Отодвинув от стеллажа массивный стул, Пантюшин достал с полки папку с бумагами и, сунув её подмышку, двинулся к выходу. Дверь за ним, когда он вышел в коридор, с мягким чмоканием, похожим на поцелуй, закрылась и громко мяукнула. 'Да-а-а, начальник. Не догружаешь ты сотрудников, если у них время на баловство остается. Хотя... Сам-то, сам. Вспомни, кто в своё время 'любимому' начальнику стол эпоксидной смолой без отвердителя намазал? И что, сдать тему это помешало? Так что, друг ситный, ты щёки не надувай, а радуйся. У тебя же такие мозги собрались, что только и радоваться. Один Прохоров чего стоит'. Занятый такими мыслями, Пантюшин поднялся на второй этаж и вошел в приёмную директора. Поймал молчаливый кивок Зиночки и открыл дверь директорского кабинета.
В кабинете Углов был не один. Вдоль стола для планёрок на простых неудобных стульях сидели трое — худой и даже на первый взгляд несуразный человек в клетчатом пиджаке, какой-то мордатый тип в 'сталинке', судя по всему партийный или советский чин, и моложавый подполковник-лётчик со следами ожогов на лице. Пантюшин, войдя в кабинет, остановился и замер, недоуменно глядя на директора.
— Не стой в дверях, Андрей Васильевич. Устраивайся, где удобней, разговор будет долгий. Вот, товарищи. Позвольте Вам представить изобретателя и создателя той самой хитрой машины, о которой я Вам рассказывал. Пантюшин Андрей Васильевич, начальник нашего опытного участка. И поскольку он как всегда со своей любимой папкой, ответить на Ваши вопросы сможет полно и основательно. С чего начнем?
Первым на Пантюшина уставился мордатый. Видимо, привык играть первую роль. Зачем-то постучал пальцем по щеке и, прокашлявшись, спросил:
— Скажите, товарищ Пантюшин, а почему Ваша машина называется локатором подповерхности? Что это за подповерхность, которую следует лоцировать?
Андрею еле удалось сдержать едва не вырвавшееся фырканье, грозившее превратиться в откровенный смех. Во вопрос первостепенной важности! Сделав вид, что запершило в горле, Андрей кашлянул пару раз и, состроив внимательное выражение лица, со всей серьёзностью ответил:
— Поверхностью называется то, что мы видим. А то, что мы не видим, находится под тем, что мы видим. Поскольку видим мы, поверхность, значит, не видим мы то, что находится под ней. Стало быть, подповерхность.
Пантюшин увидел кулак, который показывал ему под столом Углов. Краем глаза Андрей заметил, как взлетели недоумённо брови у худого. А у лётчика во взгляде запрыгали бесенята, что совершенно не отразилось на его невозмутимом лице. Против ожидания, мордатый не обиделся, а, хлопнув ладонью по столу, рассмеялся:
— Вот отбрил, что называется, так отбрил! Так мне и надо. Вы, товарищ Пантюшин, на меня не обижайтесь. Я по большей части с бюрократами работаю, вот и привык дурацкие вопросы задавать. И такие же дурацкие ответы получать. Но здесь мы по серьёзному делу и поэтому говорить будем как умные люди. Что такое 'подповерхность' я, естественно, понимаю. Но нас очень интересуют возможности Вашей машины по её изучению. И, как нам объяснил Александр Тихонович, изучению неконтактному, на расстоянии. Вот это нас особенно интересует.
После почти двухчасового разговора, который пару раз прерывался Зиночкой, приносившей по просьбе директора горячий чай, выяснилось, что дело, с которым приехали в институт гости, было им поручено Совнаркомом. Мордатый оказался председателем средне-уральского крайисполкома, а худой — начальником изыскательской партии комиссариата тяжелой промышленности. Лётчик был лётчиком — командиром сарапульского отряда гражданской авиации. Андрей, когда услышал его фамилию, Равиль Гиматов, чуть не поперхнулся. В 'прошлой' жизни у него был друг, с которым они по вине Жеки расстались не очень хорошо. И отчество у друга было как раз Равильевич. 'Неужели отец?! Возрастом подходит, но Мансур никогда не говорил, что его отец был лётчиком. Впрочем, жизнь иной раз такие фортели выкидывает, что ни один 'жизневед' не придумает. Может, с этим какая-то семейная история связана, и Мансур не хотел об этом говорить. Да какая разница? Если сын пошел в отца, то уж с этой стороны никаких неприятностей можно не опасаться. Количество взлётов всегда будет равняться количеству посадок, однозначно'.
