Книга Исхода

Нэн Мерридью. Кое-что о природе ловушек.

— А ведь все, дорогие собратья. Конец. Не верилось, но, однако же, кончились наши сборы, которым не видно было конца,и не имеет смысла нам тянуть дальше, потому что ветер попутный и готов надуть наши паруса.

— Что, и у Фермера все?

— И у меня.

— Что, все десять миллионов единиц Воспроизводимых Геномов, которые ты считал совершенно необходимым иметь на всякий случай?

— В свете новых возможностей и перспектив их развития в этом отпала нужда. Все равно для иных условий понадобятся преобразованные жизненные формы, так что в относительной натуре потребуется взять только самое основное, а остальное — импровизировать на месте... Да и то сказать, есть формы жизни, без которых можно будет обойтись почти гарантированно: без ленточных глистов, например, без малярийного плазмодия, — хотя я и захватил с собой калечку, — без вшей, блох и пухоедов. Надеюсь, что по крайней мере первые пятьсот лет удастся обойтись без арбовирусов, палочки Гензена и фитофторы. Объектами второго плана считаю также серых крыс, тлей и даже Musca Domestica — потом как-нибудь, на досуге, хотя вообще без навозников и падальщиков обойтись не удастся заведомо... Так что — все. Совсем все. Оставаться дольше не нужно и небезопасно, хотя мои незаурядные полководческие таланты вкупе с дипломатическим искусством Хагена укоротили кое-чьи руки.

— Вы думаете — совсем?

— Думаю. Более того — уверен. Человек не может судить о другом человеке, иначе как по себе. Точно так же и они поверили, что мы безусловно выполним свои угрозы, и точно так же наплюем на жизнь двухсот-трехсот тысяч обывателей, как это сделали они в августе сорок пятого. А потом мадемуазель Судкова, видимо, решив проиллюстрировать слова нашего доморощенного Талейран Меттерниха, все-таки врубила в океан с килограмм массы... Она, правда, держит в секрете, какую массу разогнала и до какой скорости, но с прошлого раза умения у нее прибавилось: я бы никогда не поверил, что такие массы воды могут уподобиться твердому телу...

А было очень на то похоже. В неуловимо-короткий миг в десятке километров от эскадры в воде вдруг возникла яма, которая потом вздулась ослепительно-белым пузырем, и на поверхности океана неторопливо выстроилось что-то, до крайности напоминающее лунный кратер с гладкими, медленно растущими кверху стенами, истончившись, они буквально откололись от своего основания. Зависли прямыми, изломанными плитами, напоминающими, скорее, горную породу а не жидкую воду, и так же медленно, дробясь на куски, обрушились в воду, и ослепительное пламя просвечивало сквозь них. Ударная волна, достигшая эскадры сквозь водную толщу, молотом ударила по всем кораблям ордера, заставив загудеть металлические корпуса, потом пришел черед и настоящих волн, высоких и беспорядочных, и — вместе с гигантским глухим грохотом на корабли обрушился порожденный взрывом вихрь перенасыщенного влагой воздуха. Это было проделано мастерски: никому не причинив особого вреда, демонстрация оказалось понятной даже для самых твердолобых. И — дозиметры на кораблях зафиксировали короткий порыв жесткого рентгена и гамма-лучей.

— Так что, — продолжил Фермер, — надо быть все-таки совершенно уникальным, редким идиотом, чтобы после такого — затеять и еще какую-нибудь подлость.

А с острова взлетел тяжело груженый "Адонис", стайкой вспорхнули граненые диски "таблеток" и, — самое потрясающее шоу этого дня, — грузно, неторопливо уходящая по вертикали в небо коробчатая, неуклюжая громада "Кецалькоатля": практичный Статер загрузил на него все, что еще оставалось на заповедном острове, оставив только голые стены уютных домов и кое-какую утварь, чисто вымытую и аккуратно прибранную.

В жутковатом местечке на планете, именуемой Земля, произошел один из последних сборов Сообщества перед последними штрихами, кои непременно нужно было выполнить перед Исходом, но уже не на Земле. Место это называлось рэг Кармарзуф и было еще тем ландшафтом. Без сомнения — одно из самх жарких мест на планете, но сейчас, ночью, тут царил адский холод. В двух местах из металлических колец, утвержденных между мелких лиловатых камешков, считавшихся тут почвой, с жужжащим свистом било, завиваясь спиралью и приникая временами к земле, призрачно-голубое, спиртовое пламя. Конечно, без таких эффектов можно было бы и обойтись. Можно было бы установить хороший Локус Выделения и греться у постоянно раскаленного до желтого каления металлического блина, и в этом тоже была своя прелесть и свои — преимущества и свои сторонники, но Хаген настоял, чтобы все было, как положено, — с костром, но в местах этих ни дров, ни кизяка, как на грех, не было. И не могло быть, поскольку тут вообще не было никакой жизни и трудно было бы сыскать безумца, в безмозглую голову которого вдруг взбрело бы явится сюда по собственной воле. Рэг потрясал: просто-напросто трудно было поверить, что это безобразие было, в соответствии с общепринятыми взглядами, результатом естественного, наивно-стихийного хамства природы. Но кто знает точно? Кто вообще может точно знать? Потому что может, очень может быть, что кто-то когда-то развлекся таким образом в здешних местах, повеселился весело и бездумно, пока не достиг предела философического спокойствия: минеральности, неприкрытому бесстыдству космоса. Встала местная звезда, — и все накаляется до нестерпимого жара и беспощадного блеска белого накала, ушла звезда, где-то совсем в других местах называемая Солнцем, и все точно так же проваливается в беспощадный холод. Черное-белое, жар-холод, да-нет, — только в этом воля божья, а все, все остальное — от лукавого. И, выполняя таким образом понятую божью волю, кто-то в темном озарении сделал то немногое, чего не хватало еще до полного ее торжества: всего-навсего соскоблил тоненький слой жизни с этой земли, которая в те времена вовсе еще не была пустыней. Впрочем, — кто знает точно? Никто ничего не знает. И, как это бывает порой даже с самыми аскетичными, заскорузлыми, вонючими отшельниками, в месте этом присутствовал атрибут, который безусловно можно было бы отнести к предметам роскоши: безлунное небо тут было не хуже всяких-прочих и лучше многих. Вещь непередаваемой глубины черно-синего колера, бархатная, с яркими блестками звезд. Умели раньше делать вещички. Переполненный смутной тоской Некто В Сером лежал, подперев подбородок руками и бессмысленно смотрел на огонь. Он сказал:

— По всему видать, — замкнулся круг. С костра начали и костром, видать, придется заканчивать. И опять мы кого-то ждем. Если все и вправду совпадает именно так, то по всему видать, — и впрямь конец. Конец.

— Да, сейчас доберутся последние, и на этом все будет кончено. — Ответил ему Ресибир. — Рвать пуповину оказалось даже менее болезненно, чем я думал, когда все это только затевалось... Но я не ожидал, что все это будет происходить так медленно. Это вроде как старость, понимаешь? Она точно так же готовит человека к тому, чтобы умереть.

— Какое смешное слово русское слово: "добираться". — Невесело хохотнул Тэшик-Таш. — Как будто речь идет о каких-то остатках чего-то такого, что брали-брали, а вот теперь добирают. Хотя и верно, и есть тут какой-то смысл.

— А ведь никогда, — проговорил Об, — вы понимаете, что мы обманываем сами себя, а на самом деле — это оно. То самое "никогда больше".

— Ничего. В конце концов всегда можно будет вернуться.

— Это стало не то домашней шуткой нашей честной компании, не то своего рода моральным наркотиком: по-моему не осталось никого, кто хотя бы раз не подкреплял себя этой сладкой ложью.

— Кого ждем-то, философы?

— Ты их не знаешь: всего-навсего Нэн Мерридью и ее безуспешного воздыхателя Челу.

