— А ты?
— И я буйствовала. Только по-другому.
— То есть, насколько я понимаю, — подчеркнуто-педантичным тоном уточнил он, — ты не относилась к постоянным посетителям этого самого Рыбьего Замка?
— Вообще ни к каким посетителям не относилась. Из глупой привычки всегда поступать непременно поперек тому, что принято.
— Хорошо, что получилось именно так, а не иначе. Ты, — чтобы ты ни говорила, все равно самая добрая.
— Я?! Я — Елена Тэшик, меня прозвали Елена-Ланцет за умение резать, при необходимости, по живому. Когда я на Земле Т`Цанг Качена летала на всем, что могло летать, а также кое на чем из того, что летать, вообще говоря, не может, и дралась с пилотами Люгэ, на меня как-то раз напали четверо дезертиров разом. Трое из них — выжили, но только для того, чтобы быть повешенными. Высоко и коротко. Моими подчиненными и по моему приказу. Без малейших переживаний потом.
— Люгэ? Люгэ-Молот? Враг того, кого называли Прокладывающим Пути и еще, почему-то, Воплощенным?
Она, приподнявшись, заглянула ему в глаза, словно уколов взглядом и неожиданно присвистнула. Резко и как-то вульгарно:
— Так. Откуда ты знаешь эти имена? Ты никак не мог их слышать!
— Вы не поверите, миледи, — проговорил он, нервно хихикая, — но я знаю эти имена из сна, который приснился мне не далее, чем вчера.
— И это — правда? Ладно, можешь не отвечать... Но тогда, надо сказать, — хорошенькие же сны тебе снятся!
— Да уж... И заметь: тот, что снится сейчас, мне тоже, в общем, нравится. Даже побольше иных-прежних.
— Видишь ли... Ты, похоже, прав куда больше, чем думаешь: наша встреча — вполне может стоять в том же ряду, что и эти твои сны. Вроде как дальнейшее их развитие. Ты так отчаянно искал выхода, что начал находить его на этом пути, и уходил по нему все дальше и дальше. А сегодня произошло то, что на другом конце совершенно случайно оказалась я. Это не зов, это что-то вроде тоннеля, который копают с двух сторон. Только мне пришлось прокопать совсем немного.
— Ага. — Глумливым тоном проговорил хозяин. — Понимаю. Это у меня дар такой, исключительный.
— Почему — исключительный? Есть те, кто находят это совершенно сознательно, от науки. Те, чей художественный гений позволяет им в конце концов ясно увидеть то, чего другие не видят вообще. И есть те, кто случайно набредает на что-то в этом роде, повинуясь смутному чутью, безумию, яду. Или отчаянию, — как ты. В другое время и при другом... скажем, — уровне самоуверенности ты прослыл бы чем-нибудь вроде колдуна и кончил бы, скорее всего, скверно. Здесь и сейчас, такой, какой ты есть, ты прожил бы обыкновенную, невеселую жизнь, в которой время от времени происходили бы дикие, невероятные события. По большей части, понятно, нелепые. Таких людей куда больше, чем у вас, наверное, считают. А сами они, понятия не имея о сути происходящего, считают, что все это — случайности, а сами они — просто-напросто закоренелые неудачники. Или безумные какие-то счастливчики, везунцы, баловни судьбы и любимцы фортуны...
— А-а! Это можешь пропустить. Это не про меня. Ты лучше расскажи о своих воинских подвигах. Надо понимать так, что ваша милость искала вдохновения и тех самых новых впечатлений в драке с Люгэ и зверских расправах над несчастными дезертирами? В замену Рыбьему Замку?
Она фыркнула, ничего не ответив по существу.
— Тогда ответь еще: у тебя это было нечто вроде того самого Брода, которым ты чуть не соблазнила меня?
— Да, что-то вроде, — нехотя ответила признанная специалистка резьбы по живому, — причем довольно глупый вариант этого самого "вроде". Папаша за эти самые за выходки запретил мне пользоваться Пернатым Змеем, и теперь я вынуждена порхать своим ходом... И правильно: жить или сдохнуть, — мое дело, дело Брода, а вот скотина — семейная, и брать ее без спросу, было, конечно, делом весьма неприглядным. Стервозной выходкой, причем — дурного вкуса и напрочь лишенной стиля...
Он помолчал, а потом осведомился насквозь деловым тоном:
— Так ты говоришь, — заездили бы? Уверена?
— Что? А-а-а, — протянула она с явным сомнением, — да теперь уж и не знаю. С тобой, похоже, абсолютно ни в чем нельзя быть совершенно уверенным.
— А на опыте проверить, — слабо?
— О-ох, но их-то было бы много, а я-то — одна! Э, ты чего это там делаешь?
— Смотрю. Ну, любуюсь просто. Никогда не подумал бы, что она так красива. Или это только у тебя? — Голос натуралиста был полон самого, что ни на есть, возвышенного восхищения. — Знаешь, она похожа на какую-то глубоководную раковину, когда она откроет створки. Внутри вся как из розового перламутра.
— Гос-споди!!! — Голос ее был полон такой страсти, что он, вздрогнув, оторвался от исследований и замер, ожидая продолжения. — Какой же ты все-таки дурак! Это что-то просто невероятное. Глянул бы ты на свою глупо-счастливую физиономию! А какой контраст по сравнению с выражением мирового отчаяния и вселенской скорби, которое ты носил еще в начале этой ночи! Все! Ни малейших следов! Нет, это подумать только, насколько мощным средством против мировой скорби, получившей к тому же глубочайшее философское обоснование, — со скрытым шипением излагала она, садясь на кровати по-турецки, — может служить даже самая маленькая доза этого, — и она непередаваемым телодвижением еще раз продемонстрировала ему давешний объект изучения, — раз, — и готово, и мы уже совсем-совсем раздумали помирать...
Слегка опомнившись после ее слов, он попытался было горько усмехнуться, но при этом с некоторым смущением заметил этом, что ему нужно вспоминать необходимое при сем напряжение мышц.
— Знаешь, — меж тем продолжала гостья с каким-то скрытым, вроде бы только в смысле содержавшимся шипением, — в этом есть своя, ни с чем не сравнимая прелесть: вот так вот подсунуть юному филозофу, мечтающему о романтическом самоубийстве на почве доморощенного манихейства, чего-нибудь вроде самой обычной женской письки, к тому же бесплатной, потому как собственная, и никто отчета не потребует, — и любоваться крушением целой философской системы. Грандиозное зрелище! Почти на уровне гибели целого Мироздания, не меньше! Я считаю, что поступила правильно, но мне почти что жаль столь трагически погибшего трагического образа.
-Ты дьявол!
-А мы, однако же, высокого о себе мнения, ежели всерьез считаем, что нужны самому Отцу Зла. Ты себя святым считаешь? Подвижником? Иисусом Христом? Но это все чушь, главное же, — теперь порыв твой самоубийственный будет, — себя-то обманывать не стоит, — не вполне э-э-э... искренним. То, что называется, — на смех. Так что можешь выпустить пары и уже прекратить пыжиться...
— Не-не, — заверил он, — это я так, разминаюсь. Только ты, между прочим, — не притворялась. Орала так, что я боялся, как бы соседи не сбежались, и требовала еще.
— Ну... Тоже имеет место. Боюсь, что я теперь бы-ыстро наверстаю все, что упустила за последние два-три года... В-вот ведь дура-то упрямая!
— Нет, ты права. Раньше была хотя бы убежденность, что жить не стоит. Хоть какой-то стержень. А теперь, — да, я по-настоящему больше не верю, не могу, потому что если бывает такое наслаждение, то грош цена моим мудрствованиям, остались от них только рожки и ножки, вообще ничего, пшик... А кроме ничего и не было, теперь и вообще ничего от меня не осталось...
— Ну! Не прибедняйся! По-моему, ты себя недооцениваешь: такие, как ты, все с тем же незатейливым нытьем способны без малейшего вреда для своего чахлого организма пройти сквозь ад и при этом ни на что не обратить особенного внимания... Так что, сдается мне, что ты тут же, быстренько отыскал себе новый Символ Веры взамен старому. С похвальной быстротой и гибкостью убеждений.
— Ты про это? Ну что ж, — замена... недурна, — и вдруг шутливый тон его как будто бы сломался, и он продолжил, снова, враз впав в тоску, — да вот только бесполезна-а! Слушай, раньше я не хотел и не мог больше жить, а теперь, когда уже хочу? Будет еще только хуже, потому что по-прежнему не могу, ведь ничего больше не изменилось... Слушай!
— А?! Чего?!
— Но ты же все можешь! Я не такой дурак, я только на твою сумку глядя понял уже, что ты точно так же можешь вывернуть наизнанку и весь этот мир... Так что тебе стоит вывернуть наизнанку чью-то душонку, которая еще то ли есть, то ли нет?
— Еще раз треснуть? — Сонным, ленивым голосом, тоном, напрочь противоречившим смыслу сказанного, осведомилась Елена, как раз задремавшая. — Как ты не поймешь, что это и есть та единственная вещь, которая совершенно неприемлема и лишена смысла? По определению. Легче просто избрать новую модель, — но это уже вовсе не имеет смысла для тебя. Так что в любом случае не имеет смысла... Каждая, как ты выражаешься, "душонка" — бесценна именно из-за своей неповторимости и имеет шанс стать всем.
— Моя не имеет. Слушай, а, может, ты возьмешь меня с собой?
— Чего? — Сонливость ее сняло, как рукой, так ее поразило это предложение. — Куда это?
— Ну... Откуда ты есть...
— Слушай, — ты ж мне совершенно не нужен. Это не в обиду, а просто — возня с тобой никак не входит в мои планы. Ты хоть представляешь себе, чего просишь, куда собираешься?
— Нет. Правду сказать, — сегодня я первый раз в жизни услыхал про место, именуемое Сулан, про Рыбий Замок и про славный род Птиц. До сих пор думаю, что Земля Т`Цанг Качена, — приснившаяся мне абракадабра.
— Нет, ты это всерьез?
— Вполне.
— Чем бы это ни грозило? На свой страх и риск?
— Ну да!
— Скажите, какая решимость! И уже во снах не боимся заблудиться?
— Они несколько отличаются от всех прежних. Так что можно и рискнуть.
И, неожиданно для себя, — зевнул. Сонливость парадоксальным образом комбинировалась с дурным весельем, характерным для четвертого часа бессонной ночи.
— И что, — на лице ее проявилось выражение небезобидного любопытства, — слушаться будешь?
— Я буду все.
— Это надо понимать так, что я приобрела в личное пользование раба? — Елена-Ланцет захохотала, как бешеная. — За один-единственный разик? Это у меня такие потрясающие успехи на поприще ритуальной проституции? А что, — продолжила она, вернув себе способность дышать и скорчив серьезную мину, — пожалуй, это тебе подойдет...
— Послушай...
— Нет, в самом деле! — Продолжала веселиться она. — Самое для тебя существование, — покормят, погладят по головке, все за тебя решат, что делать — скажут... Посекут, если что не так. И никогда никаких страхов, — кроме одного-единственного, никакой борьбы прямо-таки по положению! Попробовал бы только...
— Вообще-то рабство у нас как-то не узаконено, и вообще до неприятного напоминает тот сорт договоров, которые, по слухам, принято подписывать кровью...
-Да? Какой интересный обычай. Немного претенциозно, не без этого, но не лишено своего стиля... Это надо понимать так, что ты отказываешься? Жаль, я думала, что это все всерьез и рассчитывала на хорошее приобретение...
— Это более, чем всерьез, — угрюмо ответил он, — и уж ты, будь добра, — отрежь так или иначе. Посоответствуй прозвищу.
— Да? — Она вдруг перестала веселиться и тоже зевнула. — Тогда давай-ка спать. Под словом "спать" я имею ввиду именно спать, как состояние, исключающее бодрствование, а отнюдь не что-то другое. Тем более, что алтарь все-таки побаливает.
— Какой алтарь?
— Тот самый, которому ты поклонялся с усердием неофита.
— Да ну тебя! Спи.
— Эй!
Это было сказано со вполне отчетливым намерением разбудить, сопровождаясь даже легким тычком локтя в спину, но все-таки, почему-то свистящим шепотом.
— У?! Че?!
— Ты намерен и дальше просто так лежать?
— А... Слушай, у меня все плывет и двоится. К концу, спросонок, я уж совсем было решил, что все это мне приснилось, и как раз собирался заплакать... И я буду валяться, как бесчувственное бревно, когда тут — такое? Не-ет, это была бы уж слишком большая, непростительная глупость... Но погоди, — он нахмурился, опомнившись, — ты ж говорила, что у тебя болит?
— Мало ль какие глупости я говорю? Кроме того, — она хихикнула, — я тут вспомнила... Мне рассказывали о... альтернативных вариантах. Ты, кстати, и сам порывался изобразить что-то такое.
Он ответил с сосредоточенной хмуростью:
— Это было природное чутье. Инстинкт. Так с чего начнем?
— Слушай, я просто не знаю, чего делать. Раз, — ну и все, вроде бы, а потом проходит минут пятнадцать-двадцать, и я вроде забываю, как это бывает и страшно хочется вспомнить... Я не нимфоманка, а? Как ты думаешь?
Он добросовестно, нахмурив лоб, изобразил раздумия, а потом медленно покачал головой:
— Нет. Вряд ли. Просто темперамент могучий. И слишком долго без использования. Кажется, это называется эксцессом, и ты в этом смысле устроена похоже на мужчин...
— Ну, спасибо! Где это я похожа? Где? Тут похожа?! Тут? О-ох... Или, может быть, тут похожа?
— Ой, нет! Нигде не похожа. Мужики — такие пр-ротивные, костлявые, волосатые, все из углов, а ты... ты вся такая хорошая... мо-окренькая...
Фыркнув гигантской кошкой, она мгновенно вскочила с ложа:
— В-вечно ты ляпнешь какую-нибудь... несуразность. Пошли в ванную. Испачкал спинку, так мой теперь...
6.
— Я все-таки не понимаю. Там, где ты воевала, где, говоришь, поналомала дров, были ж мудрецы и герои. Были и просто специалисты по женскому вопросу, такие всегда везде есть. Ведь подбивали ж клинья. Не так, что ль?
— Так. И это все так, и то, что после какой-нибудь заварухи, когда сама себе не веришь, что осталась жива... В общем — жутко заводит. Ну и что? Все эти мудрецы и герои выступали, в таком разе, в роли обыкновенных кобелей. И постоянных своих дырок боялись. Так что мне все время казалось, что они о-отличнейшим образом обойдутся без еще одной игрушечки. Даже такой хорошенькой. Это — здорово вздыбливает.
— Ага, им не нужно было, а мне — нужно, и только поэтому ты...
— Это — хоть и небольшая причина, но зато законная. С точки зрения моих собственных законов, понятно. А всякие там хочется — не хочется, красивый-некрасивый, пора — не пора, все — не все, — это лирика. Чешуя лирическая.
— А самой, значит, никто так всерьез и не понравился?
— О! Еще как! И запросы были... выше синевы, и губа не дура. Я, понимаешь ли, в самого Воплощенного втрескалась. Как я сейчас понимаю, это что-то вроде истерии было на сексуальной почве. Четырнадцать лет, а он — ка-ак глянет, бывало, этими своими огромными, как черный бархат, глазами, — и готово. Трусы мокрые. А когда видела его, так и вообще пребывала в каком-то непрерывном восторге.
— А он чего же? Нет, ты поверь, ты своей внешностью можешь остановить уличное движение, — так неужто ж он не видел тебя?
— Не знаю. Ну, во-первых, года два тому назад моя... персона была куда менее великолепной. А главное, — у него ж Марта была. И трое детей к тому времени. Они что-то очень рано поженились, и он, он ей какой-то прямо невероятно преданный был... А, может быть, ему просто повезло, и никто кроме ему просто не был нужен. Видела я ее, ничего особенного. Дети — красивые. А!
