Том 3. Древо Иггдрасиль

Франческе стало совсем плохо. Живот ее рос на глазах; лежала она, прижав руки к груди — видимо, чтобы облегчить дыхание; под голову была подложена подушечка. Сквозь стиснутые зубы прорывались стоны. Она уже пришла в себя — возможно, благодаря Томизаве-сан; увидев Эшли, Франческа попыталась что-то сказать — может, прогнать ее? — но Томизава быстро приподняла ей голову и влила в рот газировку. Франческа покорно выпила все, что было в бутылке, и устало откинулась обратно на подушку.

Эшли, переборов себя, схватила Деву Мира за маленькую ладошку. Франческа посмотрела на нее усталым взглядом, но ничего говорить не стала.

Молчание затягивалось.

Еще немного, и оно станет неприличным.

Эшли хотела бы выразить... ну, хоть что-нибудь из тех переживаний, что обуревали ее — но она даже не знала, с чего и начать. Поэтому Эшли сказала:

— Вам бы... изменить тело. Ну, как вы умеете.

Франческа тяжело дышала. Ее волосы спутались. Она выглядела ужасно измученной и больной.

— Вам так будет удобнее, — смутилась Эшли. — Ваше нынешнее тело слабо подходит...

Томизава взяла Эшли за плечи — и аккуратно развернула в сторону двери.

— Принесите воды, горячей, — сказала она. — Пьён.

Пришлось идти и за водой. Хорошо хоть, нашлась в институте и такая — на кухне.

Эшли возилась с этой водой долго, наверное, слишком долго (набрать воды в стильный, черный, современный чайник, вскипятить ее, смешать с другой, чуть прохладнее, поссориться с местной кухаркой, найти тазик, набрать теплую воду в тазик, уронить случайно тазик, набрать еще воды, вернуться в кабинет Томизавы-сан) — поэтому, когда она вернулась, роды уже начались.

5.

Франческа кричала, стонала, плакала; пот катился по ее искаженному лицу — а стиснутые зубы трещали, как, наверное, и кости ее недоразвитого, детского таза. Томизава-сан с невозмутимым видом массировала ей живот, отпуская между делом свое обычное "пьён". Эшли же стояла в дверях, сражаясь с тошнотой, испытывая одновременно страх и нежность — и все это сливалось в одно целое: кошмарное, предельно болезненное сопереживание.

— Интересно, что вообще может родиться при таком быстром цикле? — рассуждала Томизава. — Как думаете ~ пьён? Знаете, когда детей вытаскивают на четвертом или пятом месяце, они выглядят довольно мерзко ~ пьён.

Лицо ее раскраснелось. Видимо, сам процесс — столь физиологичный, столь естественный — распалил ее, пробудил некие первобытные чувства. Эшли и сама ощутила некое... желание, может быть, или что-то иное — трудно объяснить. Низ живота ее потеплел. "Хочу в туалет", — подумала она.

— Хватит, пожалуйста, хватит, — бормотала в перерывах между схватками Франческа. — Пожалуйста, перестаньте! Пожалуйста! Я так больше не могу!

— Можешь, милая моя, — монотонно отвечала ей Томизава-сан. — Пьён.

Франческа взвыла, содрогнулась всем телом — и тут ее подбросило вверх; ее сотрясали мощные спазмы.

— Хватит! — не выдержала и Эшли. — Перестаньте мучить ее!

— Разве я мучаю ее? — удивилась Томизава-сан. — Это не я, это все дитя ~ пьён. Именно оно и рвет ей матку сейчас. Но даже если мы убьем его — а это, конечно же, невозможно — страдания нашей малютки облегчить не получится ~ пьён. Придется довести процесс до конца.

— А сколько ей еще придется... вот так вот? — Эшли кивнула на стонущую Франческу.

Томизава-сан развела руками.

— Как получится ~ пьён.

Внезапно нечто привлекло ее внимание; Томизава-сан склонилась над Франческой — и резким движением ввела руку ей между ног. Франческа охнула.

Эшли сама не заметила, как в руках ее оказался жезл. Но пальцы не удержали его; с грохотом жезл упал на пол и укатился куда-то. Эшли сдавленно выругалась.

— Вот и он ~ пьён! — воскликнула торжествующе Томизава. — Дитя!

Она медленно потянула руку обратно. Раздался чавкающий звук; Франческа закричала во весь голос, надрывая глотку.

Весь в слизи и крови, живой, извивающийся, ребенок (если можно назвать это ребенком) появился на свет. Был он живой и склизский — с продолговатым телом и крестообразной головой. "Змея", — подумала в первую секунду Эшли, и ошиблась.

— Меч, — константировала Томизава-сан. — Пьён.

6.

"Если понимание приходит лишь после событий, значит, мы ничего не понимаем", — сказал философ, и Кацуджи Кога был с ним полностью согласен.

Вот как получилось: он, Кога, попался на наживку — и стал посмешищем для неведомого своего врага. Враг убил Накано Хикари, изжарил ее, сервировал — и совершенное преступление стало для него лишь поводом к смеху. Цинизм поражает. Что бы сказал философ по этому поводу? "И хоть сожительствует он с мужчиной, женщиной и ребенком, хотя совокупляется он со скотами и делает посмешище из своего семени, все же не настолько распутен он, как философ, что совокупляется со всем, что только мыслимо", — и что же, интересно, можно вынести из сего изречения? Кога рассуждал так: тот, кто дает обоснование злу, тот, кто возводит зло в культ, кто упивается злом, пускай даже не совершая его — тот намного хуже обычного злодея.

— Ан-чан, давай уйдем отсюда, — попросил Такеюки. — Мне не по себе! Эта девчонка, — он показал в сторону обугленной Хикари, — она пахнет! Она пахнет мясом! Я так больше не могу, ан-чан!

— Сиди и не жалуйся.

Такеюки аж взвился.

— Так и будем сидеть здесь, до полуночи?! Ан-чан?!

— Именно, — флегматично ответил Кога.

Такеюки заскулил; он так и не осмелился возразить.

Вот ведь как бывает. Вздумал человек повеселиться — и совершил зло; вполне возможно, злом этот поступок в его представлении не является. И что же, это повод простить его?

Нет, сказал себе Кога, нет, хватит уже половинчатых решений, хватит добра, совершаемого со смущением и под непременным покровом темноты — хватит уже этого дерьма; пора бы уже наказать уродов, что обнаглели до такой степени, что поднимают руку на беззащитных — на женщин, на стариков, на детей.

Кога посмотрел на свой телефон.

Последнее смс: "Понравился мой сюрприз? Вкуснятина ведь? ^_^ Я так и знала! Хочешь, приходи сегодня в полночь к храму, что рядом с домом твоего друга Аяо. Мы встретимся ^_^! Я так этого жду! Твоя Хикари-чан".

Кога вздохнул.

— Хиро-чан, — позвал он.

Такеюки встрепенулся, и на секунду даже обрадовался; решил, будто сейчас Кога скажет: "Пошли отсюда", — но этого не произошло. Кога сказал:

— Ты же вырос в неблагополучном районе, да, Хиро-чан?

Такеюки скис; улыбка его поблекла и превратилась в гримасу.

— Да, ан-чан. Почему ты спрашиваешь?

— А я вырос среди добрых христиан.

Такеюки не стал удивляться. Вместо этого он спросил устало:

— Да, ан-чан? Я и не знал, что ты из этих, из братьев Иеговы.

Кога покачал головой.

— Нет, я не христианин. Меня крестили, да — но я не христианин. Вот мать моя христианка. И отец мой, он же мой дед, был христианином.

Такеюки машинально кивнул; в слова он не вслушивался, и переспрашивать не стал.

— Я родился в грехе. Могу ли я укорять людей? — спросил Кога. — Да вот хотя бы и убийцу; имею ли я право обвинять его в чем-либо? Дед мой изнасиловал свою дочь, мою мать. Изнасиловал, и все тут. Поддался соблазну. В Библии записано: наказание за подобное — отлучение от церкви. Его и отлучили, и сослали на отдаленный остров где-то в Тихом океане, и где он и умер. Ну а дочь его продолжила жить... она жила как раньше, только теперь — без отца. Странно, да, Хиро-чан? Я пытаюсь поделиться своими сомнениями — а получается, будто я жалуюсь тебе. Ты слушаешь, Хиро-чан?

— Я слушаю, ан-чан, — тихо ответил Такеюки.

Кога нервно хохотнул.

— Еще бы ты не слушал! Обстановка располагает, не так ли? Хикари-чан так аппетитно пахнет. Чувствуешь этот запах? Запах человечины. Она, наверное, и на вкус хороша!

