— Я уже столько за эти дни намотала, что боюсь усы отклеятся... Как мне ему, себе, помочь, если он не пускает меня в ту жизнь, неужели не понимает, что от этого нам только хуже...
— Доверься -ка ты своему инстинкту и зову сердца...
— ... Богу и судьбе, — дополнила тот список я.— А что мне остаётся.
— Слышь, Юль, ты не торопись, не гони пока коней... Потом на холодную голову подумаешь и решишь. Нельзя к жизни однобоко...
Молча киваю. Что там "торопись не торопись"... в чувствах одни разочарования, предательство и грязь... А без чувств весь мир, как белый больничный халат. Как решить этот ребус мне пока не ясно. Нине не понравился мой кивок и она внимательно на меня посмотрела. Я вдруг увидела себя со стороны и ужаснулась. На что похожа? Не хватало ещё, чтоб жалели. Я улыбнулась и помахала ей рукой. Нина столько возится со мной, пора брать себя в руки и определяться. Как-то не верилось, что всё происшедшее касалось меня и Кости. Ещё вчера жила с одной тревогой. Война, опасность, возможность потерять его и огромная надежда избежать беды и вдруг такое... Боль совершенно другой беды и потери, казалось бы мирной и о какой не думалось и не бралось в расчёт, взяла в тиски сердце и душу... Я сильная, я справлюсь. И всё же, как ты мог, милый, влезть в прокисшую кашу. Я думать не могла, что в такое время голова может быть забита ещё чем-то нежели ненавистью к врагам. О появлении в безумно тяжёлый для страны момент на моём горизонте охотницы, как "воробушек", я не рассчитывала. Не факт наличия у него женщины подкосил меня, а именно охотницы-соперницы. Это меня застало врасплох. Если даже Нина права и он использует её "матрасом" ни о чём таком возвышенным не думая, то она нацелилась на него, а я не смогу отсюда, издалека, конкурировать с ней. Она там возле Костика, а я, повязанная по рукам и ногам Адой, далеко от него. "Воробушек" приложит всё старание. А я проигрываю во всём. Он завязнет, увлечётся..., я потеряю его. А сейчас надо не показывать вида, постараться выглядеть, как обычно, прийти на работу и больше не срываться. Пусть сгорит сердце, но никто не услышит от меня ни единого стона. Больше нет Люлю, есть Юлия Петровна.
Женщины встретили насторожённо, внимательно всматривались в моё осунувшееся за тяжёлые ночи лицо, но с разговором не полезли. Возможно, побоялись Нины стоявшей за моей спиной. Вскоре нам раздали задания, и я уехала по объектам. Работа действительно отвлекает. Может, зря я так зациклилась на себе, кругом общее горе, потери, почти в каждой семье беда... Да, но то потери от войны, а у меня элементарная измена, которая не раскладывается на всех, а давит только одну меня. И этот груз нести мне одной, его не переложишь на чьи-то плечи, не разделишь пополам...
Вечером, у метро Нина спросила:
— Юлия, ты как?
— Спасибо и не волнуйся. Страшное уже прошло. Раз начала работать голова, значит, справлюсь...
Мне трудно было признаваться в своём бессилии перед жизнью, гораздо комфортнее чувствовалось— молодцом. Не успела об этом подумать, а Нина огорошила новым вопросом от которого я ещё острее ощутила внутреннюю пустоту:
— Как собираешься жить дальше?
Я с удивлением и тоской смотрела на неё с боку: "Как без него жить?!" Это положение маскировало меня, но я решила не играть в прятки с этой сильной женщиной.
— Не знаю. Ели признаться честно, то одиночество пугает. Рассчитывала всю жизнь прожить семьёй. Не знаю... Но не волнуйся я пришла в себя. Буду думать не без того, но... без глупостей.
— Тогда пока и до завтра.
Она сделала пару шагов и встав окликнула меня:
— Юленька, знаешь что, научись— ка ты приспосабливаться, раз уж война и муж поставили тебя в такое деликатное положение.
Я поблагодарила за участие, кивнула, что, мол, подумаю и побрела домой. Надо, но я не была создана для жизни среди лицемерия и вранья. Всегда и везде я старалась держаться правды. В один миг трудно себя переделать или невозможно вообще. Неужели придётся разбить себе сердце... Я не смогу свести любовь до каждодневной лжи. Мысль о борьбе за него я отклонила посчитав пустой и недостойной.
Жить по-новому наставляла моя обида. Вспоминать прошлое не хотелось, всё казалось далёким, скучным обманом. Но долго продержаться на такой гордой и несгибаемой ноте не смогла. Шла и упрямая память вытаскивала на свет божий первые годы нашей с ним семейной жизни, а ведь с утра давала себе слово поставить памяти заслон и полчаса назад тоже... Надо прекратить себя мучить и расстреливать. Но через десять шагов опять нырнула в тот счастливый туман. Начинали с нуля. У нас ничего не было, ютились, где придётся и как придётся. Всё богатство— две подушки полученные в приданное. Первое время даже не было привычной кровати, мягкой перины. Один тулуп, что натягивали на двоих, причём ноги Костика постоянно страдали, был мягок, жарок, а сон под ним прекрасен... Если б случилось чудо и волшебник дал мне возможность загадать желание, я б вернула то довоенное время. Время, в котором он был рядом и только мой. Нуждался только в нас с дочерью и доверял одной мне. Я нала всю правду о его семье, о двух годах, что ему в метрике убавили. Мы были одним целым и вдруг... "Господи, помоги! Дай, Господи, терпения и силы!" Боль опять резанула сердце и вывернула душу. "Зачем в тот колодец памяти полезла? Так мне и надо теперь..." Непонимание мучило каждую клетку из которой была слеплена я. Сотый раз я задавала себе вопрос: почему, ни узы брака, ни стыд перед людьми, ни Адуся, ни возможность скандала, ведь он же Рутковский, не остановили его. Это не говоря о боли причинённой мне. За что? Что я ему плохого сделала? Неужели ради сиюминутного чувства или потребности, можно втоптать всю жизнь в грязь... Война сорвала с тормозов. Это оправдание и нет. И утверждение Нины, что все мужики не без греха и не изменяет лишь тот, кому не выпало... мало что мне сейчас объясняет. Все да, но он не мог. Боль вырвалась всхлипом. Я смахнула слезу.
Дверь открыла Ада. Обрадованная, повисла на моей шее. Глаза заплаканы. В заведённой за спину руке его рубашка. Значит, страдала от его предательства тоже. Глазёнки пытливо всматриваются в моё лицо. Что она хочет сейчас в нём увидеть? Шмыгнув носом, она говорит:
— Мамуленька, я так волновалась. Вспомнила, как ты потеряла сознание, когда узнала, что папа арестован. Ты была тогда такая белая и не живая. А я сидела над тобой и кричала, как безумная... Вот и боялась, чтоб не повторилось с тобой такого же. Меня может не оказаться рядом и ты пропадёшь. Я ужин приготовила, не ела, тебя ждала. Мой руки.
Опускаю лицо и глотаю слёзы. Дочь ничего не должна заметить. Надо жить, надо жить...
— Всё нормально, солнышко моё, я сейчас.
Иду в ванную, копаюсь там, долго моя руки. Из маленького зеркальца на меня действительно смотрела, уставшая старая женщина с сединой в волосах. "Вот как перекрутило! Придётся краситься". Натянула улыбку и вышла к дочери.— "Ну что у тебя там, корми". Есть же совсем не хочется, а дочь обижать жалко. Девочка старалась. Но сначала, прохожу в комнату медленно переодеваюсь в домашнее. Замечаю, что все фотографии Кости исчезли. Возвращаюсь на кухню. Сажусь за стол, ковыряюсь в тарелке, но ничего так и не съедаю. Зато выпиваю кружку чая. В углу замечаю коробку. Вопросительно смотрю на дочь. Та нехотя поясняет:
— От отца. Я даже не раскрывала. Зачем нам его жалостливо-обязательные подачки. Мы проживём сами, да мам?— Я молчу, а она продолжает:— Мам, как он мог. Это же предательство. Я его люблю и ненавижу.
Понимаю, что отмалчиваться больше нельзя.
— Адуся, это наши с ним отношения. Он от тебя не отказывался пока и, значит, не предавал, потом — война... другие измерения.
Сказать сказала, но похоже неуверенно, потому что она тут же заспорила:
— Нет предал! Я столько из-за него страдала и терпела, но осталась Рутковской, разве нам было легче тогда, а он предал... Предал! За измерения эти легче лёгкого спрятаться. И не надо это смягчать, он сам учил, что надо вещи называть своими именами. Теперь я сама сменю фамилию и писать ему больше не буду. Ни одного письма от меня он изменник не получит.
