— Думаю, что на фарси. Или, что почти то же самое, по-таджикски. Думаю. Только думаю. Я не знаю этих языков. Я не знаю, откуда я это знаю.
Госпожа Одо внимательно на него посмотрела, но не произнесла больше ни единого слова. И ушла молча.
Когда госпожа Одо вошла в комнату к Станиславу, тот отпрянул от неожиданно сдвинувшейся двери. Не разобрав, кто входит из тени коридора, он торопливо поздоровался по-гречески, не зная наверняка, какое сейчас время суток:
— Калимэра... Калиспэра? Калинихта?
Она впилась в пациента острым взглядом специалиста. Глаза Стаха были ясные и живые. Не отводя глаз от входящей в белом халате, неловко держа перед собой приподнятые руки и пошевеливая растопыренными пальцами, Желязовски медленно пятился, отступал внутрь комнаты, удивлённо приоткрывая и вновь закрывая рот. Взгляд его исподлобья был вполне осмысленным, несмотря на ещё заметную болезненность в лице. Не получив ответа, Стах заторопился, продолжая выпуливать греческие слова:
— Хэрэтэ (Здравствуйте)! Дэн каталовэно (Я не понимаю)... Дэн милао элиники кала (Я не говорю по-гречески хорошо)? Мэ синхоритэ (Извините)! Инэ эпигон (Это срочно)! Хриазоэ тын воифия сас (Мне нужна ваша помощь)!
Госпожа Одо в молчании застыла, лицо её в тени не различалось.
— ...еsperanto? — сглотнув слюну, в отчаянии отрывисто спросил Стах. Самое начало его вопроса госпожа Одо от неожиданности не расслышала. Ей показалось, что на время она чуть было не оглохла.
— No, — тоже опешив от неожиданности и едва найдя в себе силы устоять на ногах, ответила госпожа Одо. Встряхнув головой, чтобы взять себя в руки, она стала замедленно приближаться к пациенту. Думать она была совершенно не способна и потому отвечала автоматически. — No, I speak English.
— Oh, it is great, — облегчённо вырвалось у Желязовски.
Он заговорил быстро-быстро, словно опасался, что его вновь покинут и не дослушают:
— Великолепно! Прекрасно, что с китаянкой можно говорить по-английски. Вы работаете здесь? Как на военную авиабазу Акротири в Средиземноморье попадают китайские медики? Вы работаете уже по всему миру? Я уж было отчаялся найти выход отсюда — дверь не открывается, стёкла непробиваемые. Оконные рамы не поддаются! Или это не окна?
— Обо мне чуть позже, — с бодрым радушием ответила госпожа Одо, чувствуя холодок в коже на голове, пробирающий до корешков волос. — "Боже мой, он всё ещё думает, что находится на острове в Средиземном море. Где эта база Акротири — на Кипре, на Крите?.. Но он уже думает! О, как я устояла на ногах?! Наверное, так и седеют", — в никак не проходящем запале думала она. Убеждая себя, твердила: "Я держу себя в руках, я держу себя в руках". И вслух произнесла:
— Скажите лучше, мистер, как вы попали к нам? Мы пытались понять что-либо из информации в "чёрных ящиках" вашей машины, но из них ничего интересного вытащить пока не удалось.
— Думаю, вспоминаю с тех пор, как проснулся, — Желязовски развел руками. И вновь слова посыпались из него, как горох из дырявого мешка.
Он заговорил торопливо, не скрывая накатывающего облегчения:
— Ничего умнее не смог придумать: наверняка это был информационный удар. Впечатление такое, что вчера в полёте мне в голову каким-то образом в долю секунды вкачали такую сверхдозу информации, что мозг мог запросто перегореть, как электрическая лампочка в момент броска напряжения! Мало того, что я в один миг охватил всю мою предшествовавшую жизнь. Я охватил все жизни, прожитые не только мной, но и каждым из всех прошлых и нынешних людских поколений — сразу, вмиг!
Я почувствовал себя апостолом, исполнившимся Святого Духа! Я мог понимать в тот момент все языки человечества, даже давно забытые. И говорить на них, хоть на всех сразу.
