход — просто не думать, а всё, увиденное на оккупированных территориях, забыть. Либо возненавидеть подданных Дома Армстронг до такой степени, что люди в них больше не будут заметны. Так даже лучше: можно будет, не напрягая совесть, торговать местными жителями, заставлять их работать на новых хозяев, обращаться, как со скотом — с практической точки зрения, от такого использования людей в хозяйстве одна польза. Девок — в дом, мужиков — в поля, и заживём! Ой, как заживёт Дом Адмет при таком раскладе. Припеваючи. А то, что они сами стали дикарями, пришедшими из пустыни, никто и не заметит. Люди звереют очень быстро и незаметно для самих себя.
Табас стал пропускать мимо ушей посторонние разговоры и улавливал лишь те, что касались обустройства территорий, откушенных у Армстронга.
— ...надо будет дом себе подобрать попросторнее. Да побыстрей надо будет, а то опять Ами отхватит самое...
— ...всё это дело наживное. Есть, что надеть, что поесть, а остальное...
— ...трактор, там. Хотя лучше лошадок, конечно...
— ...да будет тебе платье, будет...
Табас, у которого кровь стучала в висках, то ли от жары, то ли от ненависти, заметил, что сжимает кулаки — крепко-крепко, до боли и кровавых полосок на ладонях. Дом, лошадки, платье... Хотелось снять с плеча автомат, передёрнуть затвор и выпустить весь магазин в эту плотную толпу, с наслаждением слушая крики боли, глядя, как жёлтый воздух прорезают красные брызги и орать что-то о северянах, таких же людях, как и они, о рабстве, зверстве и человеческом достоинстве. Мысли, вертевшиеся в голове, были обрывочными, как разговоры, мутными, как облака пыли, и горячими, как раскалённый воздух. Становилось горько и обидно, особенно потому, что Табас сам несколько часов назад поучаствовал в расчистке жизненного пространства для захватчиков. Да, случившееся могло отойти на второй план, могло немного затереться от времени, но полностью забыть этого Табас не сумеет никогда.
Впереди маячила спина Ибара, скрытая за огромным рюкзаком. Вот уж кто не знает ни сомнений, ни жалости. Идеальный солдат.
Очередной привал обожжённый наёмник объявил после обеда, когда солнце начало жарить так, что непривычные к этому парни из Армстронга взмокли и едва не валились с ног.
Как и в прошлый раз, сошли с дороги в лес, расположились под сенью деревьев, сбросив рюкзаки, достали пакеты со смесью и принялись сосредоточенно жевать. Табас с удивлением обнаружил, что проголодался: умял в десять секунд весь пакетик — жадно, быстро, наслаждаясь вкусом и испытывая сильнейшее искушение распечатать ещё один.
— Ребята! Ребята! — старушечий голос со стороны дороги заставил бойцов напрячься и повернуть головы. К ним, хрустя ветками, направлялась небольшая делегация — две пожилые женщины и согбенная годами старуха в цветном платке. Она размахивала каким-то белым свёртком и семенила вперёд, спотыкаясь о высохшие ветки.
Краем глаза Табас увидел, как Ибар подобрался, будто готовясь к прыжку, и положил руку на автомат.
— Ребята! — женщины добрались до отряда. Люди были напряжены, но старались выглядеть дружелюбно. Лучше всего это получалось у Нема: он заулыбался во все тридцать два зуба, и это дьявольски располагало. Табас постарался взять с него пример, но получилось, наверное, плохо.
— Вот, возьмите! — старуха протянула свёрток ближайшему бойцу, им оказался Рыба. Женщины также последовали её примеру и вручили Пруту и Нему что-то увесистое, завёрнутое в чистые тряпки.
— А мы идём мимо, видим, вы сидите, отдыхаете, — продолжила гостья. — Я-то, хоть и старая, а заметила, что вы там едите что-то, да и говорю: пойдём поможем солдатикам-то! — она тараторила без умолку, мешая другим женщинам вклиниться в разговор. В лесу стало шумно. Бойцы глядели с удивлением, слушая то одну, то другую, путаясь в бесконечном потоке слов, пытались понять, о чём они говорят, но женщины точно так же быстро собрались и ушли, едва не кланяясь.