А дело товарищам было поручено чрезвычайно важное. Урал исторически, еще со времён Петра, стал основой русской чёрной металлургии — практически вплотную располагались угольные и магнетитовые месторождения. Нижний Тагил, Первоуральск, Качканар и рядом Челябинский угольный бассейн — идеальная база для стального промышленного гиганта. Место под Магнитку не идиоты или 'эффективные управленцы' выбирали! А еще, ведь, и медь, никель, вольфрам, асбест. Не говоря о такой ерунде, как золото. А платина? И карты разведанных месторождений имеются, только... очень приблизительные. Многие перспективные залежи даже не оконтурены — есть образцы руд с указанием, что в них содержится, скажем, вольфрам, и примерные кроки на местности. Но где именно и сколько? У изыскательской партии наркомата, которую представлял 'клетчатый', было больше вопросов, чем ответов. Но на вопросы времени не оставалось, не было у страны времени на вопросы. Поэтому наркомат и хватался за любые возможности, даже казавшиеся фантастическими на первый взгляд. Слухами же, как известно, земля полнится, вот и... Сказать, что Пантюшин сразу же оценил громадность поставленной наркоматом задачи, значит ничего не сказать. Это только сильно либеральным мозгам кажется, что достаточно назначить 'эффективного собственника' и все нужные ништяки появятся и ожидаемый хороший навар сразу же потечет в карман. А вот хрена лысого! Даже при разведанных и частично освоенных месторождениях, даже с частично развитой инфраструктурой, потребовались колоссальные усилия всей страны, чтобы один из первенцев первой пятилетки, Магнитка, выдала первую сталь. И ведь справились! Андрей хорошо помнил, как два года назад Витя Шилов положил перед ним заявление на увольнение со словами 'Еду строить Магнитку'. Шилов, инженер огромного потенциала, и Пантюшин не смог его удержать, как бы ему этого ни хотелось. Его бы просто никто не понял. Как это так, человек рвётся на общенародную стройку, а ты ему мешаешь в этом?!
Следующий час Пантюшин рассказывал о реальных возможностях своего аппарата и отвечал на постоянно появлявшиеся у гостей вопросы. В конце концов, он заключил:
— Самое реальное, что мы можем сделать, это получить картину поверхности на глубину до трёх метров. Но только после расшифровки результатов. Сразу мы не сможем сказать, что именно мы увидим. Только то, что под землей есть какие-то неоднородности и определить их границы. После сравнительных измерений и расшифровки сможем уточнить. Но на это потребуется несколько месяцев. Никак не меньше.
Услышав про 'несколько месяцев', вскочил 'худой', оказавшийся на самом деле Гнеушевым Артёмом Павловичем;
— Несколько месяцев?! Товарищ дорогой, если мы уже сегодня выгоним в поле все свои изыскательские партии, то и тогда раньше чем через несколько лет не получим полных данных! Лет, понимаете?! Даже если Вы просто скажете нам, что там-то и там-то есть подземные аномалии, мы УЖЕ сэкономим массу времени, отправив партии по конкретным местам. Я только не очень понял, почему три метра? Глубже никак нельзя?
— Можно. Но тогда 'нарезать' пласты нам придётся пятном в пару метров шириной. И даже если товарищ Гиматов обеспечит нам курсовую разницу в эти самые пару метров, летать придётся до морковкина заговенья. Быстрее Ваши изыскатели вернутся.
— Ну, три так три. Пласты породы, с которых образцы берутся, вообще к поверхности выходят. Но всего несколько месяцев, это очень и очень важно. Когда можем приступать?
Хотя заданный вопрос касался всех присутствующих, ответил на него Беленко, 'мордатый':
— Экий ты быстрый, товарищ Гнеушев. У товарищей тоже свои планы есть. И своё начальство, которое за срыв планов по головке не погладит. По самому себе знаю — мы этого не любим. Давайте решать так: если общая договоренность есть, и товарищи не возражают, тогда я выхожу на Совнарком и он примет соответствующее решение. А товарищи инженеры пусть пока готовятся. Что Вам может понадобиться для работы, товарищ Пантюшин?
Поймав незаметный кивок Углова, Андрей неторопливо вытащил из папки чистый лист бумаги и приготовился ответить, помечая на листе свои пожелания. Собственно, особо придумывать ему нужды не было — еще в 'той' жизни он почти три года пролетал на самолётной измерительной лаборатории. Набор необходимого оборудования и обеспечения практически не изменился, кроме, разве что, некоторых деталей, связанных с нынешним состоянием развития техники. А о большинстве из этих деталей он был не только в курсе, но и, в некотором роде, стоял у их истоков.
— Кхм. Первый вопрос-пожелание у меня к товарищу Гиматову. У нас будет около пятисот килограммов груза и три оператора. Желательна закрытая кабина и высота полёта от тридцати до ста метров. Скорость не выше 300 км в час. Сможете предоставить такой аэроплан? И, желательно, с возможностью посадки на не подготовленные площадки. Ну, Вы понимаете, после 6-7 часов полёта так или иначе садиться для гигиенических нужд будет необходимо.
Лётчик задумался на пару минут, после чего кивнул и густым низким голосом произнёс:
— Думаю, найдём подходящий. Только в транспортном варианте.
— Ну, мы ведь работать собираемся, а не кататься. Особых удобств не требуется, место для аппаратуры и места для сидения. Этого вполне достаточно. Единственное — система бортового электропитания на этой машине есть? Если нет, тогда нам придётся дополнительное оборудование брать...
К тому времени, когда визитёры покинули директорский кабинет, у Пантюшина был составлен почти полный список средств и оборудования, необходимых для организации полноценной экспедиции сроком на полгода. Задумчиво рассматривая список и соображая, что именно он еще забыл, Андрей пропустил тот момент, когда Углов, встав со своего места, подошел к нему и положил руку на плечо.
— Мы упустили самый главный момент — кто поедет с тобой? Ты главный — это понятно, а кого возьмешь еще? Думаешь, простой вопрос? Даже не так — кого ты оставишь? Потому, что поехать захотят все, даже из других отделов набегут, будь уверен. Ну, с другими отделами я тебе помогу. А вот со своими орлами и орлицами сам разбирайся. Единственное, что могу посоветовать — подойди к Толмачёву, пусть эркаэсэмовцев подключит и разъяснит, что есть государственное задание и желание в нём поучаствовать и есть план, который мы обязаны выполнять. Иначе на собрании коллектива тебе придётся не сладко...
Этот день ничем не выделялся из ставшего уже привычным ритма работы: ранний завтрак под накрытым брезентом навесом, короткий душ в тесной брезентовой же кабинке под струями не успевшей остыть за ночь воды из отмытого с песком бака из-под солярки, буквально пятиминутное распределение заданий на день и к самолёту. Проверка связи и в окружении ковыля, ломаемого струями воздуха, в небо. К очередному намеченному и проложенному на карте маршруту. Но сегодня Андрей попросил пилота, Колю Гарбуза, повторить вчерашний маршрут. Потому, что вчера произошла какая-то непонятная ерунда — в районе деревни Александровка, когда самописец рисовал спокойную привычную кривую, отмечая залегающие на глубине типы грунтов и водяные линзы, вдруг пулеметом защелкали реле управляющего блока, а перо заметалось как припадочное, рисуя частокол остроконечных пиков. Буйство продолжалось лишь пару секунд, после чего снова прощелкали реле, и всё вернулось обратно к ровной и плавной кривой. Вечером, когда они под светом 'летучей мыши' просматривали странный фрагмент записи, Лёня Крюков, защелкнув логарифмическую линейку и почесав ею нос, задумчиво сказал:
— Знаешь, Андрей, если это не простой сбой, а какое-то излучение, то оно получается в тысячи раз сильнее обычного фона. Ерунда какая-то.
— Почему именно ерунда, Лёня? Радио-температура разных тел может отличаться и в большее число раз, ты сам знаешь. Странно другое. Слишком резкий переход, если это излучение, а не сбой. В природе мы такого не наблюдаем. Это как если бы глина, глина, глина, а потом вдруг, бац, и вода. Не бывает так.
— Я знаю, что так не бывает. И чудес не бывает — врут попы. Чудо — это то, что ты не понимаешь. И вот я не понимаю, если это излучение, то откуда оно взялось?
— Да вот хрен его знает, откуда оно взялось. Кто-нибудь видел, что внизу было, пока мы на ленту таращились?
— Я видел, — сказал штурман Валя Гриневич, летавший третьим оператором и подменявший пилота; — обычная степь с холмами. Овраги. Справа река и за ней лес.
— Тогда так, братцы. Нужно это место ещё разок понюхать. Странно это всё. Коля, завтра зайдёшь так, чтобы выходить через реку — нулевой уровень отобьем.
При подлёте 'странное место' не понравилось всем. Особенно лётчику — вокруг солнечный день, видимость, как говорят лётчики, 'миллион на миллион', а над нужным районом, словно приклеившись, висят облака. Серые, толстые, лохматые. Андрей, пристроившийся рядом с лётчиком, внезапно ставшим хриплым голосом сказал:
— Странное дело, Коля. Не находишь?
— В принципе, ничего странного. Грозовой фронт формируется. Хотя, мне тоже как-то не по себе. И непонятно от чего. Давай-ка, сегодня с трёхсот поработаем. А то попадём ненароком в воздушную яму, может высоты не хватить.
Пантюшин понятливо кивнул головой. Если на земле старшим был он, то в воздухе главным и единственным командиром был лётчик. Еще раз посмотрев на облака, он отошел к аппаратурной стойке, чтобы ввести необходимые поправки. Пока самолёт занимал эшелон в триста метров, Андрей ввёл в управляющий вычислитель нужные данные и включил резервный канал записи, который они подключили к запасному аккумулятору, и который работал напрямую, без вычислителя. ЭТО произошло на сороковой минуте полёта, когда самолёт медленно, казалось на ощупь, пробирался в окружившей его мутной серой пелене. Снова резкий и заполошный треск переключающихся реле вычислителя, сумасшедшая пляска регистраторов и тишина. Странная и неестественная, в которой можно было различить свист ветра за бортом. И в этой тишине напряжённый голос лётчика:
— Порядок, падаем. Упритесь там во что-нибудь. Штурман, помогай!
Всё-таки Гарбуз был замечательным лётчиком. Как в этой ситуации он сумел разглядеть высокий речной берег и увернуться от него, зацепив только брюхом, не мог понять потом никто. Особенно, если учесть, что самолёт просто планировал с остановившимися одновременно всеми тремя двигателеми и, значит, не управлялся. А в тот момент Андрей, упиравшийся ногами в стойку с аппаратурой, видел только в приоткрытую дверь пилотской кабины как лётчик и штурман изо всех сил тянут на себя штурвал самолёта. Дальнейшее Пантюшин вспоминал отрывками: крик лётчика 'Держись!', сильный удар снизу, звук рвущегося металла, грохот сорвавшихся со стойки приборов, какие-то толчки и удары вдоль борта. Наконец, развернувшись, самолёт вздрогнул и остановился. Выбравшись из угла, куда его оттащило при остановке, Андрей бросился к кабине пилотов и увидел, как Гриневич пытается поднять лётчика, у которого было залито кровью всё лицо. Вдвоём они потащили Колю к бортовой двери, которую уже открыл Лёня, вышибив её плечом. Потом Крюков перехватил у штурмана его ношу, второй рукой придерживая того за пояс. Поскольку Гриневич сам припадал на правую ногу и норовил упасть. Так вчетвером, держась друг за друга, они отбежали от самолёта метров на сто, где и свалились без сил на землю. Отвернув голову от земли, Гриневич, сдерживая рвущееся дыхание, сквозь стиснутые зубы выдохнул:
