Волкодав

Но в следующую ночь, такую же сметанно-густую от мрака, я услышал трели уже трех самцов. И то, что меня поразило, так это... как описать точнее... сходство. То есть каждый жених-лягушка звал чуть по своему, чуть на свой лад, но общая канва... это не было ведь языком, их трещание. Это были звуки, инстинктивно производимые ими, некая генетическая программа. Не язык.

Тут вспомнились отчего-то гумны с их удивительными голосами. Такими мелодичными и такими... одинаковыми. Не язык, — вертелось в голове. Не язык.

А потом еще были эти танцоры. Да, скорее это были танцоры, не лягушки. Да, именно танцоры натолкнули меня на мысль о языке, вернее, на мысль о не языке. Это были хиспаниш: женщины в чем-то цветастом, мужчины в нелепой обуви с каблуками. Ритм. Ритм их танца.

Цок-цок. Тра-та-та-там, зо. о. о. к, трам. Поэт мог бы сказать. Что ноги танцоров пели, а сапоги щелкали языками. Хореограф бы выделил в танце слова, фразы, текст, но на самом деле, языка нет. Это не язык. Это ритм, звуки, талант, генетика, откровение... но не язык.

И тогда, в первые, я вдруг ужаснулся мысли о том, что все 30 лет изучения гумнов, этих странных существ, до боли похожих на людей, были потеряны попусту.

Деньги. Куча денег. Несметное их количество было выкинуто, по сути, на ветер. Ведь если верно то, о чем я догадываюсь, то вся наука гумнологии — блеф, мистификация. А о гумнах на самом деле мы ничего не знаем!

Я бежал в здание организации так быстро, что затем десять минут подряд не мог отдышаться и взять в руки стилос для отметок в регистрационном отделе.

Не язык. Не язык. Тогда зачем? Для чего?

— Служивый, — я чуть не оглушил дежурившего на уровне М сотрудника: Служивый, быстро мне информацию по свеженьким гумнам.

— Каким, гер-шуле?

— Ну тем, на которых почти нет человеческой кожи. Кто-нибудь прямо свеженький, кого еще не успели превратить в гумна, кто-нибудь выловленный нами в секретной лаборатории.

— Таких почти нет.

— Найди, да шевелись, давай.

Мой мозг работал с такой неожиданной для меня самого скоростью, что руки не успевали выполнять все поручения. Что-то падало на пол, не хотело разворачиваться, ломалось у меня в пальцах.

— Служивый, срочно сделай генетический анализ всех тканей гумна, того, что последний из поколения Яши Пекаря, на его соответствие че-клише.

— Так уже ведь детали, все высчитали.

— Нет, меня интересуют все органы! Все! Не голова, ни шея вместе взятые, а каждая голосовая связка за каждой, каждое ухо за каждым! Понял?

— Гер-шуле, но монги делают только кожный покров и волосяницу, внутренние органы остаются прежними.

— Вы со мной, кажется, ершили поспорить? — служивый сглотнул и удалился.

В голове еще крутился какой-то калейдоскоп. Я еще не видел конечной цели, но уже чувствовал обдувание струей сквозняка. Дверь рядом. Выход за следующим поворотом. Уже пахнет простором, чувствую раздолье. Бежать, бежать не останавливаясь. Вперед. Только не сейчас, только не сейчас устраивать передышку. Вперед, иначе я потеряю нюх.

Гумна изрядно покалечили, сделав пункцию всего кожного покрова и всех внутренних органов.

— Надеюсь, вы знаете, что делаете, — служивый протягивает мне рулоны бумаги. Я попросил распечатать его всю информацию. Экран слишком мал чтобы охватить все.

Чувствую, что дверь притаилась где-то за столбиком цифр о данных по слуховому и голосовому аппаратам. Сердце перестает биться, когда мои глаза, ошалевшие, безумные, натыкаются на столбик: слуховая улитка — 100%, голосовые связки — 100%. Эти органы полностью повторяли аналогичные органы Яши Пекаря! Вернее, понимаю, они были полностью клонированы! Это не было органы гумна! Значит... это значит...

