Белый Клык

Это было больно — врачам даже не удалось сделать ему правильную анестезию: как только он терял сознание, Проявление делало все попытки хирургов заранее обреченными на провал. Они обкололи его местной, но состояния полной нечувствительности добиться не удалось — химия сильно била его по мозгам, мешая контролировать свою особенность.

Незадолго до начала операции радостный хирург поделился с ним, что это вообще первый такой случай в истории.

Вот только славы медицинского курьеза ему не хватало...

Это было больно. Больнее, чем потерять руку, больнее, чем ампутация того скелета, что остался после атаки Адама: контакты вживлялись в кость, подключались напрямую к нервам. Не один раз. Не два. Десятки, сотни... каждый раз пуская по ним тестовый разряд.

"Твоя рука будет другой. Но она не будет хуже", говорили они.

Они солгали. Он не чувствовал ничего — ни прикосновения, ни движений, ни даже объема прикладываемой силы. Прямо сейчас даже взять в руку ничего не мог — все ломалось к чертям.

Ему будто снова было пятнадцать, он словно вновь вернулся в те странные первые недели после того, как пришло Проявление, не в состоянии правильно отмерять силу. Тогда он справился за месяц. Сейчас должен был успеть за несколько дней — фестиваль Витал близился. Все произойдет там, все решится тогда.

— И все-таки ты предатель, — наконец нарушил тишину Роман, тихо звеня наручниками, которыми его приковали к столу.

Браун перевел взгляд на преступника, несколько секунд внимательно смотрел ему в глаза, а после, дождавшись, когда тот отведет взгляд, со вздохом ответил:

— Смешно слышать обвинения в отсутствии чести от кого-то вроде тебя, рыжий.

Мир рухнет в тот день, когда он позволит Торчвику увидеть, что его слова, несмотря на всю ложность, все-таки укололи его. Он пошел против учителя, которым восхищался и уважал годами, он пошел против Белого Клыка Вейл и не хотел думать, что, возможно, ему придется пойти и против всей организации в целом — если все там поддерживают безумие Адама. Он работал со своими врагами, с гребанным "Железным Генералом", от которого бегал еще год назад в Атласе, заключил союз с Охотниками...

"Зато я наконец-то посмотрел Бикон" — невесело усмехнулся он про себя.

В самой известной академии Охотников было... хорошо. Беспокойно, иногда разрушительно весело, но хорошо. Подростки тренировались, дрались друг с другом, шутили, смеялись и кадрили девчонок, что благосклонно принимали чужое восхищение...

И это все приводило его в бешенство.

Где-то там, за пределами самого безопасного места в Королевстве, его народ моет туалеты, работает на износ в шахтах, живет на гроши и впроголодь, с наглухо заколоченными дверями в лучшую жизнь, а они здесь смеются и заигрывают со всем, что привлечет их внимание.

Он хорошо скрывал свои чувства — кажется, единственной, кто замечала тлеющие угольки, временами вспыхивающие в его глазах, была Блейк. Каждый раз, когда глухая бессмысленная злоба поднимала голову, она просто брала его за руку и начинала о чем-нибудь рассказывать: об очередной безумной истории из биконских будней вроде драки едой в столовой; сюжет недавно прочитанного романа; последние новости из Менаджери...

Его всегда успокаивал ее голос.

В конце она всегда говорила: "Они Охотники, Мор".

Она была права, конечно. Всю человеческую историю лучшие воины, обладающие сильнейшей аурой или мощным Проявлением, отрывались от сердца и отдавались в Охотники, профессию, единственным предназначением которой было убийство Гримм. Долгие века до Мировой Войны и долгие годы после они держались в стороне от всех внутренних дрязг и споров. Даже во времена Войны за Права они не вмешались в открытую, разве что намекнули правительствам, чем все это обернется, если срочно не закончить войну прямо здесь и сейчас — и никто, кроме совсем уж сумасшедших идиотов, не обвинял их в этом.

Это была просто его бессмысленная злоба, смешанная с завистью. Она не была справедливой, но он ничего не мог с собой поделать — можно было не позволять эмоциям влиять на суждения и поступки, но нельзя было прекратить чувствовать.

— Я, может, и преступник, Прихвостень, — процедил Роман. — Но у меня есть свои правила. Я не предаю тех, кто платит.

— В этом разница между нами, Торчвик. Я с Белым Клыком не потому, что они мне платят.

— Ты — с Белым Клыком? — фыркнул рыжий. — Мы сидим в допросной атлаского флагмана. Я, который не предал своего нанимателя, арестован и прикован к столу, а ты — на свободе. Ты не с Белым Клыком, Прихвостень.

— То, что делает Адам — не Белый Клык.

— Это именно он, Прихвостень. А ты — просто слепой глупец, если не понял этого раньше. Даже твоя кошачья подружка сообразила быстрее.

— Меня вырастил Белый Клык. Я знаю о нем столько, сколько ты не узнаешь никогда. И если я говорю, что действия Адама — это предательство самой сути нашего дела, то так оно и есть. ...И давай закончим с этим глупым вступлением. Ты знаешь, зачем я здесь.

— Охотники отчаялись получить от меня хоть что-то и теперь хотят, чтобы со мной поговорил ты.

— Почти. Ты знаешь, скольких из замешанных в Прорыве Гленн арестовали? Тебя одного, Роман. Все прочие были убиты на месте, без суда и следствия, в точности по закону о Гримм. Ты еще жив только потому, что Охотники посчитали, будто ты что-то знаешь. Может быть, тебе готовят участь быть казненным публично — после фестиваля, разумеется, не устраивать же кровавую расправу на празднике мира.

— Я просто наемник, Прихвостень. Тебе никогда не раскрывали полный план — почему ты так уверен, что для меня сделали исключение? Я просто делал свою работу.

— Я тоже так думал раньше, — кивнул Браун. — Но после Гленн... ты не настолько глуп, чтобы нарушить закон о Гримм, юридически приравняв себя к Тварям Темноты. Тебе, может быть, даже платят, но работаешь на Фолл ты не ради денег, а из страха. И сейчас ты отпираешься только потому, что боишься ее сильнее Охотников.

Доверительно наклонившись ближе к преступнику, фавн оперся локтями на столешницу и вкрадчиво добавил:

— Это можно изменить.

— Серьезно? — криво усмехнулся Торчвик. — Не пытайся меня запугать, Прихвостень. Мы на корабле Атласа, гребанном флагмане Железного мудака. Меня или казнят или посадят за решетку — никаких "допросов с пристрастием".

— Оглянись вокруг, Роман, — все тем же спокойным тоном ответил Браун. — Ты видишь где-нибудь солдат? ...Нет, не видишь — потому что их здесь нет. Звукозапись отключена, камеры внезапно сломались — какая неудача для кого-то вроде тебя.

— Они пытались говорить с тобой по-хорошему, сделать все по закону, — криво усмехаясь, продолжил Моррон. — У них не получилось. Но когда у них не вышло добиться цели, следуя правилам, они согласились с тем, что надо немного их нарушить. Ты улавливаешь иронию, рыжий?

Роман не ответил, все так же мрачно глядя на него исподлобья, то и дело косясь на камеру, которая отчего-то не мигала красным огоньком.

— Здесь только ты и я. Никаких правил, никаких законов, я ограничен только тем, на что сам готов пойти ради нужной мне информации.

Когда его левая рука метнулась вперед, преступник было отшатнулся, пытаясь избежать захвата, но наручники дернули его назад толстой цепью, созданной специально для людей с открытой аурой, из сплава титана с Прахом. Этого было достаточно для любого (кроме самого Брауна) — хватило и Торчвику.

— Ты сделал больно Блейк на моих глазах, Роман, — прорычал Браун, медленно сжимая пальцы на горле рыжего. — Ты шантажировал меня ее жизнью и тайной. Ты знаешь, на что я готов ради достижения своей цели — мы работали вместе несколько месяцев. Охотники казнят тебя, если ты ничего им не скажешь, Фолл накажет мучительной и страшной смертью... но есть вещи и хуже.

— В человеческом теле двести костей — я могу сломать каждую несколько раз, — понизив голос, продолжил фавн, с удовольствием наблюдая, как Торчвик бледнеет и хрипит под его хваткой. — Я могу сделать и что-нибудь похуже. Обычно мне не нравится эта часть моей работы... откровенно говоря, я ее просто ненавижу, но с тобой, думаю, я даже получу удовольствие.

Он поднес к его лицу правую руку и медленно пошевелил металлическими пальцами перед глазами преступника.

— Терять руку страшно, Роман. Часть тебя, что была рядом с самого рождения, воспринималась как должное... ее больше нет. Ты тянешься ею за стаканом, пытаешься протереть глаза, протягиваешь для рукопожатия... пытаешься сделать еще уйму всяких мелочей, которые были потрясающе легки и естественны раньше. И каждый раз, когда это происходит — ты понимаешь, вновь и вновь, в сотый раз с тем же отчаянием, что и в самый первый, что ее больше нет. И никогда уже не будет.

— У тебя две руки. Две ноги. Есть еще кое-что, что дорого каждому мужчине. Есть нос, глаза и уши... твой поганый язык. Ты хочешь узнать, каково жить без всего этого? Ты даже не сможешь покончить с собой — будет просто нечем. Думаю, я выпрошу для тебя пожизненное содержание в больнице, в качестве особого подарка. Мы покажем тебя по телевидению всему миру, как назидание тем, кто нарушает законы Гримм.

Он отпустил горло Романа, давая немного вздохнуть воздуха, и тяжело опустился обратно на стул.

— И это даже не угроза — я лишь рассказал тебе, что сделаю, если ты не расскажешь мне все, что знаешь и о чем догадываешься. Ты можешь поверить мне на слово... или я могу начать с пары доказательств... думаю, что начну с пальцев, — сказал он, наблюдая, как злобно сверкая глазами, откашливается побледневший Торчвик. — И я даже на секунду не сомневаюсь в твоем выборе, потому все те слова о том, что ты не предатель — полная херня. Я знаю тебя, Роман — ты сделаешь все, что потребуется для того, чтобы выжить. Прямо сейчас у тебя есть лишь один вариант — рассказать мне то, что я хочу знать и молиться, чтобы этого хватило для того, чтобы остановить Фолл и ее босса. И решай побыстрее, я не буду ждать долго.

— Проявление зеленой девки — иллюзии, — выдавил из себя Роман после пары минут тишины, нарушаемой только шелестом приводов протеза, с которым все никак не мог наиграться фавн, изображая отстраненное равнодушие. — Она заставляет людей видеть то, чего нет. Я не знаю, на скольких одновременно она может повлиять, но вряд ли на многих.

— Это хорошее начало. Думаю, ты заслужил право оставить себе язык. Что еще у тебя есть?

Молодая, отчаянно красивая женщина лет двадцати пяти неловко улыбнулась в камеру, стоя на фоне легко узнаваемых ярко-алых деревьев Леса Вечной Осени.

— Ты уже снимаешь?

— Да, дорогая, — ответил низкий мужской голос. — Можешь начинать. Покажи шоу потомкам.

— Отойди немного... Еще чуть-чуть... Да, так хорошо.

Удостоверившись, что между нею и неизвестным (хотя Браун догадывался, кто это был) оператором оказалось достаточно места, блондинка на мгновение прикрыла голубые глаза... а когда открыла, во все стороны брызнуло яркое сияние, цвета старого янтаря. Это сияние было знакомо Брауну — очень похожим светом горел правый глаз Синдер Фолл, когда она была в гневе.

Женщина развела руки, будто собиралась обнять весь мир, поднялась на цыпочки... и легко оторвалась от земли, взмывая в воздух: неспешно, напоказ, со спокойной уверенностью, что рождается лишь из осознания собственной силы.

Остановившись в десятке метров над землей, Дева взмахнула руками — и две ослепляющие даже через старое видео молнии разнесли в щепы два дерева. Закрутилась вокруг своей оси — и четыре потока огня, взявшиеся из ниоткуда, закружились вместе с ней в танце безумной, не рассуждающей природной мощи. Мгновение — и к пламенному шторму присоединились тысячи листочков, горящих, но не сгорающих, потемнели небеса, засверкали молнии, в самом буквальном смысле стирая в порошок все на расстоянии в пару десятков метров. Собрав все четыре огненных потока в один, Дева театрально протянула руку — и объединенный ярко-оранжевый луч колыхающегося пламени мазнул по земле, выдирая целые пласты, оставляя глубокую просеку с оплавленными краями, поднимая в воздух сотни килограмм обожженной земли и раскаленных камней.

Оператор поднял руку с зажатым в ней револьвером и сделал три выстрела в Деву. Та, казалось, едва их заметила, лишь небрежно отмахнувшись, испепеляя праховые снаряды.

— Хватит, Амелия, — с улыбкой в голосе сказал мужской голос, когда к буйству стихий присоединился пяток вырванных откуда-то из под земли здоровенных булыжников в человеческий рост.

И все тут же закончилось: угасло пламя, рассеялись тучи, скалы с грохотом рухнули на землю, а сама, казавшаяся такой хрупкой женщина медленно, явно красуясь перед зрителями и, особенно, оператором, подлетела поближе.

— Ну как тебе, Кейан? — самодовольно спросила она, касаясь кончиками пальцев земли.

— Ваш кофе, сэр, — улыбнулась ему симпатичная официантка, ставя перед ним крошечную чашечку.

— Спасибо, — вежливо кивнул он, откладывая в сторону Свиток, что дал ему директор.

Серьезная штука была — привязывалась к ауре, подделать которую по сей день считалось невозможным.

Им бы такие в Белом Клыке...

Кивком отпустив официантку, он, сосредоточенно нахмурившись, осторожно, двумя железными пальцами, взял чашечку за ручку, поднес к губам... и, недовольно нахмурившись, зажмурился. Вновь открыв глаза он уставился прямо перед собой, с трудом не давая взгляду соскользнуть в сторону.

— Курай, — наконец сказал он. — Убери свою хрень, я тебя заметил.

Еле уловимое давление на глаза и мозг, заставляющее отводить взгляд и в упор не замечать щуплого фавна-паука моментально исчезло.

— Давно ты здесь? — спросил Браун, все-таки отхлебывая свой кофе.

— Только пришел. Ты быстро меня заметил.

— Ты сел прямо передо мной. Любой, кто знает твое Проявление, догадался бы.

— Ты удивишься, — пожав плечами, ответил фавн.

— Итак... — начал Моррон, опуская чашку обратно на стол и с удовольствием отметив, что та избежала участи пары десятков своих предшественниц в Биконе. — Это ловушка?

— А если так, вон та Охотница с кучей пушек под плащом нашпигует меня пулями?

Браун с недовольством дернул плечом, даже не оглянувшись.

— Охотники хреново умеют смешиваться с толпой.

— Это точно. Трое ее товарищей на крыше напротив тоже не асы маскировки. Может, разве что, против Гримм... не особо старых.

— Работаю с тем, что есть.

Несколько секунд они молчали. Браун поймал взгляд своего подчиненного, прикипевший к его новой руке, и с некоторым трудом подавил желание одернуть его. Он, в конце концов, сам отказался носить перчатку, скрывая протез — в качестве напоминания об ошибках, о собственной слепоте и цене, которую пришлось заплатить за них: ему и многим, многим другим и по той же причине, по которой он никогда не скрывал свое фавн-наследие.

Пусть смотрят, пусть видят. И если им что-то не нравится — пусть скажут в лицо. Справедливости ради, желающих высказать расистское замечание немного диковатого вида фавну его комплекции, почти не было...