Моё сердце сжалось в комок. Если мы ему не нужны, то это его не очень опечалит. Как говорится с глаз долой из сердца вон, новая волна в новую жизнь унесёт, ту в которой мы не нужны— я совсем, а Адка до тех пор пока будет сама цепляться за него. А вот, если это просто стервозная военная подружка, Костя расстроится... Он и так смерти на рога лезет. Господи, что же мне делать? Я глажу её по плечу и продолжаю разговор:
— Не надо так, дочка. Ему там несладко. Нагрузка страшная, да ещё мы...
Адка упрямилась не желая отступать от своего:
— Но он нас бросил... Ему неплохо там и без нас.
Я приласкала её опять: погладила по головке, чмокнула в висок. "Как она выдержит такой удар?"
— В любом случае, только меня.
— Значит, и меня тоже,— заявила она.— Как он мог, ты его так любишь, и всегда, всегда ждала, теперь вот остаёшься одна.
— Не одна, у меня есть ты. В тебе сплелась наша любовь. Ты частичка его. Адуся, ты меня не бросишь?
— Я нет,— прижалась она к моей щеке.— Я до конца с тобой. Пусть своего "воробушка" целует и его чириканье слушает. Они наделают себе ещё выводок птичек. А ты никогда никого себе не заведёшь, потому что его одного любишь. По-настоящему... Значит, кроме меня у тебя никого никогда не будет. А лучше давай вдвоём запишемся на фронт. Ни к нему, а в другое место. Воевать что ли негде... Пусть даже нас убьют, чтоб уж он был совсем от совести свободный. Не велика от нас потеря... Так будет лучше, ведь без него мы не сможем жить... Ведь дожидаясь его из "крестов" мы грелись надеждой, а тут он отнял у нас и это.
По мне прошла дрожь. Я почти вскрикнула:
— Ада, ты меня любишь?
Она качнула головой.
— Зачем спрашиваешь, сама знаешь, что люблю. Роднее тебя у меня никого нет, сильнее тебя меня никто не любит и как выяснилось кроме тебя я никому не нужна.
Она всхлипнула и прижалась ко мне. Я расцеловала её в мокрые солёные щёки. Всё это вновь полоснуло по моему истерзанному сердцу. Мы разрыдались... Было ощущение, что меня кромсают бензопилой, а всё происходящее дурной сон. Хотелось проснуться и почувствовать себя вновь спокойной и счастливой. Но это реальность и я, сдерживая в голосе дрожь, говорю:
— Тогда напиши отцу. Сделай, пожалуйста, вид, что ничего не знаешь и в нашей жизни всё без перемен. Если мы пропадём обе враз, для него будет сильный удар...
— А для нас как..., не сильный, из тебя жизнь ушла, у меня вот тут болит,— всхлипнув, ткнула она в сердце.— Он не погиб, не пропал без вести... Он просто поменял нас на своё удовольствие с молоденькой засранкой. Она воевать туда отправилась или с первых дней войны генерала себе искать. Героическая греховодница, потом ещё подвигами и наградами будет хвастаться: — "Я воевала, живота не щадя!" Ещё бы "матрасом" ему служа. Хотя по сути-то весь геройский подвиг её заключался с Рутковским спать. Дрянь!
Я застонала:
— Ада, пожалей меня, бог знает, что ты говоришь... И потом нам легче, там фронт, смерть... Мужчины иначе устроены...
Адка растёрла ладонью мокрую щёку и насупилась:
— Ты его готова любым способом оправдать. Нас что жизнь не соблазняла, нам жить не хотелось... Война что для него одного что ли? Вот то-то.
Я в мольбе скрестила руки на груди:
— Ада, я очень прошу, ради меня...
— Но врать не хорошо... Я не хочу уподобляться ему.— Цеплялась она за соломинку, понимая, что придётся сдаться ради мамы и ради него тоже. Ей и самой было жаль отца. Она безумно любила его и страдала. Как он большой и сильный не понимает этого. Ведь им больно, очень больно. Почему он причиняет им ту боль, если любит?
Я должна переубедить дочь. Должна... Собрала все силы, что остались, вот только улыбнуться не смогла и проговорила:
— Ты уже не маленькая девочка, не заметишь, как станешь женщиной, так учись быть ей. Ведь женщина, это не возраст. Ум, талант и желание ей быть. Так вот, женщины не врут, они строят планы.
Она затаив дыхание смотрела на меня, смотрела поражённая. Но произнесла с деланной насмешкой:
— Уже слышала от тёти Нины про планы... Ты будешь бороться за него? Я помогу...
"Ух ты!... Вот это поговорила с ребёнком". Я напугалась и дала задний ход, но и надежду у неё не отняла:
— Посмотрим... А пока, наберёмся терпения и — в путь. Не зря говорят — дорога покоряется терпеливому. Терпение сворачивает горы.
Я говорила, говорила и держалась за сердце. Оно пылало. Странно — я убита наповал, а оно горит. А может, я умру тогда, когда оно сгорит. Конечно, такого накала оно не сможет выдержать... Вспыхнет последний раз и конец!
Ада обхватила мою талию и притихла. Нам было грустно: чувствовали себя словно обворованные. Из нас вынули даже души.
Ада открыла шкаф и достала его вещи. Долго и бережно перебирали мы их. Пока они ещё были наши.
Месяц стучался в окно. Он заглядывал в моё лицо, наполненные слезами глаза, словно сопереживал мне. Моё сердце разрывалось от тоски. На ресницах дрожала печаль. Не уснуть. Подошла, присела на подоконник. На небе по всему полю горели кострами звёзды. Горели, горели... Для кого-то то надежда, подарок..., только теперь не для меня. Как говорят: завтра кончилось вчера. Будущего у меня нет, его украли. Я настроила себя на худшее — его любовь к ней. Я могла простить его потребности, понять взявшее в плен скороспелое чувство. Ему за сорок пять, ей чуть больше двадцати, но не могла оправдать ту молоденькую дрянь. Ни с какой стороны. Я безумно страдала. Хотя что-то подсказывало— у него там нет ничего серьёзного. Он не из тех мужчин, что теряют честь. Но боль заглушала разум. А болело всё. Мои сердце и душа застряли в прошлом. От моего завтра остались ножки, да рожки. Звёзды мигали прячась в облаках. Выныривали, мигая опять. У неба своя жизнь, своё движение. Больно!... Больно осознавать то, что обманулась. Думала, что для него я после прожитого и пережитого стала женой, другом, что он может поведать мне всё, что угодно, без опасения утратить моё уважение и любовь, а вышло всё иначе. Получается, я для него ноль или это новое чувство, о котором он просто не пожелал со мной говорить... В обоих случаях — плохо. Беда! Слёзы полились таким водопадом, что впору захлебнуться. Мучится нечего, опять не уснуть. Достала маленькую иконку, что сунула на свадьбу украдкой мама. Положив на подушку, встала на колени и принялась просить за него. Только безумно любящая женщина может просить за мужчину, обидевшего её, нанёсшего страшное оскорбление и причинившего боль... Я любила именно так, поэтому умоляла Богородицу простить его, подарить здоровья и жизнь, а ещё счастье. Пусть ему будет хорошо, а я уж как-нибудь.
Сосредоточив крупные силы на южном крыле фронта, фашисты воспользовавшись неудачами наших войск в весенних операциях и 28 июня перешли в наступление на воронежском направлении. Удар наносился на стыке Брянского и Юго — Западного фронта. Гитлеровцы прорвали здесь оборону наших войск и двинули на юго-восток. Войска обескровленные зимними боями не смогли накопить к летней компании крупные резервы. Рутковский с ходу включился в дело. Шли упорные бои. Противнику на это время удалось выйти к Дону. Он перешёл к обороне. Ему никогда ещё не приходилось за свою жизнь командовать такой огромной массой войск. Но раз надо, значит, надо. К тому же война, и академий кончать некогда. "Не скажешь же немцу, ты подожди, отдохни, я доучусь. Значит, будем осваивать науку по ходу дела". Командный пункт развернул, на удачном месте. Равнинная, открытая местность способствовала, отличному видению сражения. Отчётливо просматривался бой наших отходивших частей и таранившего их противника. На переднем крае небольшими группами, ведя огонь, действовали вражеские танки. Следом двигалась немецкая пехота, залегая и ведя автоматный огонь. Вдали, в клубах пыли, заметил колонны новых автомашин и танков. По наступающим цепям немцев била наша артиллерия. Она, меняя позиции, открывала тут же новый огонь, замедляя продвижение противника. Наш отход пока носил организованный характер. Но было понятно, как только подойдут новые силы противника, они сомнут наши части. Но к нам подошёл 7-ой танковый корпус. Он развернулся и двинулся навстречу немецким силам. Ударили по ним и все наши батареи. Особенно превосходно били "катюши". Земля встала дыбом. Небо заволокло пылью. Солнца не разглядеть. Наша пехота воспрянула духом и бросилась вперёд. Противник не выдержал и откатился назад. Жаль, не было у нас авиации и достигнутый успех не возможно было сейчас развить. Пришлось перейти к обороне.
