— Нет. Мужество жить посреди сплошной бессмыслицы. Поддерживать репутацию не доктора, а "доброй няни": это, якобы, единственный способ быть женщиной-врачом и при этом не чудовищем в глазах окружающих. Няня — она же сказочная старуха, помнящая эту больницу еще со времен Таррилани Ларбарского. Долгие годы оставаться неизвестно чьей вдовою, тоже какого-то героя из сказки, всемирного доброхота. И самое страшное, когда посреди этого баснословного мира вдруг погибает твое дитя — случайно, необъяснимо, поскольку басня не снисходит до объяснений. В моем случае я хотя бы знаю, кто виноват...

— Мастер Навачи, ее муж — он не выдумка. Он на самом деле был.

— Бог есть на самом деле: иначе кто приносит подарки на Новогодие? А такие люди, как Магго, уж позаботятся, чтобы подарки были в наличии: как основа их собственной веры в Бога.

— А у тебя что составляет такую основу?

— У меня? Вера в то, что иногда и я могу поднести Богу гостинец. И Бог не сочтет сие смешным.

— А защищать ты его не пробовал?

— Бога? Случалось и такое.

— Была в Онтале одна жрица — досточтимая Гамулли. Отец-Воитель являлся к ней не воеводой, не соратником, не боевым конем и не огненным тигром, а ребенком, замерзшим и обиженным.

— Хорошо. Только страшно.

— Что страшно?

— Страшно, когда Бог возлагает ответственность на тебя.

— Но разве ты не поэтому выбрал врачевание?

— Когда выбрал, то именно поэтому. Хотя к тому времени уже много лет занимался лекарским ремеслом. А почему его выбрала ты?

Она задумалась.

— Наверное, потому, что могу заниматься этим лучше всего. Не "лучше всех", но лучше всего. Оттого что мне это нравится.

— Что хочу — то и ворочу! — замечает Бенг.

— Теперь ты видишь, Змеище, чего я ждал.

— Чего?

— Например, того, когда ты не только будешь вздыхать, как томный влюбленный, но и посмеиваться над Гайчи. Большой шаг вперед.

— Так и она над нами посмеивается.

— Взаимность чувств постепенно возрастает.

— Насколько лучше было бы, если бы сейчас мы могли разговаривать все вместе, втроем! А то глупо получается: "Человече, можешь ей про меня ничего не рассказывать, просто скажи, что я ее люблю".

— Я тебя люблю, — говоришь ты вслух.

Шестнадцатое число. Часы у тебя в комнате звонят дважды в сутки: в семь утра и в семь вечера. Подарены главою дома Чангаданг тебе на окончание Училища. Не будучи тонким механиком, убрать звонок или перенастроить его невозможно. Вчера ты отнес их на кухню, чтобы не будили утром. И после весь день то и дело поглядывал: или на них, или на свои наручные часы, оставленные на столе в рабочей комнате. Сколько еще до вечера? Сколько — в часах и минутах — тебе осталось твоего праздника?

11.00. Просыпаешься, выходишь на кухню. Не "без пяти", не "пять минут двенадцатого"... До чего неприятны эти ровные цифры. Благой Закон велит точно следовать именно часовым отрезкам? Нужно умыться, побриться и причесаться, прежде чем станешь просить свою женщину о первом утре любви.

Она проснулась, улыбнулась тебе. Ты понял: если что и будет, то без ее деятельного участия. Госпожа твоей жизни милостиво допускает тебя к себе, но и только. Ты отступился.

Так тоже хорошо. Был ты когда-то молодым супругом, возвращался домой и ночью почти неизменно слышал: "Ах, не лучше ли утром?" — "Да, но ближайшее утро без уроков и службы будет через полмесяца, не раньше!" — "Я буду ждать...". Высокое вежество Царской Столицы.

А гостинец в виде Первого Снега ты Гайчи так и не вручил. Казалось бы, всё так просто: открыть окно, зачерпнуть пригоршню с оконного откоса... Но придется объяснять, что сие означает, а из тебя никудышный богослов.