Во мне возникли сразу миллионы временных потоков, и в каждом из них я мог бы находиться и жить.
Мир после такого, то есть мир реальный, наш мир, — согласитесь, — да после такого он кажется просто убогим!
Я был, как Юберменш у наших соседей, немцев.
Юберменш Ницше. Супер, какой-то сверхчеловек — вы меня понимаете?!
Я всегда рассказываю, как оно есть.
Но не в силах понять, всерьёз ли воспринимать мои собственные ощущения? Простите, я так давно не разговаривал... Извините мне мою говорливость! Сверхдозу, не меньше! Белое пятно. Это покруче наркотиков!
Это был как будто белый взрыв. Края как бы обрамлены столбцами и веточками, я вначале подумал, всяких цифр... Много-много во всяких направлениях мелких чёрточек и столбиков из микроскопических цифр, как в компьютерной рекламе. То есть вид у них был, конечно, не цифр. Словно задник за театральной сценой, а за ним в темноте ещё и подпорки!.. И дальше стенка из красных и жёлтых кирпичиков, где становится совсем темно. У меня глаза уже замылены телевизионной компьютерной рекламой. Но я-то знал, чувствовал, что это как бы цифры... Нет, не так, у меня недостает слов... Но это были все-таки не цифры, а что-то другое! Думаете, неправдоподобно? Но было так! Или почти так, как... Было, было... Но! Но!.. Знаете ли... Вдруг не могу описать! И это — я... Какие-то частички, кванты... А потом белое пятно разрослось — и все... Кaput. И дальше я уже не помню. Как вы думаете, мэм, мог бы так выглядеть... Таким или подобным образом — мог бы восприниматься человеком информационный удар?
Я всё время думаю, что ненароком подсмотрел... Увидел Божью сцену... Где и происходит представление с нами... Я случайно, я же этого не хотел... Тяжело Богу с нами!..
— Обсудим, — еле стоя на слабеющих ногах, уклончиво ответила госпожа Одо, чтобы дополнительно не взбудоражить лётчика непониманием. — Позже. Кстати, вы не вспомнили новых подробностей полётов в Таджикистане?
— Простите? А чьих полетов? Где? Я — польский лётчик. Я никогда не был в Таджикистане.
Госпоже Одо пришлось перевести Станислава в другой корпус, чтобы он не увидел Густова и не встревожил его невзначай, и прикрепить к нему Фусэ. Это, конечно же, было неудобно, поскольку увеличивалась нагрузка и на пожилого помощника госпожи Одо господина Ицуо Такэда. Но она осознанно не пошла на расширение круга осведомлённых о секретных пациентах.
Саи-туу остался с Борисом. Он довольно щурил хитрые глазки и заверил госпожу, что настало время выучиться и ей, и господину Борису набирать в себя колоссальную внутреннюю энергию. Саи-туу этому методу их обоих выучит. Вот тогда все этапы исцеления пойдут очень быстрыми темпами.
Посоветовавшись с Джеймсом, госпожа Одо решила вызвать жену Стаха Эву сюда: "Пусть-ка она, — сказать бы так же крепко, как иногда выражается Борис, по-русски, — она, несравненная, сама теперь поухаживает за собственным супругом!"
Ему общение с женой должно пойти на пользу. Он выглядел почти здоровым, перестал болтать и начал разговаривать. Госпожу Одо удивляла и заботила лишь приглушённость его эмоций. Пускай их вновь разожжёт в нём молодая горячая любовь.
"И всё же я была бы слишком проста, — так думала одинокими поздними вечерами, а нередко и пронзёнными птичьими любовными трелями и свистами дивными, в нескончаемые, волшебные, высокозвёздные чарующие ночи, не в силах от истомы уснуть, умная и высокообразованная молодая одинокая японская женщина госпожа Акико Одо, сняв и оставив вместе с официозным макияжем на ночь у зеркала во всю стену сумасшедше дорогой и роскошной ванной свою маску повелительницы чудес в масштабе частной лечебницы, — я была бы слишком проста, если б хоть на мгновение поверила тому, что со мной и вокруг меня этой весной происходит".
