Лилия в янтаре

xiv

[Год 1263. Август, 16; Шестой час.]

— Негодяй!

С этим было трудно спорить, поэтому я и не спорил, тем самым давая Гвидо полный карт-бланш на оскорбления отсутствующих в данный момент стражников, чем он и пользовался, расхаживая по уже знакомой нам камере. Готов поспорить, что перед его глазами сейчас излишне подробная сцена ареста его Паолы.

— Мерзавец!.. Да все они мерзавацы!

Впрочем, камера знакома только мне. Гвидо, хотя уже и умирал здесь однажды, ничего об этом не помнил. А я помнил. И того гада, который вырубил меня, и вот этого самого пацана, тихо истекшего кровью, с мутными холодной, смертной мутью глазами. Я сидел на полу и мрачно наблюдал за перемещениями сокамерника.

— Змеиное отродье!

Это уж к бабке не ходи. А еще — сын шакала и порождение ехидны. Да. В высшей степени неприятные люди оказались. Крайне грубые и навязчиво гостеприимные. Что, в сочетании со вспыльчивыми характерами и поголовной склонностью к агрессии, делало их компанию очень мало привлекательной и вызывало острое желание как можно скорее их покинуть. Вот только жаль, что никак не придумывалось — как. Маленькое оконце забрано толстой решеткой, стены кирпичные, пол каменный. Дверь дубовая. Плазмоган бы мне, дырку в ней прожечь, так нету его. Ножовки по металлу, чтобы перепилить решетку, опять же нет. Времени, как у Монте-Кристо, на подкоп за пределы города, боюсь, тоже не дадут. То, что нет таких тюрем, из которых нельзя сбежать, я слышал. Как и то, что каждый заключенный должен с самой первой секунды думать о том, как дать дёру и рано или поздно шанс появится. Но вот так сходу отсюда ноги, похоже, не сделаешь.

— Нет, как они обращались с женщинами! — Гвидо в сердцах стукнул кулаком по стене. Стена Барджелло была толстой, холодной, и равнодушной к душевным и физическим страданиям молодого узника, и не отозвалась даже глухим звуком. Гвидо резко развернулся, взмахнув полами сюркотто, и пошел на следующий круг. А ведь сюркотто у него не чета моему. Мое было скорее простой накидкой невнятно-коричневого цвета, а у него — благородного темно-красного сукна, да еще на подкладке и с вышитым воротником. Сейчас-то грязное и подранное после драк, но изначально... Одежда тут достаточно дорога, а хорошая одежда так тем более. Ее берегут, холят и лелеют. А Гвидо, получается, все равно как тройку от Армани на повседневку носит. То ли он сам из крутой семьи, то ли хозяин печется о своем имидже. Это я все давно заметил, да только досуга подумать на эту тему как-то не выпадало.

— Ну уж нет, такое обращение с нашими женщинами прощать нельзя! Я им этого так не оставлю!

О как! Уже с 'нашими женщинами'! Интересно-то как. И все же...

— Гвидо, из какой ты семьи? — по местному так и звучит почти дословно: 'как твоя фамилия?'

— Медичи...

Ох, епрст! Тудыть его в качель!

Впрочем, парень ответил с некоторым удивлением, это да, но без особой какой-то там чванливой заносчивости, да и особой гордости в тоне я тоже не услышал. Черт. Вот всю жизнь я, оказывается, занимался не тем. И средневековую историю не изучал, и в фехтовальную секцию не ходил. Теперь и на мечах драться не умею, и вошли ли уже Медичи в силу не знаю. А ведь это важно — знать, как с ним обращаться. Удивиться он мог как от того, что я до сих пор не понял, какой великой чести удостоился, так и от того, что кто-то вообще интересуется таким незначительным фактом. В первом случае это попахивает оскорблением отпрыска благородного рода со всеми вытекающими. И на будущее, если Гвидо из тех Медичи, которые те самые Медичи, знакомство с ним может быть куда важнее и полезнее, чем с семьей Марии. В этом случае, ради выяснения его социального положения, не грех после и на возрождение слетать. А без этого никак, ведь вытягивая из него подробности, я и сам спалюсь по полной. Марию с Паолой, конечно, жаль, но если Лоренца погибла, то я все равно рестартну эту гребаную реальность. Пусть даже она и знать обо мне не будет, но я буду в той реальности, где девчушка жива, хотите вы этого, или нет. Но, скорее всего, об этом думать пока рано: ни о судьбе Лоренцы, ни о Марии с Паолой, мне не известно, а ведь я, в отличие от Гвидо, хотя бы в полном сознании был, когда нас сюда доставили. Всех, даже Лоренцу, что внушало надежду, что малая была еще жива, хоть и без сознания. Да и Гвидо, скорее всего, не мажористый олигарчонок. Он же сам, помнится, говорил что-то о том, что чуть не загремел в подмастерье по коммерческой линии, но, типа, повезло. Но выяснить его, конечно, стоит.

— Это из каких же Медичи?

— Так... э-э... — парень очевидно растерялся подобному вопросу. В принципе, уже все ясно. Дальше можно не спрашивать. — А ты многих, что ли, знаешь?

— Ну, не многих, конечно, — я стянул с себя сюрко-накидку и, свернув, подложил себе под задницу. Заманало уже сидеть на холодном. В этот раз тут даже сена на каменный пол не бросили. Так и простатит заработать можно. Лучше уж немного туловищем померзнуть. Гвидо хорошо. Он возмущен, возбужден, и потому бегает. — Так, слышал краем уха о каких-то Медичи из Рима. Еще, вроде, были некие Медичи с севера, чуть ли не из Франции. Не твои предки, часом?

— Не, — мотнул тот головой. — Хотя не знаю. Не слышал ни о ком в Риме. И отец, и дядьки, все в Сан-Лоренцо ломбарды и лавки держат. И до них так было. Там мы и живем. А уж когда мои предки в Фиренце поселились — Бог весть.

— Богатый район.

— Не бедный. — согласился он.

— Так у вас династия, получается, — продолжал провоцировать я. Гвидо пожал плечами.

— Ну, да. Насколько я знаю, все в роду были ростовщики или торговцы.

— Так а как же ты...

— Мне повезло, — перебил он мой вопрос. — Судьба свела меня с Лапо. — и, заметив мой взгляд, пояснил, — Лапо дельи Уберти, сын мессера дельи Уберти.

— Черт подери! — я вскочил на ноги.

— Что такое? — нахмурился Гвидо, видимо посчитав мое поведение оскорбительным, в свете только что произнесенного имени.

— Да нет, ничего, извини... просто совсем забыл... голова дырявая. Ты продолжай, я слушаю. — тем временем, матерясь про себя на себя и свой склероз, я нашарил лично изобретенный карман в котте и записку в нем. Ту самую, экспроприированную у ночного не пойми кого. Нас ведь особо-то и не обыскивали. Не то время. Если на поясе нет кошеля и руки пусты, значит искать больше нечего, поскольку кроме кошелей и сумок типа 'сидор', другого способа хранения переносимых вещей одним человеком тут пока не знают. Ну, разве за пояс засунуть. Но пояса с нас сняли и кошель с деньгами отобрали. А вот кармана снаружи не видно. Так что записка, а точнее, послание, к счастью, осталось при мне:

'Возлюбленный брат наш Никколозо,

Надлежит вам в кратчайший срок, а весьма желательно

сегодня, найти и доставить для дознания слугу и приспешника

богомерзкого врага нашего, крещеного Маненте, также

известного как Фарината Уберти. Слуги же имя Ружеро

Понтини. Сей есть отрок лет одиннадцати или двенадцати,

росту для его лет весьма высокого, сложения худощавого,

но не тощ, волосы короткие, прямые, темно-русого цвету,

а глаза серые. Нос прям и костист, лоб высок, лицо скуласто

и угловато, подбородок же тверд. Лицо его тем еще приметно,

что носит следы сильного ожога и до сих пор красно с левой

стороны, что и издалека видно. Отрока сего следует изловить,

но вреда нисколько не причинять, а наипаче следить, чтобы

жизни не лишился. Если же кто будет в его сопровождении, то,

по возможности, следует так же изловить. А если нет, то

Бог вас простит, но свидетелей поимки упомянутого Ружеро

Понтини, кои могут донести Уберти, остаться не должно.

Просим вас со всей смиренностью отложить остальное, но

нисколько с этим делом не мешкать, а приступить немедленно.

Столь важно дело сие, что сам Понтифик дарует вас

своим благословением ни в чем при поимке упомянутого

Ружеро Понтини себя и доверенных людей ваших не

ограничивать, все прегрешения с вас снимает, и заступничество

твердо обещает. Мести же Фаринаты Уберти не бойтесь. Если

сделаете все твердо и решительно, то будет успешно

предприятие наше, к вящей славе Господней, а врагам

смерть. Если же колебаться и слабость в душе лелеять,

то вскорости враги совсем одолеют, и тогда не будет нам

всем места в Фиренце, а то и по всей Италии. Пойманного же

следует доставить к верным братьям нашим, специально

для этого дела прибывшим из Равенны, бр. Альфонсо и

бр. Бартоломео, кои будут молиться за вас и ожидать

в известном вам месте.

Антонио Мазо.'

-... Отец тогда собрал своих братьев и сыновей и отправился к мессеру Уберти во дворец, — пока я читал, Гвидо рассказывал историю своего знакомства с сыном мессера Фаринаты, случившегося на следующий день после того, как гибеллины вошли в город. Тогда, почти три года назад, их семейство оказалось первым из цеха Камбио, поддержавшим победителей. В те, первые, после победы, дни победители особым гуманизмом не страдали и многие из со-цеховиков Джузеппе Медичи, убеждённые гвельфы, оказались либо убиты, либо изгнаны из города. Ушлый папик Гвидо не только сохранил жизнь и избежал полной конфискации, он ещё пролез в первые финансисты, обзавёлся нужными связями и пристроил младшенького. Все цеха практически в полном составе стояли за гвельфов, так что ход Джузеппе, папы Гвидо, в резко изменившемся политическом раскладе сразу сделал его фаворитом на финансовом рынке. Кто успел, как говорится. Мне это особо интересно не было. Как вдохновенно денежные мешки любят покрывающую их власть и в какой позе обычно отдаются я и сам мог рассказать, так что слушал я краем уха. Гораздо интереснее было содержание письма. Удачно я, однако, с карманом подсуетился. Вовремя. Сложив накидку вчетверо, я вновь уселся, привалившись спиной к стене. От стены несло холодом, но усталость давала о себе знать все отчетливей. Поспать бы. Но тут спать — только пневмонию подхватить. Лучше уж подумаем. Тем более, есть о чем. Первое, что бросается в глаза, это что инквизиция знает меня в лицо. И дело мое на личном контроле у какой-то шишки. Попутно выясняется, что инквизиция выполняет гораздо больше функций, чем думает мессер дельи Уберти и даже больше, чем думал я сам. Не только слежка и дознание, так сказать, разведка и контрразведка церкви, но и активный инструмент, а может, и игрок на политической сцене. 'Мы' и 'нас' относится, скорее всего, ко всей церкви, но история знает немало примеров того, как многознающие главы тайных служб либо их кураторы смещали наследственных или демократически избранных правителей и занимали их места. Неприятное это доказательство моей важности. Надеюсь, Фаринату это прошибет. Специально из Равенны... фиг знает, что за Равенна такая, но звучит как 'прямо из Центрального Управления', или 'они от Самогò...'. Почему тогда меня ни разу к 'Самомý' не отвезли? Ответ очевиден: сотрудничество мое никому не нужно, информация от меня важна, но одноразова и может быть легко передана другому лицу и затем воспроизведена без моего участия, так что как ни колись на допросах, а выжить у меня, если попадусь — а я попался — шансов никаких. Плохо то, что ценность моей тушки до того, как я все выложу, так велика, что даже царапать ее не рекомендуется. Так что 'лучше умереть' (в моем случае не бравада, а совсем наоборот) это легче сказать, чем сделать.. Как-то надо с попаданием в лапы инквизиции завязывать. Самоубийство это первое, что приходит на ум, да и не в первый раз. Вот только самому себе ткнуть ножом или мечом в живот мне так и не хватало духу, пока не становилось слишком поздно. Я покосился на Гвидо. Тот последовал моему примеру и, подложив под задницу свое некогда роскошное сюркотто, уселся на пол. Рот он не закрыл ни на минуту, продолжая свой эпос:

— ... Но тут уж я оказался сильнее. Еще бы! Я к тому времени уже полгода как помогал старшему брату вести записи и считал будь здоров как. Хоть до тысячи. Отец сам говорил, что я лучше, чем любой из старших братьев и дело будет мне оставлять. Да. А мессер дельи Уберти как узнал, так тут же сказал отцу, что берет меня в компаньоны его сыну. Отцу-то не очень хотелось терять работника из дому, да к тому же наследника, ругался дома страшно, всех побил — и мать, и служанок, да делать нечего, согласился. Вот так мне повезло, так повезло. Лапо наверняка на следующий год рыцарем станет. А там... — он замялся, глаза затуманились.

— Понятно. А там и тебя подтянет и станешь ты не продолжателем ростовщического, а основателем уже рыцарского рода Медичи. Ага?

— Ну...

Вы поглядите: рожа сияет, взгляд мечтательный... Наивный пипл. Я не я, если тебя просто не оставили в качестве заложника, парень. Чтобы ушлый финансист не передумал и не кинулся в другую крайность, не подался назад, к своим. Предавший раз... А вот папик твой, перебежчик шустрый, скорее всего, это дело сразу просек, оттого и психовал.

— А чего ты так от банковского дела-то бежал?

— Ты, что ли, не бежал бы... — буркнул он. Фиг его знает, парень, фиг его знает... Уже давно мне не хочется бегать от денег. Даже как-то наоборот. Оно, конечно, неприятно, что чаще всего чтоб у тебя завелись не просто денежные знаки, а именно Деньги, надо или воровать, или предавать. Кидать, подставлять, унижаться, изворачиваться... И уж почти наверняка надо врать. Всем и всегда. Исключений почти не бывает. Это, конечно, минусы. Но, боги мои, сколько же плюсов... Но не спорить же с ребенком. Однако этот романтик может в спину и не ударить, сволочь. А ведь именно такого мне и надо бы в спутники, пока с инквизицией не разберусь. Чтоб зарезал мастерски, само собой. И что делать? А вот что: надо резко перестать быть единственным обладателем неких бесценных сведений. Но вот только как это сделать, если я и сам не знаю, что именно я знаю?

Мои размышления прервали глухие звуки, как ладонью по подушке, перемежающиеся вскриками. Слышно было еле-еле, однако что голос женский это точно. Гвидо тоже услышал, вскочил и с проклятиями бросился к двери. Я закрыл глаза и постарался успокоить внезапно заколотившееся сердце. Во-первых, нечего дергаться. Вряд ли мы единственные узники этого веселого местечка, и вряд ли Мария, Паола и Лоренца единственные женщины тут. Во-вторых, не они главные персонажи на этом праздничном шоу, так что у местных садистов нет никакого смысла начинать с них. А потому скорее всего мучают не наших женщин. Не то, чтобы других не жалко. Просто есть еще в-третьих: все равно криками, проклятиями, и колочением в запертую дверь сделать ничего путного нельзя. Вот в морду получить — это запросто. В этом я имел случай убедиться. Но от этого никому легче не станет.

Вскрики сменились отчаяным протяжным воплем, закончившимся чем-то совсем уже жутким, словно жертва одновременно и захлебывалась, и задыхалась, продолжая пытаться кричать. Гвидо осатанело пинал дверь. Хорошо, его ор практически заглушал все остальное. Мне тоже хотелось орать и что-то делать. Ни хрена не помогало мое самовнушение. Суки. Уроды. Вот если бы точно знать, что это просто игра какая-то, что все — не настоящее. Не знаю, правда, что бы это изменило. Мое отношение к Марии? К девчонкам? К Гвидо? К обуревшим от безнаказанности и крови подонкам? Уже вряд ли. Они все для меня такие же реальные, как Мишаня, которого я знал ещё с института, со второго курса; как Толик, наш временами сильно поддающий, но бессменный техник; как Вовчик, программер, самый молодой из нашей гоп-компании, но с которым тоже уже немало и выпито и... и вообще. Как Маришка, наконец, последние годы, к сожалению, не без моей помощи мутировавшая в "грымзу натуральную". Это не считая подлого и вороватого начальства, тихого соседа-филателиста, изредка заглядывавшего к нам на чай со своим медом, таких же горемык дачников-бюджетников, вместо летнего отдыха обеспечивающих себе относительно сытные зимы, зловредных автобусных старушек, автомеханика Колю, которому я одному доверял свою бэшку, и сотен и тысяч остальных людей, с которыми надолго или мимолетно сводила меня жизнь. Все они, и там, и здесь, из плоти и крови на ощупь. А если это тут игра, то... не знаю. Если Паола смеётся, шутит, и смотрит влюбленными глазами на Гвидо, если Гвидо бесится и бросается в бой и на стены от мысли, что его девушку обижают, если Мария готова умереть и убить за своих (хоть и не совсем) детей, и все они чувствуют боль, испытывают страх и способны на самопожертвоваине, то чем, твою мать, они отличаются? Если это игра, виртуальность, то что было ТАМ? Ведь разницы — никакой. Как бы вот мне, следуя совету голоса в голове, "обратиться к администрации", которая тут такое наворотила? Один раз, вроде, я был услышан, может, и сейчас высказать вслух всё, что я о них думаю?.. Ну, делать я этого, конечно, не стал. Главным образом потому, что не верил, что это поможет, даже если меня слушают. Слушают — не значит слушаются. Но было и другое соображение. Судя по сценарию и антуражу, излишним гуманизмом создатели этой реальности, какой бы она ни была, не отличаются. И если я начну бузить, то неизвестно, чем это для меня самого кончится. Может, просто жизнь зело осложнится, а может, и вообще очередного возрождения не случится. Сотрут ненужный персонаж. Я, по ходу, и так ошибка. Сбой в программе. Я либо вообще сюда попасть не должен был, либо не сохранить память о жизни ТАМ. Про возрождения — не знаю. Скорее всего тоже память должна потираться. Мне бы не светить этим. Но кое что я решил для себя. А именно: считать это всё вокруг настоящим. А потому открыл панель управления и изменил настройки. Отныне никаких больше оповещений. Никакого отображения отношения ко мне со стороны других людей и прочего. Всё будет, как у обычного человека. Как было до смерти. Вот так вот.