11.40. Ты ставишь на огонь чайник с водою. Заходишь в спальню спросить:

— Тебе чаю? Или, может быть, тоже кофею?

Царственно-ленивая улыбка:

— Кофею — это хорошо бы...

— Такого, как я себе варю, или по-человечески?

— Тогда уж по-кадьярски.

— Это как?

— Мелко-мелко смолотые зерна с добавлением некой травки. Или корня. Или коры. Не знаю точно, но какую-то пряность туда кладут. Пахнет сладко и горько одновременно. А после на дне — густой осадок.

— Я такой тоже не знаю, но какие-то пряности тут есть. Может быть, среди них и отыщется та самая.

— Ну что ж, попробуем определить по запаху.

Великое дело — пряности. В чем-то правы были капитан Джакаданга и его моряки, когда ради них терпели трудности долгого плаванья. Из обычной картошки с имбирем или перцем получается кушанье, достойное высокородного господина. Поэтому посуды кухонной у тебя почти нет, а вот ящичек с пряностями — есть.

Ты приносишь его в спальню. Гайчи открывает первую коробочку, держит на отдалении, а другой ладонью легонько машет над нею в свою сторону — в точности как опытный химик. Нет, не то. И не это. Впрочем, одну она выбрала:

— Не то, конечно, про что я говорила, но должно подойти.

Добродетельная честность. Могла бы и солгать: "Да, тот самый запах". Но не стала.

А между тем, на часах уже, наверное, полдень. Нет: без пяти двенадцать. Хорошо.

13.10. После завтрака ты достаешь с полки письменного стола старые тетради с рабочими записями.

— Эти — из камбурранских времен. Прости за безобразный почерк: я не думал тогда, что кто-нибудь кроме меня будет их читать. Сокращения из заглавных букв с точками, "М.М." и прочие — имена тех, с кем я работал.

Ты помнишь: кроме мастера Майрани и других коллег в записях там часто встречается еще одно имя. Если Гайчи сейчас обратит на него внимание, поймет, что участие сей особы в делах Камбурранской больницы было необычного, не естественного свойства — отлично. Тут-то ты во всём и признаешься.

Она читает. А ты тем временем записываешь в нынешнюю тетрадь недавние случаи.

14.17. Переворачивая страничку, Гайчи молвит, словно бы не обращаясь к тебе:

— К.Б. — большая умница.

Ты подойдешь к ней. Заглянешь в старую свою запись и прочтешь:

Мужчина, 62 г., жал. на схваткообраз. боли, рвоту. "Шум плеска", учащенный пульс, язык — щетка, асимметрия живота. Д-з: тонкокишечная непр-сть. Возм. заворот. Ты бы согласился, но — К.Б.: ЖКБ! Выяснить несложно — спроси. Был ли эпизод болей в прав. подреберье незадолго до? — "Да" — Желтуха? — Недуж. живет один, в зеркале не разглядел. — А моча темнела? — "Да"... "ЖКБ, коллеги. Камень провалился в кишку, вызвав непроход." На операции: закупорка желчным камнем просвета кишки в обл. илеоцекального перехода.

Умница К.Б. Кариндеаи Бенг, твой Золотой Крапчатый Змей.

— Ну, что, Змеище? Сдаемся?

— Ты первый.

— Лучше ты. Представь, каково ей будет услышать: "Он сейчас здесь, в этой комнате. Присмотрись — и увидишь: перед тобой около стола на полу сидит Змей. настоящий арандийский Змей, серый в желтую крапинку. Если заговоришь с ним, он тебе ответит"... Бред, да и только.

— Ничуть не бред.

— Погодим, пока она спросит, кто он такой, этот К.Б.?

— Считай, что уже спросила. Другого вопроса не будет. Она же не знает, как сказать: "кто такой", "кто такая"...

— Действительно. Еще и это. "Ваша тогдашняя подруга, мастер"?

— "Умница" может и к мужчине, и к женщине относиться.

— И что делать?

— Ладно. Я первый.

14.21. Ты чувствуешь, как Змей подступается к Тагайчи. Пробует заговорить с нею так же, как обращается к тебе: внутренней речью в сознании.

— Это я. Я здесь. Я люблю тебя.

Гайчи встает из-за стола. Подходит к тебе.

— Я тебя тоже. Очень-очень люблю.

"Мы оба любим тебя. Я и Крапчатый Змей. Это он тогда поставил диагноз: своим Божьим чудом ясновидения."

— Нет.

— Почему, Змеище?

— Не надо. Молчи.

— Да почему?

— Потому что ей нужен ты. Ей совершенно все равно, ясновидец ты или просто Большая Умница. Змеи тут ни к чему. Я ухожу.

И правда, поднялся и ушел.

16.28. Ты разжигаешь горелку, чтобы согреть воды для ванны.

Было не утро, не ночь, а день. Середина дня твоей первой любви. Тебе некоторое время удалось не думать о том, как надолго удалился Крапчатый Бенг. По крайней мере, преданной собакой на кухне он сейчас не сидит.

Ты предложил искупаться вместе, Гайчи сказала: нет. Ванна — это очень хорошо, только лучше бы все-таки порознь.

18.13. То ли поздний обед, то ли ужин. В спальне, со сливовым желтым зельем и закусками с ледника. Разговор — снова об Университете. Ближайшие испытания назначены по предмету "Зараза".

— Трудно?

— Не очень. Особенно — если не бояться.

— Экзаменов?

— Нет, заразы. У нас был смешной случай, еще летом. К счастью, серьезной заразы в Ларбаре нет, ею больше пугают. А тут — недужный с туляремией. Самое примечательное, что в ней есть — это бубоны. Похожие на те, как при чуме бывают. Школяров повели смотреть, а один парень опоздал и остался в классе. Когда мы вернулись, кое-кто из шутников подошел к нему, похлопал по плечу, якобы, по-дружески: "Ты знаешь, мы сейчас такие бубоны видели! Сами их пальпировали, вот этими руками!". А тот сам из Умбина, как подскочит: "Так что ж ты меня-то теперь трогаешь?". Глупая, конечно, шутка, но все равно, смешно было. Только Буно один тогда и возмутился: "Вы тут не тово!.."

Ты рассказываешь, как однажды перепугался сам по похожему поводу, еще в Камбурране. Больная с самого начала была непонятной, даже Бенговы чудеса не могли прояснить картину. Крайняя степень истощения, кожа, словно пропитанная воском, множественные подкожные абсцессы. Следуя золотому правилу "Видишь гной — удали его", ты вскрыл их с десяток, назначил перевязки и поддерживающие вливания. Утром следующего дня кто-то из коллег встретил тебя словами: "Вы оперировали больную такую-то? Ночью она умерла. Пойдете на вскрытие?" — "Непременно" — "Тогда вам в чумной барак, она там".

Коллега, наверное, вовсе не хотел тебя пугать. Совладать с собственным лицом удалось лишь потому, что ты немедленно начал прислушиваться к себе: лихорадка? Головная боль? Озноб? — Кажется, пока нет. Значит, вчера, думая, что вскрываешь гнойник, ты рассек чумной бубон. Следовательно, непременно заразился сам. А после отправился домой, заходил в лавку, беседовал со старухой-хозяйкой. Зараза уже пошла по городу. Чума в Мэйане страшна не только телесным страданием и смертями. Вслед за нею начнутся погромы — нелюдей, пришлых, в том числе и арандийцев. И виноват в этом будешь ты. Не распознал вовремя, не изолировал, не известил, заразил. "Избушку придется сжечь. И все вещи покойного, включая перину, дневники и часы со звоном..."

Вечно подвыпивший сторож морга, глянув на тебя, добродушно заметил: "Да не боись, дохтур, нету там Владыкина Гнева. Только... К другим покойничкам родня придет, а эта тетка уж больно воняет — нельзя ее со всеми держать. Чумы-то у нас уж двести лет, как не бывало".

Позже ты прочел в медицинском вестнике о редких случаях тотальной подкожной анаэробной флегмоны. Но тогда этого не знал.