— Он уже не ее воздыхатель. Чела отчаялся хоть когда-нибудь размягчить ее каменное сердце, и обходит посолонь Дженнифер.

— А та, как нарочно, смотрит исключительно только на Тартесса, а тот, в свою очередь, как нарочно смотрит исключительно сквозь нее. В погибельные бездны.

И тут на свет двух призрачных огней, расположенных по меридиану, с небес бесшумно и стремительно упала "таблетка".

— Ну наконец-то! Ты заставляешь себя долго ждать, — погрозил ей пальцем Оберон, — так можно запросто опоздать на рейс.

— Ничего страшного. Видите ли, мальчики, — она замолчала, и глубоко, как-то судорожно вздохнула, будто входя в холодную воду, — видите ли, мальчики, я как раз хотела сказать вам... Что я никуда не еду.

— Нэн! — Пораженно выдохнул кто-то. — Что я слышу, Нэн?

— Надеюсь, что никто из вас не будет искренне жалеть об этом. Даже уверена в этом отрадном обстоятельстве. И не надо врать, разубеждаючи!

— Все понятно, — тяжело поворачиваясь к ней боком, прокряхтел Фермер, — втюрилась. Это уже дней десять, как видно каждому зрячему...

Это и взаправду было видно. Нэн вдруг, внезапно, похорошела неузнаваемо и вовсе не была теперь похожа не прежнюю Нэн — Белое Безмолвие. Не сказать, чтобы до этого она не умела подать себя, плохо одевалась бы или глядела бы синим чулком: напротив, одежда, — и прочее, — весьма шли ей и отличались элегантностью. Любой, кто взял бы на себя труд всмотреться, безусловно засвидетельствовал бы, что Нэн — очень красива. Просто красавица, если быть объективным. Но то-то и оно, что это не бросалось в глаза. Не было, не возникало почти ни у кого желания, любопытства этого — разглядывать Нэн. Вот еще! Но тут вдруг все изменилось, и казалось что это ходит, светясь, как цветущая яблоня поутру, совершенно другое существо. Она стала прелестна, ослепительна, и трудно было бы утверждать, что — помолодела на десять лет, поскольку относилась к той прочной породе европейцев, которые исключительно устойчивы к возрасту, но что-то такое в ее облике тоже, безусловно возникло. Даже какой-то намек на очаровательную неуклюжесть совсем молодой девушки, почти подростка, чего раньше, безусловно, не было и тени. Фермер хотел было добавить, что и в глазах ее "зримо разверзлась бездна Глупости", не допускающая двоякого толкования, но не стал. Даже безнадежно махать рукой не стал. Выбор — краеугольный камень Сообщества. То, что не оспаривается и не допускает двоякого толкования.

— Он чех, звать Мирослав, и я его, мальчики, страшно люблю. Даже не могу сказать — как...

Конечно не могла. Слишком много было бы подробностей. О том, как ей хотелось обвиться вокруг него, со всех сторон окружить, обернуть своей плотью. Как казалось, что вся она, без остатка, стала сплошной Влажной Дырой, и кроме — ничего от нее не осталось, и окружающего мира тоже нет. О том, что у нее возникла непреодолимая потребность все время касаться его, и даже во сне класть на него руку, хотя и понимала краем сознания, что — глупо это, неправильно, вредно, и недопустимо — навязываться, и нужно соблюдать меру, чтобы не пресытить, чтобы — не наскучить, но чудо было сильнее ее. О том, как смотрела на него спящего, краем глаза — чтобы не разбудить прямым взглядом. Об ужасе, возникавшем от одной мысли, что он ее, — а вдруг! — не очень-то, и когда-нибудь может бросить. О порожденной этим страхом мысли "вести себя по-умному" и — понимания, что мысль эта совершенно бессильна. А сухощавый, спокойный, тридцатисемилетний чех, с детства прозванный Турком за смоляно-черные (и по сей день почти без седины) волосы, и впрямь пребывал в сомнениях: она безусловно, нравилась ему, — и фигура потрясающая, и вообще роскошная, завидная женщина, даже лестно, и удобно, но его, как и многих несколько пугала сила направленных на него чувств, пугала и вызывала какие-то сомнения. И еще — Нэн вызывала недоумение: не шлюха, не девственница, определенные виды явно видала, но во многом, во многом, ведет себя,как в первый раз. Даже в рот взяла не как все нормальные люди, — а как будто бы из любопытства и желания попробовать еще и на вкус, и языком, из наивной жажды познания. До поры все это маскировало ее стальную натуру, и из-за этой чрезмерной преданности он бы мог начать меньше ее ценить, но потом до него дошло, дошло с горячей волной, прокатившейся по коже, что преданность эта — в том числе и проявление силы, которую она, в случае чего, может показать в полный ее рост. Одна, наедине с собой, она еще отдавала себе отчет в том, что он ее, может быть, любит не так горячо, как она его, но это обстоятельство в данный момент ей странным образом не казалось таким уж существенным. Его же сомнения неожиданно были развеяны Иржи Новотным, его кузеном, бывшим на десять лет старше. А вообще родственники по внешности своей были чуть ли ни полной противоположностью: Иржи был сед, как лунь, грузен, флегматичен, с толстым пористым носом любителя пива. Услыхав легкомысленно-пренебрежительные речения Мирослава о "чокнутой бабе, что сама вешается на шею",он молча покрутил пальцем возле виска, а на требования пояснить, — прохрипел:

— Дурак! Таких женщин — одна на миллион... Думаешь, что сам бог весть какое редкостное сокровище?!!

Нэн Мерридью тем временем продолжала:

— Так что все в порядке, я искала себя вместе с вами, а потом вот нашла. Так что все в порядке. Учтите, — вам нужно будет детей рожать, причем много, а мне уже, скажем так, — за тридцать... То есть на одного-двух меня хватит, а так — на фиг вам сдалась такая старая кошелка? Работник ценный? Ну уж, ребята, с чем — с чем, а с этим в вашей банде все в порядке и без меня. У вас и без того достаточно баб. К тому же они еще и моложе.

А Тайпан воскликнул с поспешной и ненужной искренностью:

— Но это же совсем другое дело, Нэн!

И она невесело усмехнулась на его слова.

— И они все вместе отправились на поиски себя, — монотонно пробормотал Некто В Сером, — но иные из них нашли раньше. Всех благ и всяческого счастья. Но приданое мы тебе оставим... Не возражать! — Коротко рявкнул он, когда увидел, что она открывает рот, чтобы сказать что-то. — Мы оставим тебе "веретено" последней модели и полный комплект стандарт-протектинговой "соломы", — там, кстати, говоря, больше половины — твои разработки, — и маленького "ткача". Все остальное, при нужде, ты сделаешь сама, хоть брульянты на триста карат, хоть ВТ-сверхпроводники, хоть оружие.

— А вот этого, — вдруг невпопад, обращаясь к Нэн, перебила его сквозь слезы дотоле молчавшая Анюта, — таких слов я от тебя не ожидала!

— Я ж говорю...

— Нет уж, ты лучше послушай! Че эт ты сказала, что никому не нужна? А про меня — забыла? Я-то, я без тебя — как буду?

— Ой...

И они, обнявшись, захлюпали носами уже совместно.

— Все, все, — хватит. Ребята! Не думайте, что я вас не люблю. Страшно люблю и знаю, заранее знаю, что тысячу раз успею пожалеть об этом своем решении... Так что не хочу я вас провожать. Это выше моих сил. Чела, друг, — подбрось меня до дому...

И Об, которому в детстве все-таки пробовали прививать хорошие манеры, с неподражаемым изяществом поцеловал ей ручку, а за ним, прощаяся каждый — на свой манер, вереницей протянулись и остальные. Некто В Сером, спросил у Отщепенца, с непонятным сожалением глядевшего ей в след:

— Кстати, — ты знаешь, как ее зовут по-настоящему?

— Нет, а какая разница?