Нем, похоже, единственный сообразил, что тут происходит, и, не переставая улыбаться, рассыпался в благодарностях.
Он разливался соловьём, сам чуть ли не кланялся в пояс, заставляя старуху смущённо хихикать, прижимал свёрток к груди, говорил, что всё им пригодится, что спасибо им огромное от всей души и прочее, прочее, прочее.
— Мой-то тоже в гвардии сейчас, не знаю, правда, где, — сказала напоследок бабка, тепло, по-матерински улыбавшаяся. — Может, и его кто-то там... Ну, мы пошли! Пошли! — и, повернувшись, засеменила обратно на трассу.
— Чего уставились? — хохотнул Нем, разворачивая свёрток, в котором обнаружилась запечённая в костре картошка — сморщенная, перепачканная пеплом, кусок хлеба, варёные яйца, огромные красные помидоры и вяленое мясо неизвестного происхождения. — В штаны не наложили? Ибар! Можно? — спросил он разрешения у наёмника, и тот кивнул.
Расстелив тряпки и разложив на них припасы, бойцы принялись уплетать подарки. Люди повеселели, а Табасу, хоть он и был голоден, кусок в горло не лез. Люди в толпе переселенцев разом перестали быть для него врагами, обрели лица, характеры и индивидуальность. За свою недавнюю ненависть и желание перестрелять их всех стало ужасно стыдно. Они не были ни в чём виноваты. Простые, в общем-то, люди, желающие жить — ни ангелы, ни демоны.
"А кто виноват?" — спросил Табас сам себя, но так и не смог сходу ответить на этот вопрос.
Всех собак можно было повесить разве что на Капитанов и прочих интриганов-политиков, как это сделал Айтер, но Табас чувствовал, что что-то упускает, и не торопился с выводами.
Кто виноват в том, что одни хорошие люди вдруг взяли оружие и пошли убивать других хороших людей? Причём в промышленных масштабах, как на скотобойне — массово, рационально и экономически эффективно.
И какие люди в этой ситуации лучше: те, которые убивали по необходимости, или те, которые отказали другим хорошим людям в праве на жизнь, чтобы самим не умереть с голоду? Непонятно. Безумие какое-то: как будто лемминги мчатся к обрыву, чтобы расшибиться насмерть о скалы, или муравьи бесконечно бегут по кругу до смерти от истощения. Со стороны выглядело, будто эта война, как и все остальные, безусловно, была порождением разума. Цели кампании были рациональны, а планы перепроверены, как ничто другое в этом мире. Но сейчас Табасу казалось, что за спиной всех циников-правителей, планировщиков из генерального штаба, просчитывавших возможные потери так, будто жизни людей были валютой, экономистов, вычислявших, сколько потребуется оставить коренного населения для работы промышленных предприятий и сельского хозяйства, — словом, за спиной всех тех умных образованных цивилизованных людей — возвышается огромное кровавое божество.
По его коже стекают красные водопады, его тело составлено из миллионов трупов — застреленных, зарезанных, разорванных взрывами, умерших от ран и болезней. И этот бог не имеет разума. Он — чистая стихия, что-то глубоко в человеческой природе, скрытое под образованием, воспитанием и моралью. Он хитёр, потому что может убедить миллионы людей в том, что на другом конце земли живут враги, которых необходимо уничтожать без всякой жалости, как тараканов, и — это главное — он проворачивает всё так, что подобное избиение кажется единственным возможным выходом — логичным, простым, рациональным, выгодным.
Табас встряхнул головой, отгоняя видение ужасного божества и возвращаясь в реальность, где Мокки протягивал ему сморщенную картофелину.
— Да, спасибо, — пробубнил наёмник, принимая картошку и откусывая от неё кусок вместе с кожурой. Пепел придавал еде потрясающий острый привкус, от которого рот сразу же наполнился слюной.