22.30. Вы сидели, разговаривали о разных разностях, и Гайчи словно бы невзначай попросила: верни часы в спальню, завтра мне надо будет уйти пораньше. "Дела..."

Змей явился утром. Примерно через полчаса после ее ухода.

— Нельзя отнимать у человека праздник. Не стоят того мои радости.

Глупо было рассчитывать, что твои оправдания будут приняты.

— Кому было скучно? Ей? Или тебе?

— Будь она моей ровесницей, или просто взрослой женщиной... Но ей двадцать два года. Тихое домашнее житьё — пока еще не для нее. Праздник там, где много людей, музыка, дружба, веселье.

Главной опасности вы с Бенгом обсуждать не стали. Сможете ли вы ужиться втроем? Или Крапчатому придется всякий раз вот так уходить из дому?

Восемнадцатое число. "Пришел на службу — соперируй больную Х."

Речь идет о пожилой женщине по прозванию Харвайнан. Ее уже шесть раз оперировали в Первой лечебнице: удалили желчный пузырь, после чего развилась спаечная болезнь. Наша постоянная пациентка, как величает ее господин Мумлачи. Будто есть, чем гордиться, как лавочнику — "постоянной покупательницей". Многие из молодых лекарей с этой женщиной знакомы еще по школярским годам: она служит в книгохранилище Университета, отвечает за книги по естественным наукам. Кажется, не уволена до сих пор, несмотря на недуги.

В последний раз ее оперировал сам профессор в начале этого месяца. Выписал за день до преполовенья. Сегодня ночью она прибыла снова. Всё как прежде: боли, тошнота, рвота, задержка стула.

На сборе профессор объявляет:

— Мастерше Харвайнан — особое внимание! Всячески хотелось бы обойтись без операции.

Расходясь по рабочим местам, коллеги шепчутся:

— Конечно, ночью ее брать не стали.

— Курриби с похмелья был, а Рангаи побоялся.

— И правильно: дождался Исполина. Больная — не сахар...

Сразу после сбора господин Мумлачи созвал на совет Кайрана, Баланчи, Чилла и тебя. Требовалось общими усилиями принять решение, желательное для Исполина: вести недужную Х. консервативно. Кайран и ты остались при мнении, что это — лишь отсрочка. Едва ли кишка расправится сама. Но ближайшее время разумно использовать для подготовки больной к операции: перелить необходимые растворы, восполнить потери жидкости и солей, поддержать сердечную деятельность.

— Ладно. Посмотрим, что будет завтра, — многозначительно заключил господин профессор.

Речь идет о нескольких часах, а не о сутках. Особое внимание Исполин толкует своеобразно. "Хотелось бы, чтобы всё разрешилось само собою. Под нашим неусыпным присмотром — так, чтобы ничего не упустить. Дабы к нам после не придирались. Ох, трудно работать, когда недужные — твои собратья по Ученой гильдии..."

Баланчи молча смотрит на тебя: "Понял?".

В пять часов пополудни, заступив на дежурство, ты снова осматриваешь больную. Как ты и предполагал, тактика выжидания успеха не принесла.

— Сообщите в операционную, чтобы накрывались на непроход.

— За начальством будешь посылать? — спрашивает Магго. Временами и этой женщине не чуждо ехидство.

— Не думаю. Господин Мумлачи ясно выразился: его занимает лишь завтра.

Кафельные стены, чародейский свет. С шести до десяти вечера ты не видишь их, не видишь лиц сестры и ассистентов — только их руки и свои, и операционную рану. Осторожно, точка за точкой, входишь в брюшную полость, отделяешь кишку, находишь "двустволку", расправляешь. Борозда от сдавления уже начала проступать, но кишка еще жива. Хорошо. Дождись вы завтрашнего дня — и все закончилось бы резекцией. Теперь осталось завести зонд, как можно дальше: эвакуировать застойное содержимое, возможно, воспрепятствовать дальнейшему образованию спаек. Зонд скручивается в желудке, не желает миновать дуоденальную связку, Харрунга выбирает его на себя, затем подает снова...