— Подвяжу, отец мой, подвяжу непременно, — суетился Бермон, делаясь похожим на мужичонку Мансипа по речи и движениям. — Да как же я не углядел-то, когда ж она успела, проклятая... Росса! Жена ты моя единственная! Куда ж тебя, чертову дуру, вешаться понесло? Я ли тебя не берег, не любил? Это из-за щенка она своего, из-за паршивца Антуана, — обернул ткач к инквизитору озаренное новой идеей лицо. — Пропал ведь, поганец, на целую ночь, мать до такого греха довел, шляясь где-нибудь с потаскушками! Вот с кого я, как явится, десять шкур спущу — не лучше собаки приблудной с матерью обращался, и вот вам плоды воспитанья, полюбуйтесь — и она того, и меня еще не дай Бог в чем заподозрят... Ох и ремня он у меня получит! Нет, такой неблагодарной твари...

От тоскливой ненависти к этому человеку Гальярду приходилось прикрывать глаза. И ведь явится, явится с покаянием, думал он безнадежно — достаточно хорошо разбираясь в людях, он видел, что к тому все идет. Лживо покается, "Ecclesia de internis non judiсat", и Бермон-еретик будет безмятежно жить дальше у себя дома, презирая Церковь и ненавидя Господа; может, даже женится еще раз, найдет женщину победней да посмиренней, и будет у него бесплатная служанка... А бедное маленькое тело Россы, убившей себя из-за этого негодяя, будет гнить год за годом в неосвященной земле... И лучше даже не думать, что придется претерпеть ее бедной маленькой душе.

Брат Гальярд уходил из Бермонова дома с налитым свинцовой тяжестью сердцем, унося обещание ткача сегодня же явиться в замок с покаянием — что там, нижайшую Бермонову просьбу выслушать его исповедь. Не будет сегодня ночевать дома мальчик Антуан, круглый сирота, яростно думал Гальярд, идя большими шагами под моросящим сабартесским дождем. Попробует сам уйти — посадим под арест.

Гальярд испытал краткое облегчение отсрочки, узнав от секретаря, что Антуан еще спит. Молодые монахи предложили устроить передышку и побриться — и инквизитор охотно согласился. Попросив Ролана до самой сексты никого из посетителей не пускать в замок, Гальярд уселся за стол, уронив голову на руки, и пока молодежь бегала и суетилась с ведрами и дровами, попробовал просчитать в уме, все ли сделано, что нужно было сделать. Ордеры отданы главным подозреваемым — Бермону, байлю, кривому Марселю Альзу (этому ордер отнесен домой, так как Марсель ни на проповедь, ни на мессу не явился), ризничему Симону, паре старых женщин и Раймону-пастуху, брату красавицы Гильеметты, проживающему с сестрой и ее мужем. Главный еретик-Совершенный допрошен и сознался в том, что он — еретический епископ, теперь надлежит повторить показания при секретаре, записать их и дать Гирауту... нет, отцу Пейре — на подпись. По счастью, кажется, обойдется без пыток — как, впрочем, и всегда обходилось на гальярдовой памяти. Гальярд исполнил свой долг, он почти закончил процесс, многих привел к покаянию, отыскал главного еретика, разгадал тайну Монсегюрского сокровища. В конце концов, на время избавился от брата Франсуа, что тоже весьма приятно, особенно в такой критический момент следствия. По ходу дела раскрыл одно светское преступление. Отчего же душа его теперь горька, как полынное вино... "Всегда радуйтесь, и еще говорю — радуйтесь".

Сколько Гальярд себя помнил, он всегда любил свою мать. Потому что мать любила его. Даже в самые черные дни его тулузской жизни, когда ему казалось, что он медленно опускается сквозь воду на темное дно, когда собственный дом стал для него тюрьмой — любила. Ужасным вечером, когда бледный и решительный Гальярд заявил семье, что принял решение и уходит в доминиканский монастырь, изо всей родни одна мать хватала отца за руки и упрашивала, даже притом, что и ей за это перепало сколько-то предназначавшихся сыну тумаков. И когда он лежал в солье, в запертой снаружи комнате, больной после побоев и несчастный — мама приходила к нему под дверь, когда отец не слышал, и подолгу разговаривала с сыном, убеждала, плакала, увещевала. Гальярду было куда хуже от ее слов, от ее слез: вдобавок ко всем несчастьям он чувствовал себя насквозь виноватым в ее горе, в кровоподтеках на ее коже, в ране ее сердца. Однако при всем этом голос матери, окликавшей среди ночи из-за двери — "Сынок, милый, спишь ли?" — был для него странно животворящим. Лежа с широко открытыми глазами, Гальярд притворялся спящим, старательно храпел (чего на самом деле никогда не делал во сне) и слушал ее легкое дыхание за дверью. Она просто стояла там, мама, стояла и любила его, спящего, его, предателя веры и доносчика, его, которому день, неделю, месяц назад плюнул в глаза его обожаемый старший брат — и каким-то непостижимым образом безусловная материнская любовь перерабатывалась душой Гальярда в надежду, что в конце концов все образуется. Что Господь любит его еще безусловнее и полнее, чем мама, что Господь тоже слушает по ночам его несчастное дыхание и устроит все по Собственным помыслам.

Именно мама со своей любовью волей или неволей подала сыну желанную возможность, которой он ждал на протяжении двух месяцев своего домашнего ареста. Еду и питье Гальярду приносил отец — всегда самолично, и на третий день полного поста Гальярд наконец одумался, оправился от горестной безнадеги и начал есть. Маленькое окно, выходившее на улицу, брат снаружи забил крест-накрест толстыми досками, оставив внизу отверстие достаточное, чтобы выливать ночной горшок, всякий раз обдирая руки. Гордецу Гальярду казалась невозможной и идея как-нибудь налгать родителям, притвориться смирившимся, кающимся, чтобы под любым предлогом выйти из дома на улицу. Отречься от Господа он не мог даже притворно, хотя раз за разом обдумывал эту идею по ночам — или днем, от нечего делать прижимаясь ухом к скважине и слушая голоса домашних, а то наблюдая в оставшийся прямоугольник окна кусочки бодрой жизни квартала Дорады. Обдумывание возможных уверток и лжи приводило его к полному замешательству, утомляло не меньше, чем работа на отцовских мельницах, и не оставалось сил даже на Псалтирь Девы Марии, которую Гальярд за отсутствием четок приноровился читать на пальцах.

Однако Господь не дремал, не спал хранящий Израиля. Гальярдова мать в своей безграничной любви сумела как-то убедить супруга, что сын опасно болен, что сын безумен — к счастью, все последние поступки Гальярда подтверждали идею безумия даже в глазах его старшего брата, который менее всех желал братнего возвращения в семью. Какие-то добрые кумушки под большим секретом, из большой дружбы присоветовали несчастной матери самую лучшую в Тулузе знахарку — и эта ведьма, сарацинская полукровка, черная, как черт, и такая же умная, немедля подтвердила опасения бедной женщины. Да, сударыня моя, сглазили вашего сына, признала она, возвращая матери сыновнюю младенческую прядь волос и его нынешнюю пропотевшую рубашку. Это сарацинская колдунья присоветовала матери наивернейшее, наипростейшее средство — Гальярду нужно провести ночь с женщиной, и тогда с семенем безумие может выйти из него, и вернется охота к жизни. Дочка небогатой соседки по кварталу согласилась посетить больного за некую сумму плюс горшок отличного масла; Гальярдов отец, постепенно смягчившись, одобрил затею с исцелением вместо заключения, хотя Гираут решительно выступал против, крича, что предателя надо гнать взашей и лишить наследства, а не девок ему водить. Девушка явилась ранним вечером, в конце октября, когда за окном было так скверно, что и смотреть в эту серую тьму не хотелось; она была тоненькая, как подросток, со стоявшими дыбом темными волосками на руках и ногах, она отчаянно мерзла и старалась вести себя развязно. Гальярд не сразу понял, зачем она пришла — когда отец впустил ее в комнату и захлопнул за ней дверь, тот попробовал заговорить с ней; она же, не отвечая, странно улыбалась, а потом начала раздеваться. Помнится, последнее, что сказал ей Гальярд — это "Стойте, что вы, у меня тут холодно!"

В спальне в солье не было своего источника огня, хотя по одной стене и проходила толстая печная труба. О трубу Гальярд грелся в холодные дни, прижимаясь к ней спиной — но на теплую трубу не бросишься, как доминиканский праведник — в горящие угли: "Если любишь меня, вот — назначаю тебе время и место!" Нет — больше Гальярд не сказал ни слова, он просто потерянно передвигался по своей нехитрой комнате, отступая от замерзающей девушки за кровать, за сундук, к окну, от окна — пока она, еще пытаясь обольстительно улыбаться, шлепала за ним босыми ногами, натыкалась на табуретку, перевернула горшок — по счастью, пустой... Когда через некоторое время из Гальярдовой комнаты послышался требовательный стук в дверь, отец открыл — и обнаружил сына, красного, злого и совершенно одетого, сидевшего на табуретке в углу; стучала девушка, тоже злая и всклокоченная, хотя и бледная. На прощание она одарила Гальярда уничтожающим взглядом, хотела бы плюнуть на пол — да постеснялась хозяина. Зато внизу, в кухне, над которой как раз находилась Гальярдова комнатка, она развернулась, объявив домочадцам, что их так называемый безумный сын никакой не безумец, он просто распоследний ..... (ох, какие скверные слова знают подчас даже самые молодые и тихие девушки!), и пускай никто не надеется, что она об этом будет молчать. Таким образом, бедной Гальярдовой матери все равно пришлось лишиться кувшина масла и нескольких монет — отданных в уплату, увы, не за желанное исцеление, но за стыдливое молчание. Гальярду-то было все равно. Идиотская эта история оставила у него на душе не какую-либо гордость, не внутреннее удовлетворение — но глубокие шрамы крайнего стыда. Что ни говори, а героем-девственником он себя отнюдь не чувствовал. Черноволосая девушка, худая, как сушеная рыбка, потом нередко являлась ему во снах — но во снах не похотливых, а болезненных, как воспоминание о слезах матери, о плаче приблудного щенка, в которого он в детстве метко бросил камнем. Как семилетний Гальярд во сне поднимал чужого щенка на руки и плакал вместе с ним, так Гальярд пятнадцатилетний кутал девушку в одеяло, скрывая ее постыдную, холодную наготу от нее самой и от Господних глаз. Имени ее он так и не узнал, о чем жалел и через много лет после принесения обетов — пока более насущные заботы почти полностью не стерли ее лицо из памяти.

Отец про уходе маленькой потаскухи долго бушевал, так что голос его гремел по всему дому, не минуя и Гальярдовой клетушки. Обещал выбить из паршивца всякую дурь ремнем, так что никакие девки не понадобятся, обещал вылечить его по-своему, а заодно и дуру мамашу, и поганую ведьму, с которой путаться не лучше, чем с самим чертом... Неизвестно, каким чудом матушке удалось не только совладать с его гневом, но и уговорить супруга попробовать еще раз — и уже безо всяких девчонок, только приехавших из деревни и не умеющих толком разогреть молодого человека, а с помощью настоящих умелиц, которые водятся только в дорогих, хороших городских банях.

Последний раз даю тебе деньги на эту шлюшью историю, сказал супруг. Лучше бы мне отдали, с друзьями повеселиться, чем таскать притвору и предателя по злачным местам, сказал Гираут. Однако несмотря на все его возражения, именно ему поручили стеречь младшего брата на пути к лучшей бане Розового Города, и Гальярда, с утра облаченного в чистую рубашку и котту, эскортировал к бане его брат с парой друзей. Извлекая прекрасное из ничтожного, они по дороге развлекались как могли, и Гальярд сгорел бы заживо от их срамных шуточек, если бы разум его не был полностью поглощен составлением планов спасения. Сердце его колотилось так громко, что он удивлялся, почему Гираут с приятелями его не слышат и ни о чем не догадываются, когда в просторной прихожей "дома ванн" бедный больной чуть слышно попросил разрешения выбрать себе девушку самому.

— Оправляется парень-то, прямо на глазах оправляется! — хохотнул хозяин заведения — а может, главный евнух тутошнего гарема, когда Гальярд, волнуясь до тошноты, выбрал самую юную (и, признаться, самую красивую) из явившихся пятерых. Ах, как он молился! Наверное, никогда в жизни не приходилось ему взывать так горячо и так явственно слышать ответ. И когда он вылезал в маленькое жесткое окошко за окутанным паром залом ванн, белокурая Саурина — хотя бы ее имя Гальярд собирался запомнить накрепко — обещала ему поплескаться еще немного в одиночку, и только потом поднимать крик. У нее были сильные руки — безо всякого стеснения она толкала Гальярда в зад, помогая ему пролезть, и шипела, дыша ароматом роз, или розового масла — давай, монашишка! Давай, брюхо втяни, теперь крутись, ну, еще маленько! — и выбросила вслед за ним в окошко нижнюю рубашку, и только ради ее золотистых глаз, даже не ради безопасности, он сдержал крик боли, когда приземлился голыми коленями и локтями на мокрую мостовую. Валяй, сказала она вслед. Валяй, и молись, чтобы меня за тебя в Бога и в душу не отделали. Золотистая, как ангел, она выражалась похлеще всех уличных гальярдовых знакомых; но как он молился за нее, как молился за эту — Магдалину, Марию Египетскую, спасительницу Раав — когда мчался, поминутно оскальзываясь босыми ногами, в одних подштанниках и белой рубашке, надувшейся за спиной, как парус! Слава Богу, день был праздничный — Всех-Святых, и на улицах народу было меньше, чем обычно. Все равно, конечно, нашлось кому свистеть ему вслед, пара мальчишек провожала беглеца где-то с квартал, швыряя камешками и крича — "сумасшедший, Сен-Жак, сумасшедший"! Собаки оказались терпеливее детей — один пятнистый пес так и мчался за ним с оглушительным лаем до самой церкви святого Романа, но не укусил ни разу, напротив же, огрызнулся на увязавшегося было следом паренька. А у Сен-Ромена, когда сердце Гальярда уже выпрыгивало у него изо рта, а глаза застилала красная пленка одышки, черно-белый пес смирно сел поодаль, вывалив язык, и с интересом смотрел, как полуголый беглец работает молотком монастырских воротцев. Когда же за воротами застучали торопливые шаги, пес поднялся, с чувством выполненного долга задрал лапу на монастырскую стену и молча умчался в переулок. Пожалуй, не нагадь он торжественно возле самой церкви, Гальярд решил бы тогда, что этот пес послан святым Домиником постеречь по дороге будущего брата. А так Гальярд пришел к тому же самому выводу не ранее чем через двадцать лет.

Получилось так, что Гальярд вскоре был вынужден оставить Тулузу. В день позора и торжества, когда он в подштанниках явился в монастырь Сен-Ромен, умоляя принять его обеты, в монастыре появился еще один гость — уже облаченный в белый хабит, смертельно усталый и такой же испуганный. Этот брат привез из Каркассонского монастыря письмо от Гильема Арнаута — главного инквизитора Тулузена, ныне изгнанного из города, но решимости и отваги не терявшего. Оказывается, за время своего вынужденного затворничества Гальярд пропустил множество важных событий, произошедших в его возлюбленном монастыре. Отец Гильем, приняв свою смертельно опасную должность, немедленно обвинил в ереси двенадцать выдающихся городских кредентов, в том числе и Гальярдова отца. Муниципалитет на требование их арестовать ответил громким смехом. Отец Гильем, взяв в помощь нескольких братьев, отправился сам выполнять собственное указание. Брат Бернар, молодой монах, которому в тот суматошный день поручили присмотреть за несвоевременным гостем, рассказал, что отца Гильема толпа встретила у монастырских ворот и следовала за ним в отдалении, а как только он дошел до дома первого же обвиняемого и протянул в раскрытую дверь бумажный ордер — "Именем Святой вселенской апостольской Церкви и государя Папы Григория" — его сбили с ног и, избивая, протащили по улицам до ближайших же городских ворот. "Волокли его, как Господа нашего по Via Dolorosa", — восторженно говорил черноглазый брат, в чьей келье и в чьей запасной тунике сидел, благоговейно внимая, маленький Гальярд. И случилось-то это всего ничего: с две недели назад. В тот день братья по приказу приора затворились для совместной молитвы, не выходили на улицу, не отвечали на крики, стук в ворота и удары камней о ставни и выставили дежурных, которые то и дело сменялись, докладывая братии, что происходит в окрестностях монастыря. Через пару дней глухой ночью вернулся один из братьев, бывших с отцом Гильемом, и принес вести, что все в порядке, Гильем Арнаут жив, хотя и изранен; добравшись до дома кафедрального капитула в Бракивилле, они остановились там на краткий отдых, после чего отец Гильем со вторым братом направились в Каркассон, а гонцу велели сказать в Сен-Ромене, что все во славу Божию и что главный инквизитор передаст распоряжения, как только доберется до своего собрата Пейре Сельяна. Две недели прошли в ожидании и в тревоге. Приор тихо проклинал безумную святость отца Гильема, молодежь читала покаянные псалмы и слушала исповеди друг друга в надежде на скорое мученичество, все вместе готовились к осаде и подсчитывали запасы еды, потому что муниципалитет запретил торговцам что-либо продавать доминиканцам. И вот вам, пожалуйста: наконец-то долгожданное письмо! Вовремя ты пришел, братец, сказал Бернар де Рокфор, улыбаясь перепуганному гостю. Если нас всех тут убьют или голодом заморят, ты вместе с нами венчика удостоишься!