Она не могла уснуть, надела просторный махровый домашний халат, смешала лёгкий коктейль и устроилась перед видеоэкраном с бокалом в руках. Но за любимой рок-оперой "Юнона" и "Авось!" почти не следила, рассеянно взирала на действия персонажей, развёртывающиеся на экране, однако представление в записи всё же воспринимала урывками. И когда они перепутывались с её взволнованными мыслями, всё звучало в её голове одновременно.
"Я воображаю себя дирижёром. Перед ними. А перед собой? Но не в глазах Твоих. А когда мы Тебя не понимаем, Господи, нас убивают.
Что я для себя заслужила, Господи? Или не было ещё моего служения Тебе?
Обращусь к Тебе по-русски за того, кто за себя и помолиться не может. Он в Твоих руках игрушка?
А я? Я — тоже марионетка, Господи? В чьих равнодушных руках? В чьих, Господи, ледяных руках?! Полюби мене! С небес бо наземь пришла. В небо отыду.
Мне позволишь быть откровенной с Тобой? Тогда как боль мою круглосуточную переложу в Тебе понятные звуки?
Собственные мысли Акико и слова из арий рок-оперы обращались в её воспаленной голове в какую-то дикую, фантасмагорическую смесь:
"...Проезжая в восьмерной карете по простору избавленной от узурпатора Европы для задуманного нами надлежащего ея мирного успокоения и устроения, мы, милостью Божией, Император Александр Павлович... не понимаем истинного размера Земли, ныне памятуя о явленном в отдалившемся детстве великокняжеским учителем географии рукодельном глобусе...", — о Боже, зачем мне императорский масштаб? Из какой нелепой истории уловлены обрывки бывых обветшалых, одряхлевших, противоречивых, больше не нужных мыслей?
Какое неумное представление! Слепчество жалкое, обрёванное!
И я, я тоже слепну от слёз, когда сердце обессиливает и частит, как мысли!..
Тысяча восемьсот шестой год. Оттуда мне помоги, дево!..
Спаси мене, жено Божие... Ах, нет!.. Не к земной страдалице Кончите де Аргуэльо, но к Небесной покровительнице обращаюсь... На Тебе, Мати Небесная, на Тебе едину едино уповаю, услыши мя. Изнемогла я в отыскании пути... В чём мне средство Твоё исцеляющее и житие человецев возобновляющее днесь?
Сегодня, сегодня, Мати моя, живу, в сей ныне проживаемый день аз есмь.
"Будь благословен... Будь благословен... Не страшись любви свое-е-ей..."
Он, он — Твой воин, Господи... Господи, плачу, прости. А я Тебе — что ещё должна? Помочь ему должна? На мне сошлась его судьба?
Тогда я — на что, кроме?!
Плачу и пою Тебе тонким моим голоском. В чём мне и где способное средство?
Благослови, мя, Отче, а потом выпей и отвлекись, как мой земной отец, не ревнуй, не будь суров, дай мне сослужить Тебе, полюби, но только забудь обо мне на время, дай доброе дело свершить во славу Твою!
"Дево светлая... Божия жена... За тебя молю я..." И я...Сгорая, спаси мене, молю!..
Ибо ныне отчуян сердцем во мне напряжённый указующий Перст Твой, Мати моя... Помоги дщери и рабе слабой Твоей. Благослови... Аминь".
Услышат Он и Она и русский, и славянский, и церковно-славянский. И поймут. И простят! Потому что всегда нас любят.
Глава четвертая
Всемогущая Цирцея
10
Как мы думаем,
или Что автор узнал из мыслей госпожи Акико Одо, когда сумел точнее настроиться на восприятие её личности
Наутро госпожа Одо, проснувшись, против обыкновения, задержалась в постели, чтобы не отвлекаться ничем и хорошо подумать обо всём, что содержалось в её докторской диссертации по теории памяти, обсуждалось с коллегами на участившихся консилиумах, мало что полезного давших, а уж потом вставать:
"С тех пор, как я себя помню, мне всегда нравилось учиться. Мне нравилось получать, а затем самой находить объяснение вначале фактам, а потом и жизненным явлениям.
Мне нравилось ощущать себя умной, отличающейся, наделённой пытливым разумом. Но теперь всё чаще я, рассуждая, стала вязнуть в каком-то болоте, засасывающем и не выпускающем из себя. И стала молиться о вразумлении меня.
Наверное, это произошло закономерно. Потому, наверное, произошло, что я сама себя окружила миллионом условий и условностей. Пробуксовываю. Не там ищу. Не так ищу. Невежественный монах понимает больше, чем я. Находит простые понятные объяснения, словно детям сказки рассказывает. А почему — невежественный? Потому, что еле знает английский и почти не говорит по-японски? Это поправимо, только ему зачем? Что же я знаю о нём, что с такой лёгкостью вдруг взяла и посчитала его невеждой? И почему я, грамотная, высокообразованная, высокопрофессиональная Одо-сан, зашла в тупик? Что мешает мне почувствовать себя свободной и хотя бы помыслить, подумать свободно, без условностей, словно сказку и себе самой рассказать?
Я никогда не забуду, с каким сложным чувством впервые держала в руках человеческий мозг. Странно было осознавать, что у меня самой внутри черепной коробки такой же мозг, но живой, мыслящий. Наш посредник между вечным сознанием и данным на текущую жизнь телом, передающий телу веления сознания. А этот мозг, чужой, уже отработавший, умерший, лежащий в неумелых руках, стал препаратом; священным, но все-таки всего-навсего учебным пособием для студентов.
Мне тогда, ещё на втором курсе, казалось, что мозг устроен чрезвычайно сложно.
И на предметном столике оптического микроскопа гистологические срезы только подтверждали: да, сложно до чрезвычайности. А в электронном микроскопе нейроны, аксоны, ганглии, дендриты и прочие мозговые и нервные клетки, узлы и сплетения, укрупнившись из окружения, наоборот, стали казаться очень простыми — до видимых цепочек симпатичных молекул. Но ещё глубже, уже невидимый нам микромир — на уровне элементарных частиц, о которых лично я имею самое смутное представление, — предстает вновь бесконечно усложняющимся. Мы не знаем, что они, эти частицы, делают и как.
Нет, совсем не сложно устроен мозг, если рассматривать в изученном объёме и его строение, и физиологию и биохимические процессы, — но в изученном, освоенном объёме.
А меня и в студенческие годы смущало, что наука уже спешит-торопится разбираться в генном устройстве биологических тканей, в том числе и тканей отделов мозга, но проскакивает мимо самого существенного, скользит где-то рядом с тем, что интересно мне по-настоящему: а где же зарождаются, развиваются и сберегаются мысли? Переформулирую проблему: какими путями к нам приходит, сберегается, перерабатывается, усваивается и исходит от нас информация? Так я определила для себя, чем в жизни буду заниматься. "Я не смогу улежать, пора подниматься. И посоветуюсь с Такэда", подумала госпожа Одо и откинула одеяло. Автоматически проделывая все утренние процедуры, не переставала размышлять, периодически сверяясь с верной Джоди.
"Технология" мышления уже изучена: мысль зарождается или, точнее, приходит и заявляет о себе — мы её улавливаем. Мы общаемся с мыслью, знакомимся, оцениваем, какова она. Мы можем согласиться с нею — тогда следует действие. Если не соглашаемся, то откладываем на потом или забываем. Даже соглашаясь с мыслью, зачастую действие всё-таки откладываем на потом — таков человек. Ум наш медлителен. Действие необязательно.
Ещё в студенческие годы я обратила внимание на высказывания Альберта Эйнштейна относительно его собственной "технологии" мышления, относящиеся к далекому 1945 году. Немногим из живших и ныне живущих приходило в голову задуматься о том, как, собственно, мы думаем. Тем ценнее было натолкнуться на свидетельство высочайшего учёного авторитета, хотя и из другой сферы умственной деятельности, но внимательного, широкоохватно мыслящего, наделённого даром логически точного словесного изложения. Акико включила карманный компьютер, чтобы освежить в памяти признания гения:
