С каждым гавом Мухтара, я подбегал к окну и с надеждой смотрел на калитку. Ну, хоть бы одна падла пришла навестить больного товарища! Вот если бы я скоропостижно скончался, Витя Григорьев примчался бы первым. А видеть меня живым, ему неинтересно, нет перспективы.
В общем, дни напролет я валял дурака. Валялся в кровати и читал настольные книги старшего брата: "Сержант милиции", "Дело пёстрых", "Рапсодия Листа", "Зелёный фургон". Хотел разобраться, что же подвигло его поступать на юрфак?
В отличие от меня, Серега был пацаном дерзким, способным на решительные поступки. Во время семейных скандалов я затыкал уши, забивался куда-нибудь угол и молча страдал. Потому, что любил и мать, и отца, не отдавая никому предпочтения. Он же, не пропускал ни единого слова. Стоял рядом со мной и следил за происходящим воспаленными, сухими глазами.
Последнюю ссору я помню очень отчетливо. Ведь случилась она из-за меня, когда отношения между родителями были уже на грани разрыва.
* * *
Выйдя на пенсию, отец нигде не работал, но был при деньгах. Утром подсчитывал барыши, а по вечерам уходил в Дом Офицеров Флота играть на бильярде, или брал из дома концертный баян и где-то пропадал допоздна. Возвращался когда радио замолкало, и одетым ложился спать. Громко ворочался и храпел. После того как мамка с Серегой несколько раз вызывали милицию, по пьяному делу отец уже не буянил.
На одну из таких шабашек он взял с собою меня. До сих пор не пойму, зачем. Мы приехали в рыбный порт. По деревянной сходне поднялись на палубу какого-то "рыбачка". Отца там знали и ждали. Его хлопали по плечу, называли Толичем. И это единственное, что мне было не по душе. Всё остальное она принимала безоговорочно. Судно слегка раскачивало. Поскрипывали переборки. С грохотом открывались и закрывались тяжелые железные двери. А главное, запах. Воздух был перенасыщен густым, горько-соленым духом настоящего, рабочего моря. Я вдыхал его полными легкими, чтоб не забыть.
Меня отвели в просторное полуовальное помещение, усадили за длинный стол и строго предупредили, чтобы ждал и не вздумал никуда уходить. А чтоб не скучал, наложили безразмерную миску вареных сосисок с рисом. Насколько я понял, это у них было что-то типа столовой.
Время шло, отец всё не возвращался. Изредка забегали хмурые, озабоченные рыбаки. Меня они чаще не замечали. Лишь изредка спрашивали, кто, мол, таков и к кому пришел. Я отвечал, как учили. И только один дядька всерьез озаботился моим одиночеством. Он открыл выдвижной ящик, встроенный под одно из сидений с другой стороны стола и вынул оттуда десяток морских ракушек размером с мою ладонь.
— На, — произнёс, и вывалил кучей передо мной, — это тебе насовсем. Сейчас я схожу в каюту и еще кое-что принесу. Найду заодно твоего папку...
Если бы отец играл на баяне, я бы его и сам отыскал. А так... мне пришлось уповать на доброго дядю, который вернулся на удивление быстро:
— Пойдем, покажу. — Мы подошли к невысокой железной лестнице, ведущей куда-то вниз. — Там он, сразу увидишь.
Я спускался еле дыша, стараясь ступать как можно тише. Снизу открылся небольшой тамбур на четыре каюты. Дверь в крайнюю слева была открыта вовнутрь. Её подпирал деревянный ящик, под завязку забитый бутылками водки с пробками, запечатанными сургучом. Отца я не видел. Он сидел в глубине проёма и что-то рассказывал огромному деду с бородой, растущей от самых очков.
При виде этой картины, мне стало нехорошо. Когда ж они выпьют такую-то прорву?! Внутренний голос подсказывал, что мне здесь будут не рады. Я развернулся и, стараясь ступать на цыпочках, ушел незамеченным.