Нет, я не чувствовал себя героем. Ни минуты. Я, кажется, даже испытал разочарование. Вот и все. И почему я? Почему я должен был сказать об этом? Вот Эрнст, что опасного он усмотрел в том, чтобы открыть всем правду о том, что... Что это меняет? Меняет ли это что-то в холодной войне? Перестанут ли после этого похищать людей? Будет ли космос мирным?

Я растянулся на полу, прямо посередине всех моих распечаток. Все. Все завершилось. Так долго, так мучительно. А что с того? Я лежал на полу и мысль моя, уже сонная, уже сомлевшая, несла меня куда-то вдаль, а может вглубь, точнее не определишь. Я погружался в приятность ночи, и ласковый сон нежил мой разум. Добрый сон отделил меня от враждебной земли, от чужих городов, людей. Я спал и видел сны. И в них был покой.

& nbsp;

Я отчего-то встал с тоскою в сердце. На 12. 00 была назначена внеочередная сессия глав организации, и именно там я должен был выступить с речью.

Но об этом не думалось. Было 12-ое число, а этот день месяца всегда заставлял меня перевоплощаться в кого-то иного.. Я был уже не Алексеем Кравецом, не Алексом Кохом. Я был судьей, и я судил самого себя.

Зоря спала. Тени хранили ее. Тени укутывали ее лицо, фигуру, и я мог отобрать у них лишь ее силуэт. Темный на ослепительно-белом.

Странно, что именно в тот день, я впервые опустился на колени перед Богом с четким осознанием того, о чем я хотел молить его. Это не были деньги, это не была власть. Я благодарил Бога за то, что следует возносить Ему хвалу ежечасно, ежеминутно. В благодарность за эту благость, следует проводить часы в страстных молитвах: до пузырей на языке, до боли в спине, до полного освобождения сердца. Что есть деньги? Зачем они нужны? Но если и нужны, то ведь они приходящи. А я молился за то, чего никто не добьется в одиночку, без Его, Всевышнего на то благословения. Я благодарил Бога за каждое дыхание моего любимого человека. За каждую секунду ее жизни, за каждый ее вдох. И за это следует молиться до посинения в пальцах, до крови на лбу. И я молился. И я благодарил. Это, видно, и есть счастье. Ценить, осознавать, наслаждаться каждым вздохом любимой. Жизнь жестока, смерть слепа. Завтра ваше счастье может погибнуть. Но это завтра, а сегодня вы можете быть счастливы. И ценить свое единственное счастье. Вдох. Вдох. Зоря спит. Теня хранят ее.

Кто-то скажет банальность. Все кажется банальным ДО, но не ПОСЛЕ. До смерти, но не после кончины человека. И знаете что, господа циники, говоря на пен-а-нюш, вы просто счастливые сукины дети, от нечего делать, играющие в смертельную усталость от жизни. Это всего лишь игра. Не более. Вы смерти не знаете, вы смерти не нюхали, оттого и скучаете, оттого и не молитесь. Но придет и ваш день, не будет поздно просить Бога об еще одном вдохе.

Я никому не сказал ни в то утро, ни прежде, о чем собираюсь рассказать в своем докладе. На вряд ли это было дешевое стремление порисоваться. Тогда, я почти не предал значения тому, что сам открыл. Я все же никогда не был даже просто плохим хистрографом. Я был отвратительно плохим, непрозорливым, безответственным эгоистом. Но в то утро я думал лишь о Зоре и о том, что, может быть теперь моя стажировка как-нибудь завершится.

Под-генерал Пишкорский обдал нас всех паром своего крепкого пен-а-нюша, и сессия началась. У себя на лбу, чуть-чуть повыше носа, я постоянно ощущал жжение — лазерный прицел хищного взгляда Акына стерег меня. Он ждал.

— Я приготовил для своего выступления карты и графики — они есть во внутренней сети комби, в папке "Яков Пекарь". Но сначала, я хотел бы не об этом...

Комиссия ждала. Комиссия смотрела на меня и ждала. А я даже не знал как начать. Как начать рассказывать о том, что я смутно осознавал всегда, что, каким-то образом я знал чуть ли не с детства.

— Я наблюдал за гумнами, я изучал их всю свою жизнь. На Земле считается, что монги — существа схожие человеку. Да, строение их тканей скорее плазменное. Они обладают удивительной способностью к регенерации органов и легко переносят пересадки тканей. Но, знаете, на Луне их всегда считали загадкой. Что-то чувствуется за всем этим, что-то за этим стоит. Но что именно?

Как вы все хорошо знаете, ИПД-перевозчик "Президент Лугов" помог нам понять очень многое о гумнах. Монги просто копировали внешние данные пассажиров перевозчика и производили гумнов. Операция общеизвестна: монгам вживлялись в мозг электроды, активизирующие речь, вставлялся "блок памяти". Жидкая кожа и клонированные нервные волокна наращивались прямо на плазменные тела монгов. Позже вживлялись лимфо-узлы и кровеносные сосуды. При чем поначалу это, по сути, не была кровь.

Зато позже монги разработали свою версию лабораторных ДНК и кровь, снабжающая кожный покров, по составу не отличалась от человеческой. Делались инъекции костяной массы и красных кровяных телец — и так, мелочевка: волосы, зубы. Я позволил себе сделать это, в общем-то, всем известное, перечисление лишь по тому, что уверен, теперь уверен, что во всей этой цепи нет одного звена. Мы начали с этапа 2. Этап 1 еще до конца не понятен и мне, но я объясню, что я имею в виду.

Ставший уже просто легендой Яша Пекарь помог нам всем необычайно. Монги изготовили несколько его френологических копий, но, выяснилось, что, во-первых, все гумны с подобной внешностью были просто "сданы" монгами, подставлены под криги, без жалости, без колебаний; во-вторых, сходство было достаточно условным, то есть копии лепились наспех, многим даже не делали инъекции костной массы. Напрашивается вывод о том, что с Пекарем связано нечто, чего многи не хотели бы никому открывать. Мы проверили все и вся, и выяснилось, что у Пекаря была лишь одна особенность, отличающая его от остальных: у него была начальная стадия рака голосовых связок и хронический отит.

Казалось бы, это ни о чем не говорит. Но позже, многое другое натолкнуло меня на мысль о том, что все это далеко не случайность.

Вы слышали когда-нибудь пение лягушек? Лягушек-самцов. Это удивительно красиво, гармонично и многозначно. Но та же песня звучит в исполнении других самцов. Та же, с минимальными изменениями. Я очень много думал о лягушках, об их пении. Это ведь сродни дождю. Знаете, там-та-ра-рам, та-там, какая мелодия! Но то же самое танец! Я имею в виду звуки. Стук каблуков. Чечетка. Это ли не музыка? Это ли не гармония?

Комиссия начала недоуменно переглядываться, хмурить брови и посапывать. Но под-генерал Пишкорсикй сиял как свеженький пирожок с капустой, и все были вынуждены топить свое растущее недовольство в этом сиянии. Пишкорскому нравилась моя речь. Ему нравилось, когда все объяснялось на уровне лягушек и дождя, а всякие хистрографические термины висели без надобности на экране комби.

— И я пришел к выводу, что все это: дождь, пение лягушек, танец, музыка — все это пусть прекрасные, но звуки. Всего лишь звуки. Не язык. И речь гумнов и монгов, вернее то, что они пытаются выдать за речь, это то же дождь, эта тоже музыка. Это звуки. Не язык.

— Ну знаете ли, — полковник Хрипко, шеф отдела языковедения, вскочил со стула и стал носиться между рядов сидящих: Знаете ли, это просто бред какой-то. Не язык. Гер-шуле не в курсе, что все изучения языка гумнов велись в режиме нейро-гипноза. Гумны произносили все звуки под влиянием нейрохимических препаратов. Другого языка у них просто нет. Или вы полагаете, что они просто так искусно его прячут, а взамен выдумали что-то еще? Но зачем? Зачем?

— Полковник, — под-генерал Пишкорский поднял свой указательный палец вверх, а затем медленно опустил вниз: Цыц.

Полковнику, даже в самом его юном возрасте, очевидно, "цыц" в свой адрес слышать не приходилось. Так что, так в позе бегающего по комнате и орущего "зачем", он и застыл. Причем надолго.

— Вы правы, гер-полковник. Было бы нелогично изобретать что-то взамен реально существующего языка. Но все дело в том, что языка, как лингвистического явления, как такового нет.

Так как полковник Хрипко все еще находился в застывшей позе "бегающего по комнате и орущего "зачем", а все другие не смели, да и не хотели подвергнуться огнедышащему порыву пен-а-нюша Пишкорского, мне никто не возразил.

— Языка нет. В прямом и переносном смысле. Я понял, что Пекаря не стали множить в копиях вместе со всеми, а срочно изготовляли в последнюю очередь, лишь потому, что монги боялись ошибиться. Смертельно боялись сделать что-либо не так. Они перестраховывались. А в чем могла быть причина? Да только в одном. Они не знали, на самом раннем периоде своего изучения человека, они не имели ни малейшего представления о том, как влияет работа голосовых связок и ушных раковин на общее состояние человека. А не знать они могли только по одной причине: они не знали, что такое голосовые связки, они понятия не имели, что такое ухо. МОНГИ НЕ СЛЫШЫАТ И НЕ ГОВОРЯТ! Звук — это нечто столь непонятное для них, столь загадочное, что они готовы подставлять тысячи своих соплеменников для того, чтобы понять, что же есть звук.

Сначала все молчали. Причем молчание было абсолютным. Не слышно было даже шороха мысли в их головах. Затем слова стали роиться, размножаться и, наконец, улей прорвало:

— Абсурдно!

— Нелепо!

— За. бись! Какие новости!

— Х. ня все это!

— П. здец! Мы значит х. ячили в отделе 10 лет, а потом приходит какой-то х. ев заср. нец и говорит мне, что я козел безрогий и всю жизнь провел зря!

— Да чушь все это! Ладно гумны, их делают годами, но ведь монги с ушами и говорят!

— Проблема в том, — я почти кричал, так безумно громко они требовали закрыть мне рот: Проблема в том, что монгов, как таковых, истинных жителей планеты, мы НИКОГДА не видели. Никогда! Вспомните эти рты! Узкие щелки, словно скальпелем разрезанные. Вспомните эти голоса — слишком звонкие, слишком красивые!

— Но это значит, что все 30 исследований...

— Пасти всем прикрыть, — Пишкорский с размаху стукнул кулаком по столу. И все закрыли рты. Пишкорский шумно дышал, обводя сидящих бычьим тяжелым взглядом: С. ки еб. чие, расп.. делись на х. й! скажите поганцы спасибо, на х. й, что вас, м. даков, еще не аболировали. Сволочня х. евая! Парень вытаскивает ваши х. евы задницы из пекла, а они п. здят, твари! Это вы, недоумки еб. чие, должны были рассказать мне еще 30 лет тому назад! Трудно понять, что ли? Ушей на х. й у бл. дков этих синюшных нет, и глотка вся вставная. У парня мозгень варит, а у вас, козлов, там тараканы только е. утся. и они еще сопят в свои х. евы сопелки! Давай, Кох, говори, а п. здюки эти будут внимательно слушать и запоминать.

— Мы еще никогда не видели монгов, — начал я: истинных монгов, тех, кто, по-видимому, совсем ничего не слышат, а общаются только, я думаю, телепатически. Идет поток мысли, не оформленный словами, не загнанный в предложения. Общение мгновенно: передаете образ, идею, содержание. Все иное — это звуки. Не язык. Языка нет вообще. Нет надобности.

Раздались хлопки. Это под-генерал Пишкорский выражал свое удовлетворение. Чуть подождав, захлопали другие. Нет, это не была овация. Это не было рукоплескание. Это была барабанный дробь. Мне готовили помост. Но для чего? Я не знал.

— Еще одно слово, — под-генерал развернулся в дверях, и я знал, что эту фразу он не забудет: Ответственным за проволочки в исследовании языка я считаю гер-лейтенанта Акын Че. Именно его неверно выбранная политика и потворничество гумнам привели к пробуксовке проекта. Я попросил бы проверить все личные связи лейтенанта, из опасения, что именно в его лице мы все это время имели агента монгов.