Чаа"схе тоже ощутил в душе нарождавшуюся тоску. Да, скоро земля оденется в белую пушистую шубу, исчезнут подо льдом и снегом реки и озёра. Не будет гусей и уток, заберутся в дремучие леса оленьи стада. Люди разбредутся в разные стороны и попрячутся от лютого холода по тхеремам, где, глядя на жарко пылающий огонь, будут вслушиваться в завывания вьюги и с надеждой ждать наступления новой весны. Обжигающий ветер, мороз, сугробы — всё это будет уже очень-очень скоро. И как же не хочется, чтобы зима была такой длинной! Чаа"схе с раннего детства любил время, когда, кружась, с серого неба на землю опускаются первые снежинки, предвестники надвигающихся холодов, и покрывают бурую траву седым налётом. Но потом, когда тхерем заметало сугробами, и лес трещал в ночи, он мечтал о лете.
— Пей, брат, — Джья-сы опять пододвинул ему бурдюк. — Завтра станем собираться. И так уже засиделись: небось, последними придём. С утра пойду к Котла Вей-нья и потороплю его. Чего ждём — снега что ли? Так тогда уже и идти не нужно будет. На празднике и без нас обойдутся...
Джья-сы ещё долго что-то бурчал под боком, но юноша не слушал его. Прохладный напиток разогрел его кровь, она заиграла, забурлила по жилам, всколыхнула сердце: перед глазами его вновь встал образ Кэлтэ и затмил всё вокруг. И не было ни звёзд в синем небе, ни шумящих на ветру кедров, ни тхеремов, даже старейшина куда-то подевался. Была только она. Была только его Кэлтэ. О, Кэлтэ! Ты так близко (если прислушаться, то можно даже услышать её дыхание сквозь тонкую стенку тхерема), но так недоступна! Чаа"схе облизнул губы и тут же вытер их рукавом, боясь, как бы на холодном ветру они не обветрились. А Джья-сы продолжал что-то говорить: он улыбался, подсмеивался своим шуткам и то и дело подталкивал локтем юношу. Тот кивал, тоже улыбался, но не слышал ни единого слова, на которые именно сегодня Джья-сы был столь охотлив. А потом образ Кэлтэ начал рассеиваться: он стал прозрачным, потом стал расползаться, пока не исчез вовсе, точно утренний туман над озером. Вместо ясноокой дочери Джья-сы перед глазами Чаа"схе возникло сморщенное лицо старого Котла Вей-нья. В глазах жреца стояли слёзы, навеянные воспоминаниями о прошлом. И внезапно Чаа"схе ощутил его тоску, ощутил так же ясно, как и пронизывающий ветер, что налетал от воды. Юноша задрожал всем телом и прикрыл глаза.
— Ты что, брат! — встревоженный голос Джья-сы вернул его к действительности, разорвал завесу мыслей. Юноша обернулся. Джья-сы стоял рядом и тряс его за плечо: — Ты чего это? Питьё в голову ударило? Это ничего, пройдет. Пошли-ка спать. Хватит на сегодня, — старейшина потряс зажатым в руке бурдюком. — Нам всего этого не одолеть... Пошли.., — и, повернувшись на пятках, нетвёрдо направился к занавешенному шкурой входу в тхерем.
Глава пятая
Когда-то давно, в Стародавние Времена, у Начала Мира, когда земля была ещё совсем-совсем молодой, а Небесный Огонь был много ярче, чем нынче, и совсем не было ночи, у Ге-тхе и Матери родились дети. И были они разными, совсем не похожими друг на друга, но все, как один, походили на своих родителей. "Тебя будут звать Большой Мамонт, и будешь ты самым сильным существом на земле, и будешь ты защищать слабых! — сказал своему первенцу Отец. — А твоё имя будет Бизон: ты не умён, но упрям, а значит, будешь помогать Старшему, — сказал следующему. — Ты — Лев, ты — Медведь, ты — Олень, ты — Заяц, ты — Птица, ты — Рыба..." — перечислял Ге-тхе, принимая из чрева Матери всё новых и новых детей. Детей было много: долго пришлось говорить Отцу, совсем устал. Наконец, живот Проматери перестал содрогаться, схватки отступили. Ге-тхе зевнул и потянулся. Он уже собирался, было, прилечь отдохнуть, но Мать позвала его и сказала, что внутри у неё ещё что-то шевелится. Ге-тхе удивился. Засунул руку в её лоно, нащупал там что-то непонятное и вытянул на свет. "Экий неказистый ребёнок! — удивился он, рассматривая последыша. — Не пойму — кто это? Четыре лапы, хвоста нет, голова раздулась как барабан, того и гляди — лопнет! И пальцы чудные... Что за странное существо? — Отец покрутил сына в руках, разглядывая его со всех сторон, задумался, наморщил лоб, а потом сказал: — Ты — Человек, ты слаб, но зато очень умён и хитёр. Ты сам о себе позаботишься!" — сказал так и ушёл спать, стряхнув Человека на землю. Мать подобрала своё уродливое чадо и стало утешать его.
Дети росли дружно: вместе играли, вместе ходили собирать ягоды и купаться в реке, ложились под одно одеяло. Мать пела им песни, заботилась о них и открывала им великие таинства мира. Она учила их, как отличать добро от зла, показывала, что можно делать, а что нельзя, помогала разгадывать загадки природы и наставляла жить всегда дружно.
Осамин горел в очаге. Ге-тхе сам подкармливал его, никого к нему не подпускал, а когда ложился спать, то убирал Огонь на небо, чтоб дети не дотянулись до него и не обожглись. Прикасаться к Огню Отец строго-настрого запретил: "Иначе быть беде," — сказал он. Все дети согласно кивнули, все, кроме одного, самого хитрого, который стоял в стороне и, склонив круглую голову набок, лукаво улыбался. Но никто этого не заметил, даже Мать.
Как-то раз, спустя много дней, а может быть и лет! (время тогда было не властно над земными созданиями), Семья вернулась из леса уставшая. Все улеглись спать: Мать прижала детей к себе; Отец водрузил солнце на небо и тоже лёг спать. Стало тихо-тихо. Все уснули. Но все ли? Нет. Один ребёнок не спал. Дождавшись, когда Отец с Матерью и остальные дети крепко уснули, он встал и, посмотрев наверх, туда, где лучился в синеве Осамин, осторожно прокрался к высокому дереву, что росло рядом. Быстро, как ласка, он вскарабкался на самую его вершину и, отломав длинную ветку, потянулся к Огню. От жара он хмурил брови и щурил глаза. Он подцепил Осамина своей палкой и потянул на себя. Но смолистый сучок вспыхнул. Осамин покачнулся. Неразумный отпрыск попытался вернуть огненный круг на место, но обгоревшая палка надломилась, искры полетели во все стороны и рассыпались по небу. Осамин полетел вниз и с размаху ударился о землю, покатился и, подпрыгнув на кочке, угодил на голый живот Ге-тхе. Отец пробудился, закричал. Поняв, что произошло, он рассвирепел.
— Кто посмел ослушаться моего запрета?! — загремел он и горы задрожали от страха. — Не греться вам больше у Огня. — С этими словами он подхватил солнце с земли и размахнувшись, запустил его к горизонту. — Будет теперь Осамин летать по небу и вы никогда не сможете его достать. И будут на землю опускаться холодные зимы — наказание за большой грех.
Дети в испуге смотрели на него и жались поближе к матери. Напуганный и дрожащий, ослушник, как белка соскользнул с дерева и, спрятавшись в густых зарослях, наблюдал как Отец в гневе рвёт на себе волосы. А в руке неродивого сына всё ещё тлела палка, которой он смахнул Осамина с небес.
— Кто ослушался меня? — гремел отец, Оглядывая в страхе прильнувших к материнскому боку детей. — Ты — Рыба? — гневный взгляд его упёрся и придавил к земле трепешущее блестящее тельце. Рыба дрожала-дрожала, да и юркнула в реку: только брыги разлетелись в разные стороны. — А может быть ты — Птица? — Ге-тхе замахнулся и Птица сорвалась с земли и взмыла в голубое небо. — Ты, Гиена? — Гиена взвыла и прыгнула в сторону, стараясь проскочить мимо Ге-тхе, но он дотянулся и сильно пнул её; волоча подкосившиеся задние лапы, Гиена скрылась в кустах. — А, может быть, это был ты, Мамонт?! — старший сын опустил большие глаза и не пошевелился. Разъяренный Отец ударил его поперёк спины и Мамонт тяжко застонал, а когда Ге-тхе поднял руку, то на спине его первенца выпер большой горб.
Долго бесновался Великий: крушил горы, ломал лес, метал молнии и подымал страшный ветер. Всех детей разогнал. И тут только вспомнил, что не видел Человека.
— Человек! — закричал Ге-тхе. — Я теперь знаю, что это ты нарушил запрет. Ты самый хитрый из моих детей и самый трусливый. Выходи и прими наказание!
Но Человек был очень умным: он не вышел на зов своего Отца. Он тихонько прокрался поглубже в лес, а когда отошёл достаточно далеко, чтобы его не услышала чуткое ухо Ге-тхе, бросился бежать со всех ног. Палка, которой он ковырял Небесный Огонь, всё ещё была при нём; от неё шёл дым, а на конце тлели угольки. Уйдя далеко-далеко, Человек остановился и развёл (теперь уже свой собственный) огонь. Сел возле него и широко улыбнулся...
С тех пор все дети Ге-тхе отвернулись от Человека. Он предал их, опорочил в глазах не прощающего обид Отца. Это по его воле Отец оборотил на них свой страшный гнев, из-за него, Человека, навеки лишились они места у жаркого Осамина и разлучились с Матерью. Он во всём виноват — Человек! И только Старший Брат помнил родство своё с Человеком; он лишь грустно вздыхал, сожалел об утраченном счастье, рассыпавшемся как прах из-за несдержанности его младшего братишки. А люди теперь боятся грозы и прячутся, куда-подальше, едва завидев сверкающие в небе молнии — стрелы Ге-тхе. И солнце, теперь, брошенное сильной рукой Отца, летает вокруг земли и не даёт того тепла, что было раньше, а ночью с чёрного неба на разбредшихся по свету детей взирает заплаканное лицо Матери.
Мы сытно поели, когда мама проснулась, и её переживания немного улеглись. Она была всё так же печальна и ничего не говорила. Ойты пыталась как-то её утешить, заговорить с нею, но мама не отвечала ей, поглощенная своими мыслями. Наша собака рыскала по траве вблизи тхерема и ловила вёртких полёвок, показывая чудеса охотничьей сноровки. Я наблюдал, как она стремительно бежит по ровному полю, преследуя мышь, останавливается, кидается в противоположную сторону, врезается передними лапами в кустики полыни и с рычанием набрасывается на затравленную добычу. Это было очень забавно и я, отвернувшись, чтобы не видела мать, улыбался, хлебая бульон из берестяной чаши, которую мы с Ойты поделили надвоих, передавая из рук в руки. Старуха, устав тормошить мать, невнятно ворчала о том, что неплохо было бы вырезать ложки, но кто это будет делать? — одна плачет, другой — ребёнок, а у неё самой слишком нетвёрдые руки, потому что всю свою жизнь она трудилась, не покладая их. Я в пол-уха слушал её бормотание, но, как и мама, обращал на него не больше внимания, чем на жужжание мух, проносившихся мимо.
Ойты всё ещё бубнила, мама запрокинув голову, допивала остатки наваристого бульона, а я облизывал опустошённую миску, когда беззаботно кружащая по поляне Со вдруг замерла на месте и потянула носом воздух, текущий с равнины. Шерсть на её загривке встала дыбом, из оскаленной пасти вырвалось угрожающее рычание, хвост задрожал и опустился к земле. Мы все тревожно напряглись: уж не лев ли снова пожаловал? Ойты потянулась к дровам и подкинула в огонь несколько палок. Со, утробно ворча, развернулась и мелкой рысцой побежала к нам. Мы поднялись и вышли из-под навеса. Что же спугнуло нашу собаку? Очень уж нам не хотелось, чтоб повторились события давешней ночи. Мы были не уверены, что сможем столь же удачно отражать нападки хищника, как прежде, ведь все мы устали и, кроме того, огонь днём не кажется таким ярким и горячим, как в темноте.
Неожиданно Ойты хитро сощурила глаза и с подозрением поглядела на спрятавшуюся за нашими спинами Со. Собака прижала уши к голове и испуганно смотрела то на нас, то на устье долины. Тонкие губы старухи тронула лукавая улыбка. Мы с мамой выжидающе воззрились на неё.
— Собака почуяла зверя, — сказала Ойты. — Лев охотится по ночам. Значит, Со учуяла кого-то другого. А ведь мамонты бродят где-то недалеко...
Она недоговорила, так как со стороны Сау-со, подтверждая её слова, до нас долетел трубный клич Старших братьев. Со от испуга подпрыгнула и жалобно тявкнула. Старуха засмеялась, мама облегчённо перевела дух, а я, опустившись на корточки, обнял трепетавшую как лист на ветру Со и начал успокаивать её, гладя по вздыбившемуся загривку и нашептывая ласковые слова.
Мамонты шли медленно и тяжело. Их массивные тела при каждом шаге сотрясались и ноги продавливали мягкую землю. Стадо слегка замедлило движение в устье долины: вокруг старой самки, возглавлявшей шествие, сгрудились ещё несколько более молодых животных, мамонтята сбились в кучку и переместились под защиту толстых и смертоносных бивней своих матерей и тёток, в центр движущейся колонны. Видимо, наш запах тревожил Старших братьев. Когда стадо мамонтов приблизились, мы почувствовали, как гудит земля под их ногами, хотя, вопреки ожиданиям, ступали они очень мягко, слышен был лишь мягкий шорох потревоженной травы, да в воздухе разносился аромат втоптанной в землю полыни. Взрослые исполины сурово посмотрели на нас, будто бы мы непременно должны были совершить какую-то наглую выходку по отношению к ним, а ярко-рыжие, почти огненные мамонтята с любопытством выглядывали из-под лохматых животов своих матерей и шумно втягивали воздух хоботками, фыркали и в испуге шарахались. Ойты спохватилась и, всплеснув руками, подбежала к огню.
— Надо тушить. Старшие братья не любят дыма, — сказала она и присыпала пылающие ветки землёй. — Нам пока огонь всё равно не нужен.
Большая старая самка с пожелтевшими бивнями остановилась у края леса и посмотрела на нас. Со сорвалась с места и с глухим рычанием побежала бочком к кустам. Я пытался позвать её назад, но собака была слишком сильно напугана. Два молодых самца встали рядом с мамонтихой. Все втроём они неторопливо направились в нашу сторону. Я затаил дыхание. Стадо остановилось в ожидании.
— Бабушка, они к нам идут, — жалобно промолвила мама, заслоняя меня от надвигающихся чудовищ. — Страшно...
— Не показывайте им своего страха и ни в коем случае не бегите, — сказала старуха, затушив последнюю головню. Она тоже была взволнована, так как, видно не ожидала такого поворота событий.
Три исполина остановились, когда до тхерема оставалось расстояние равное одному броску копья. Я с ужасом смотрел на их вздымающиеся при дыхании волосатые бока, на нервно переступающие толстые ноги — брёвна, на шевелящиеся уши и на тёмные большие глаза, устремленные, как мне казалось, в самую душу. Самцы были напряжены: они громко сопели и фыркали, всё время покачивая головами. Самка вела себя более спокойно; лишь хвост её извивался змеёй, да глаза перебегали по нам с одного на другого. Мамонты стояли долго и так же долго не двигались мы. Постепенно самцы успокоились и, развернувшись боком, стали поглаживать друг дружку хоботами, игриво подгибая колени. Самка помедлила ещё некоторое время, а потом развернулась и побрела к ожидающему её сигнала стаду. Самцы заспешили за ней.
— Ну вот, всё обошлось, — Ойты провела тыльной стороной руки по вспотевшему лбу. — Фу! Они нас не тронут. Хе-хе-хе.
Я сел на охапку лапника. Колени у меня тряслись. Какие же они всё-таки страшные, эти мамонты! Мама взяла нож и содрала запёкшиеся коросты с разрезов на щеках. Кровь снова выступила на её испачканном лице. Ойты нахмурила брови, но ничего не сказала — таков обычай.
Стадо по дуге обогнуло наш тхерем и устремилось на водопой, пробивая зелёный чащобник; движение его сопровождал зычный треск ломаемых кустов. Когда из пышной зелени торчали одни только покатые спины мамонтов, откуда-то возвратилась Со: вся шерсть её была усыпана мелкими колючками, лапы мокрые и грязные, на нос налипли какие-то гнилушки. Собака крадучись подошла к тхерему, повела носом, заворчала и прокралась к очагу за мамину спину, которая вновь затянула траурную песню. Мы с Ойты уселись в тени, отбрасываемой тхеремом, и не сводили глаз с мамонтов, напролом передвигающихся по опушке леса. Позабыв всякую осторожность, по поляне пронеслись мамонтята, толкаясь, прыгая друг на дружку и швыряясь пучками сорванной травы; тонкие ещё хоботки их вертелись туда-сюда, посылая в зазевавшихся собратьев землистые комья, болтающиеся на вырванной траве. Мамонты громко пофыркали, приглушённо ревели, уже не обращая на нас никакого внимания.