Отца не было очень долго. Часа наверное три, а может и больше. Когда надоедало сидеть, я снова спускался к пьяной каюте, чтобы проверить, сколько бутылок водки ещё остается в ящике. Моё одиночество скрашивал только давешний дядька. Он, то появлялся, то опять исчезал. В промежутках нудно рассказывал, что где-то на материке у него подрастает точно такой же мальчонка, которого он не видел два с половиной года.
На этих словах дядька прерывался на полуслове и убегал, краснея глазницами. А когда возвращался, всегда забывал всё, что уже говорил и начинал сначала.
Насколько я сейчас понимаю, он где-то выпивал сам на сам и очень нуждался в общении.
Перед тем как исчезнуть окончательно и бесповоротно, он вспомнил о своём обещании и принёс мне в подарок чучело краба. "На долгую память. Чтобы море не забывал".
Забудешь его! Я искал своё море по старым приметам, а они не хотели сходиться. Менял корабли, экипажи, места работы. Всё вроде, один в один, да что-то не то. Только в Мурманском рыбном порту, поднявшись на борт точно такого же СРТР, наконец-то узнал. Долго стоял на некрашеной палубе, пьянея вдыхал запах дубовых бочек, застарелого тузлука и перегнившей органики, а картинка из детства без зазоров откладывалась на реал.
В салоне всё было немного не так. Только я не очень досадовал, если что-то не сходилось по мелочам. Внутри выдвижного ящика, из которого пьяненький дядька доставал для меня ракушки, валялся моток кабеля, запасной ПТК и лампы для телевизора. А за столом, на том самом месте, где я ожидал отца, сидел красномордый мужик и с отвращением употреблял безалкогольное пиво.
— Чья каюта на нижней палубе, крайняя слева? — нагловато спросил я.
— Моя, — забеспокоился он, — а ты, собственно, кто?
— А я водки принёс. Пошли, вмажем...
* * *
Надо же, ничего не забыл. А ведь, с "долгой памятью" тогда получился облом. Чучело краба разнесли в прах, когда мы с отцом возвращались домой на последнем автобусе. Жалко было до слёз. Я ведь рос мужичком жадненьким, а это был, как пояснил дядька, краб-стригунец. Редкий, наверное, вид. Хорошо хоть, коробку с ракушками не потерял.
Скорее всего, отец был хорошо "вкинутым", но в глаза это не бросалось. Если я весь в него и по такому параметру, то он "нёс" хорошо, но с похмелья бывал злым и очень несдержанным. А женщины так устроены: им доставляет особое удовольствие начинать скандалы на свежую голову. Тем более, повод был: "изъял из семьи ребенка и вернул далеко за полночь".
Когда я проснулся, мамка сидела за столом, опустив голову, а отец бегал по комнате, словесно прохаживаясь, насчет её родословной:
— И мать твоя спекулянтка!
— А ты посмотри на свою мать! — громко сказал Серега.
Заплакал, конечно. Но ведь сказал. Я бы не смог.
— Ах ты, щенок!!! — взвился отец и зашарил руками по поясу, с покушением на брючный ремень.
Это была его болевая точка. Во время войны бабушку Галю назначили председателем сельсовета. Ей приходилось разносить по домам похоронки. А их было столько, что впору и мужику спиться.
— Не тронь! Убью!!!
Столько страха и ненависти было в глазах матери, что даже я поверил, убьет. Отец, наверное, тоже. Хлопнув дверью, он ушёл из моей жизни. Навсегда.
Когда в коридоре стихли его шаги, мать попыталась обнять Серёгу, успокоить, вытереть слезы. Брат холодно отстранился и произнёс с вызовом:
— Попробуешь выйти за кого-нибудь замуж, я убегу из дома.
Тем же вечером мы покупали билеты до Владивостока на теплоход "Советский Союз". Ужинали там же, в столовой морского вокзала. Боялись возвращаться домой. Думали, что отец напьётся и будет скандалить.
Минуло две недели. Мы покидали Камчатку конкретно и навсегда. Мебель и вещи загрузили в контейнер. Я успел проститься со всем, что мне дорого. Сходил на вершину сопки, к заветному роднику. Съел пару побегов молодой пучи, вымыл руки с листьями мыльника. На лужайке, у спортивного комплекса Тихоокеанского флота, поймал трёх бабочек махаонов, чтоб сохранить их на память о городе, в котором до сих пор не погасла частичка моего сердца. Естественно, сбегал в порт. Была почему-то уверенность, что море я больше никогда не увижу. Такое как здесь, рабочее, настоящее.
До последнего шага по трапу мне почему-то верилось, что отец придёт нас провожать. Нет, не дождался. А я ведь был у него любимчиком. Во всяком случае, так говорила мать. Может, это и правда, только фильмоскоп он подарил Сереге, воздушное ружье, фотоаппарат "ФЭД" — снова ему. А мне только лыжи "Карелия", коньки "дутыши" и велосипед "Школьник". Короче, любимчик, потому, что похож на отца. По намёкам и недомолвкам, в моём восприятии складывалась безрадостная картина: они с братом — регулярная армия, а я перебежчик с вражеской территории.
Возможно, с учётом и этого, мать принимала решение оставить меня у родителей, а Серегу забрать с собой.
— Нам нужно уехать, — сказала она. — Ты с нами, или останешься здесь?
То, что это семейный совет и всё решено без меня, я догадался уже по такой постановке вопроса. После ужина никто не вышел из-за стола, ждали ответа.
Спросила бы мама один на один, я бы точно выбрал Камчатку.
А так... стоило лишь взглянуть в бабушкины глаза, чтобы принять другое решение. Столько в них было надежды, любви и тревожного ожидания! Я понял, что обречен и прошептал:
— Остаюсь. — Все равно ведь, уговорят.
От любимчика и перебежчика, такого не ожидали. Взрослые приготовились к долгой осаде, перестроиться не успели. В мою сторону посыпались аргументы, заготовленные надолго и впрок. Дескать, работы по специальности мама нигде не нашла, нельзя, чтобы у неё прерывался стаж, ну, и так далее. Несколько раз прозвучало слово "обуза". Это опять, надо понимать, я.
Матери было неловко, Сереге по барабану. Только бабушка с дедом были по-настоящему счастливы. Их нерастраченная родительская любовь, обретала в моём лице, надежную точку опоры.
Я сидел, опустив голову, и думал о несправедливости жизни. Почему она устроена так, что хочешь — не хочешь, а делая выбор, обязательно приходится кого-нибудь предавать: или мать с братом, или отца, или дедушку с бабушкой? Неужели нельзя сделать так, чтобы все, кто любимы, были с тобой неразлучны?
Естественно, я Сереге завидовал. И завидую до сих пор. Тот, кто родился и жил на Камчатке, не забудет её никогда. Там всё другое. Лето теплое, ласковое, без одуряющей духоты и безумного пекла. Осень дарит такие краски, что больше нигде не сыскать. В лес заходишь, как в картинную галерею. А уж если зима, то на всю катушку. С буранами, сугробами выше крыши, когда столбик термометра стоит на одном месте потому, что ниже уже некуда. Вот только весна подкачала. Слишком долго её ждать.
Там и люди другие. Два года отходил в школу, ни разу ни с кем не подрался. А здесь в первый же день настучали по дыне, чтобы не "гекал", а "хэкал". И стишок зачитали для памяти:
"Гуси гогочут, город горит,
Каждая гадость на "г" говорит:
Гришка, гад, гони гребенку, гад,
Гниды, гады, голову грызут!"
А Новый Год? Вы встречали когда-нибудь Новый Год не так как привыкли: куранты отбили — и "до свидания — здравствуй", а крепко и основательно, как это делается на Дальнем Востоке? Мне один раз посчастливилось. В нашей квартире просто не нашлось места, куда можно было бы уложить меня и старшего брата спать. Из комнаты в кухню, через дверной проем, тянулся праздничный стол. Он был настолько заполнен, что половину гостей я не знал и никогда раньше не видел.
Это не удивительно. Какие мои годы? — я к тому времени осваивал первый класс, а Серега учился в четвертом. Достаточно взрослые, должны соответствовать. И мы соответствовали: не звали без повода маму, не ссорились, не дрались, а по-честному делили подарки. Ведь от каждого гостя и нам что-то обламывалось.
Импровизированный детский стол был накрыт на тумбочке, у окна. Из него открывался замечательный вид: звёздное небо, жёлтые окна ночного города и море огней внизу, где в порту и на рейде Авачинской бухты тесно от кораблей. На диване, за нашими спинами, пахнущие морозом шинели, шапки с офицерскими "крабами", а справа от входа, на деревянном полу — стройные ряды уставной, начищенной обуви.
Наш деревянный дом на две коммунальных квартиры, стоял почти у вершины пологой сопки, на улице, которая называлась Морской. Отец тогда ещё не вышел на пенсию. Был он в чине майора, носил военно-морскую форму с якорями и кортиком, и занимал должность начальника штаба ПВО Тихоокеанской флотилии. Поэтому одежда половины гостей выдержана в чёрных и жёлтых тонах. Все они флотские. Даже сосед, Кулешов дядя Миша, надел парадную форму старшины первой статьи, хоть он никакой не военный, а служит солистом в гарнизонном оркестре.
Новый Год приходит на Дальний Восток, когда в нашей столице ещё и не начинали готовить салат оливье. В потолок ударяются пробки "Шампанского" и небо Авачи озаряется дивным светом: сотни сигнальных ракет вспыхивают над стояночными огнями, а у бортов кораблей медленно расцветают мерцающие соцветия разноцветных фальшфейеров. И всё это великолепие отражается на поверхности водной глади и в моей детской душе.
Оживление не стихает, даже когда у гостей заканчиваются тосты. Телевизор никому не помеха потому, что ни у нас, ни у соседей его нет.
Отец берет в руки концертный баян.
"В лесу родилась елочка", — разносится над столом.
Лучше всех поёт дядя Миша. У него громкий, насыщенный бас, и каждую музыкальную фразу он как будто бы выговаривает: "Ё-лоч-ка". Так же как он, только немного лучше, поёт только Дед Мороз. Я это точно знаю. Ходил сегодня на утренник в Дом офицеров флота.
А Новый Год не торопится. У него много работы. Ведь нужно раздать подарки всем, кто его ждет. Каждый такой шаг, размером в один час, встречается новыми тостами за нашим большим столом и нарядным заревом за окном. Ведь ракеты у моряков не кончаются никогда. Мне уже хочется спать, а он еще только подходит к Хабаровску.
В районе нашего дома сигналят машины такси. Уезжают одни гости, вместо них приходят другие, чтобы поздравить лично, глаза в глаза, а не как в центральной России — по телефону. Новый Год по Дальневосточному дарит такую возможность всем, у кого в Петропавловске есть родственники и друзья.
Мы с братом досидим до утра, когда все разойдутся, торжество станет маленьким, скучным и переместится на кухню. Ведь, по большому счёту, Новый Год — это семейный праздник и каждый из тех, кто ночью присутствовал за нашим большим столом, будет слушать Гимн СССР дома, среди родных.
Пейзаж за окном потускнел. Постепенно погасли огни. Как орудие после выстрела, дымится вершина Авачинского вулкана. А я всё равно не верю Сереге, что наш дядя Миша был на утреннике Дедом Морозом. Дед Мороз не сидит за столом, рядом с гостями, а приходит глубокой ночью, когда все в квартире спят, и кладет подарки под елку, до которой ещё надо добраться...
* * *
Время идет особенно быстро, когда его просишь не торопиться. В день перед отъездом мать посвятила мне целых сорок минут. Я попросил её почитать что-нибудь вслух. Выбор пал на сборник стихов о войне.
"Рассказал нам эту сказку
Землячок один
В грузовой машине тряской
По пути в Берлин".
Я вспоминаю это последнее четверостишье, паузы, интонации, звук захлопнутой книги каждый раз, когда прохожу мимо старой груши. Есть у меня зарубки на прошлом, памятные места, помимо родных могил. Там оживают звуки и чувства.