— Ан-чан, перестань, — попросил Такеюки.

Ему холодно и страшно, он устал и хочет домой — почему бы и не отпустить его? Но Кога и сам устал, устал от происходящего; ему до судорог хотелось выговориться; хотелось, чтобы кто-либо поддержал, утешил его. Почему бы и не Такеюки?

— Моя мать ненавидит мужчин, — признался Кога. — Что ж, она имеет на это право, как считаешь, Хиро-чан?

— Имеет, ан-чан.

— Вот и я так думаю. Хахаха, — отсмеявшись, Кога продолжил. — Знаешь, когда мою мать изнасиловал дед, ей было девять лет. Она понесла, понесла от родного отца — вот смешно-то! — и родила меня; правда, ей тогда было уже не девять, а десять лет. Редкий случай, Хиро-чан. Хотя рожали и в семь, и в шесть лет. Ты слушаешь, Хиро-чан? Если не слушаешь, я оторву тебе голову. Ты знаешь, я могу.

— Не можешь, ан-чан, — вдруг произнес Такеюки.

— Это еще почему? — весело осведомился Кога, и замахнулся на своего спутника; тот подался назад и, потеряв равновесие, растянулся на полу. — Это еще почему, Хиро-чан?

— Не можешь! — закричал Такеюки, подняв голову. — Тебе же плохо от того, что умерла твоя подружка! Ты не можешь убивать в ее присутствии!

— Что за бред ты несешь, Хиро-чан? — поразился Кога.

Логика, и в самом деле, странная; но Кога и не собирался убивать его — зачем, в самом деле? Подумав, Кога нашарил в кармане человеческую кисть — и протянул ее Такеюки; тот поморщился, закричал: "Убери ее от меня!" — и прижал ладони ко рту.

— Ты лгал мне, Хиро-чан, — горько произнес Кога. — Ты сказал, что это рыба, а это ведь и вправду человеческое мясо. Интересно, сколько лет я питался этой дрянью? О, мать моя, отчего же столь жестокосердна ты? Возможно, я был противен тебе — и я понимаю, почему. Родить ребенка в десять лет, от собственного отца — ужасно. И тебе хотелось забыть, наверное.

— Ан-чан, — произнес Такеюки.

— Да? — повернулся к нему Кога. — Прости, мама. Прости моего отца — он и твой отец, не так ли? Он оступился — педофил, инцестуозный мерзавец; родичи правильно поступили, что оскопили его и сослали на остров, в монастырь. А ты, мама? Ты нянчила меня? Не знаю; наверное, да. Ты звала меня "Сыном Господа", потому что собственного отца ты считала богом? Не так ли, мама? Или тебе было стыдно? Ты рисовала картины, ты пыталась забыть о произошедшем. Ты говорила, что картины эти были хорошими; жаль, я так не увидел ни одной. Хорошие были картины, да?

Кога, не в силах сдержать себя, подступил к Такеюки, схватил его за грудки, прижал к стене, заорал в лицо:

— Хорошие были картины, да?!

— Откуда я знаю, ан-чан? — проскулил Такеюки.

— Ты и не можешь знать, сволочь. Тебе не дано. А я знаю. Соседские дети выбросили меня в окно. Мать отдала меня в больницу, или куда-то там еще; там мне приделали это железо, о, оно такое классное и такое мерзкое, и потом я перестал быть человеком. Я стал таким, какой я есть. Еще и фамилию получил — Кацуджи, а это фамилия наших родственников, это не наша фамилия. Зачем, мама? Тебе не нравилась наша фамилия, раз в больнице ты записала меня как "Кацуджи"? — Кога рассмеялся. — То был год моего второго, моего настоящего рождения. 1993 год, мама.

— Отпусти, — взмолился Такеюки, которого Кога по-прежнему прижимал к стене; Кога проигноривал его просьбу.

— Прошло пять лет, мама, и ты уехала. А потом вернулась, и вернулась совсем другой. Я не хотел так, я хотел, чтобы все было по-прежнему! Ты же постоянно плакала, шептала что-то, бормотала. И однажды ты взяла меня за руку и сказала: "Уйдем отсюда!" — и мы ушли, но нас поймали, и тебя посадили под замок. Чем ты и воспользовалась, мама: тебя держали на восьмом этаже, и ты спрыгнула вниз. Мама, это был неправильный поступок. Ну, с моей, субъективной точки зрения. Знаешь ведь, дети очень эгоцентричны. Объективной точки зрения для них не существует — только субъективная.

— А потом, — продолжил Кога, — потом ты вернулась, и все стало совсем по-другому. Мы поселились в убогой, мерзкой комнате. Мы ели.. ну, допустим, ели человеческое мясо — хотя мне трудно поверить в этом, мама. Не знаю, куда делись наши любезные родственники (их, я помню, было много, очень много). Неужели ты убила их? Нет, подожди: это я убил их! Наверняка ведь, мама. Я ведь могу. И ты могла отдать мне такой приказ. Не помню. Ничего не помню. Но я не могу перестать думать об этом. Я бы запил, но алкоголь вреден для духа и тела. Мама, ты милосердна: я стольких вещей не помню! Хотя кое-что помню, да. Вот, например, меч. Меч я засунул в желудок. Ведь я летел.. откуда, не помню, но летел... и меч держал. А потом смотрю вниз — а там мерзкий коротышка к девчонке пристает, на крыше... Ну, я меч в желудок засунул и спустился. И помог.

Глаза у Такеюки закатились. Кога, оказывается, успел выпустить стальные шипы — один из них подрагивал в опасной близости от горла Такеюки.

— Прости, Хиро-чан. Я использовал тебя. Это подло, да. Но мне нужно... нужно было выговориться, — как-то неуклюже закончил Кога.

Отступив, он перестал вжимать Такеюки в стену. Тот завалился набок; хорошо, что Кога успел подхватить его. Такеюки закашлялся. По телу его проходили судороги.

— Прости, Хиро-чан, — повторил Кога. И вдруг ударил кулаком о стену; та задрожала. — Ну я же не хотел! Я вообще ничего не хотел!

Чувство вины было огромным — чувство вины и перед Хикари, и перед Аюми, и перед Рейко-сан, и перед матерью, и перед Такеюки (в особенности перед ним, ведь он ни в чем не виноват). Коге хотелось хоть как-то уменьшить чувство вины. Если он не сделает это, то умрет.

Кога посмотрел на часы, что в мобильном телефоне — и тронул Такеюки.

— Уже десять часов, Хиро-чан. Пойдем.

Такеюки покорно кивнул.

Кога бросил взгляд на человеческую кисть, что лежала теперь на полу, удивился — и пинком забросил ее куда подальше.

7.

Телефон в кармане загудел и начал мягко вибрировать; звонила, похоже, Франческа или же Рио Чиери — неважно; Аяо все равно не собирался отвечать. Сегодня он уже поставил мимолетный интерес выше Мейды — и этой ошибки повторять не станет.

Что же, разберемся с Танимурой-сенсеем и найдем Мейду.

Возник один вопрос.

"Стоит ли наказывать Май-чан? Она ведь явно связана с Танимурой-сенсеем. Помощница, подружка? — Аяо вспомнил свой сон (туалет, кровь и Май-чан, столь внезапно желанная) и брезгливо поморщился. — Нет. Она, в конце концов, моя подруга детства. Убивать ее я не имею права. Но мерзкая ведь девица — могла и моей бедной Мейде-чан боль причинить. В таком случае придется ее убить. Простить подобное я не могу. Май-чан, надеюсь, ты не поставишь меня в сложное положение, когда придется выбирать между твоей жизнью и твоей же смертью?"

Аяо остановился перед ступенями, что вели вниз, в парк — к азалиями, к ярко-оранжевым подсолнухам, к изумрудной траве — к храму, где ждал его Танимура-сенсей. Было темно. В небе медленно проступали красные линии — такие же, что видел Аяо в странном сером мире; судя по всему, это они и были. Наверное, Хасегава Нагиса начала уже действовать. И Франческе с Чиери нужна его помощь, чтобы справиться с этой нехорошей, грешной женщиной. А он, Ацумори Аяо — чем занимается он?

"Я собираюсь драться с учителем ради Май-чан, противной перезрелой девицы, — подумал Аяо. — Еще недавно я собирался культивировать самоиронию. Что же, сложившаяся ситуация — ироничнее некуда; и для самоиронии нашлось место, раз уж я понимаю нелепость происходящего со мной".