Степное солнце

— Тьма пришла в арад, и первая Дорова жена ее призвала. А чужачка... Она знала, она должна была сказать араду о том, что против богов пошла безумная улянка. Не исполнила заветы! Молод ты был тогда, но, если вспомнить, после Заура, был Нитат из арада царствующего, а больше Копье никто не видел. А все потому, что не как должно поступила баба, должна была она отдать душу воина богу.Так заповедовали! — голос Тауриса становился все тише,и вовсе не пурга была тому виною.

— — Мне говорили, что и для девки, и для лошади, мать — голова, а отец — плетка. Значит, слушалась мать Манат, — вспомнил ее имя варан. — Разве же она решала? А копье... Может, не было того, кто достоин?!

Плюнул под ноги Рассалу Таурис, ничего не ответил и пошел к лошади. Нельзя было такого стерпеть, но остановило что-то воина. Не прав Рассал был, каждый, кто защищает дом свой, достоин носить Копье. Только вот у варанов в чести давно уже была война. Так кого же достойным считал бог?

* * *

Хутат, отправив воинов готовиться к отбытию, прошел в самый дальний угол землянки. Жилище лесной ведьмы быстро остывало, и уже даже здесь, у погасшего очага, царствовали снежинки. Они не метались в диком танце, как за порогом, а мягко порхали летними бабочками.

Нет ничего проще, чем убить врага, нет ничего сложнее, чем убить брата.

Рука Хутата с зажатым в ладони клинком была тверда, а вот душа дрожала, как ноги новорожденного жеребенка.

Заур был младше брата, но совсем ненамного, и больше он походил на дядьку своего Дора, нежели его собственный сын. Было в нем больше ярости, больше вспыльчивости, живости. Боги любят таких, им дают они право рисковать там, где Хутат поостерегся бы. Потому, наверное, Заур и был более удачлив в бою.

Голова убитого врага — это место рядом с воинами на пиру. Заур принес свой первый трофей, когда ему было двенадцать, меткий стрелок тогда уже удостоился чести испить вина из чарки, пусть и глоток. Дядя мечтал о том, что его сыновья, Имк и Заур, вместе смогут создать великий арад — не тот, что накроет властью своею всю Степь, а тот, который прежде всего выстоит перед лицом любого врага. Заура воспитывали, как воина, воином он и был до самого конца. Рубакой все же Хутат брата не считал, в Зауре была мудрость, не та, конечно, что приходит с годами, опытом, ошибками и поражениями, но та, которая помогает порой их предвидеть, избегать, уклоняться. Может потому и дал ему бог Копье.

Копье — Великая честь и Великое проклятие. И хотели его степняки, даже те, что осели по городищам, больше из-за того, что кровь кочевья дикая еще не выродилась. А кочевники презирали жизнь, не боялись смерти, шли ей навстречу, и считали достойной лишь ту, что пришла к ним в бою. Только тогда все было проще, тогда много зим уж как не было Тьмы, и оружие бога было скорее признанием удали, мощи. А теперь пришла Тьма, а Копья нет. Доров сын был уверен, что именно страшная магия, чьи корни шли из Империи, уничтожила его Дом, сделав его местом неприступным для живых. У кого хватит духу войти в ворота арада под сотней взглядов мертвых глаз?

Обтянутая кожей рукоять акинака заскрипела от того, что сильно сжали ее пальцы воина.

Нет ничего проще, чем учить врага, нет ничего сложнее, чем убить брата. Невиновного в своем состоянии. Не могущего воспротивится ни матери, ни брату.

Да и обагрить оружие родственной кровью — преступление перед родом. Только рода нет уже... его рода... Кроме детей и Заура, ведь Заур и его кровь тоже.

Да и Дома нет. Ни Большого, ни Малого. Осталась лишь Великая Степь.

Черная боль нахлынула на воина, но меч опустился. По законам бога, если не умер хранитель Копья от стрелы меткой или от разящего меча, от копья острого, его должна отправить к предкам и богу женщина, либо та, что вскормила, либо та, что говорит с богами. Жрица.

Может, если провести должный обряд, смилуется бог. Вернет Степи утраченное оружие. А если так, то...

Пусть все ветра услышат, и пурга, и луна, и светило, клятву эту — Хутат получит Копье, отомстит за род. За каждый род, сгинувший от Черной смерти.

Это решение примирило воина с миром, да и с тем, что он должен был сделать.

В закромах ведьмы, за тем самым коробом, где прятались дети, нашлись хлеб, вяленое мясо, сыр, большой бурдюк вина, масло в пузатом кувшине, дикий лук. Где-то наверняка хранится зерно, но искать его смысла не было — не увезти, а ехать им придется далеко.

Зерно для тех у кого есть Дом.

Жизнью нового вождя без арада теперь станут меч и стрела. Жажда крови и поиск, вечная дорога и конь. Но еду найденную надо забрать. А еще надо забрать кинжал хозяйки. Когда Рия подрастет, это будет ее оружие, ее дар. Она единственная теперь старшая из женщин его рода.

Тонкая изогнутая полоска металла поблескивала на земляном полу у самого входа. Его даже мельтешащий снег не хотел укрывать. Только сейчас вспомнил Хутат, что светился камень на рукояти в руках северной девки. Она выронила кинжал, когда Рассал заслонил ее.

Вождь наклонился и подобрал оружие. Стиснул в руке. Ладонь вышла за границы рукояти, обхватила и лезвие, согрела холодный металл. Но камень был мертв.

Как-то Уллукай, павший вместе с Нуром под ударом Шуяра, сказал молодому тогда Хутату, что из него хороший бы советник для арада получился, потому что меч свой направляет молодой воин лишь тогда, когда подумает.

Конь...

Варанские кони умные, ух приучали к свисту стрел, к грохоту оружия, к блеску меча. Кони — дети бога неба. Они чуют зло.

Конь, ставший между им и Манат, не был ее конем. Ракушку, которого отдали Обиженной, Хутат сам взял среди молодняка и привел в арад шесть лет назад вместе со своим Крохадом. Они были рожденными в один день от одной кобылы, что случается крайне редко. Поначалу думали, что Ракушка не выживет. Но умелые руки и заботы табунщиков помогли жеребенку окрепнуть. И хотя он был меньше, Крохада, и уступал ему в выносливости, по скорости его могучий жеребец от брата отставал.

Конь, что встал между северянкой и вараном был старым, именно он так отчаянно сражался с волками, когда они подъехали к дому Макуты.

Конь остановил его. Сами боги остановили!

Не Хутату решать, что будет с ней. Пусть решает жрица, что проведет обряд для Заура. И если скажет говорящая, что виновна девка, меч в руках Хутата не дрогнет. А если нет, Степь на то и Великая! Пусть уходит.

Кинжал хозяйки занял место за поясом вождя. Толстый меховой халат и плащ укутали так и смотревшего почти немигающим взглядом на пустой очаг Заура.

Брат был легче пушинки, а когда-то ростом он был с Хутата и сила в нем жила добрая. Воин подхватил брата, как ребенка, перешагнул через тело проклятой ведьмы, в душе проклиная место, где ему дали шанс пройти посвящение.

— Тол! — подойдя к воинам окрикнул Хутат. — Забери припасы. Подле очага короб.

Дружинник кивнул и, прихватив большую холстину из седельной сумы, исчез в снежном мареве.

Заметил Хутат, что малыши пригрелись подле воинов, уже устроившихся в седлах. Таурис держал на руках своего тезку, укутанного в теплый плащ. Рия сидела перед Хайром, она не спала, огромными, испуганными глазами следя за братом.

— Мы едем в становище Рашида, — отдал приказ вождь.

Никто не посмел спросить или тем более возразить. Разумное решение. До него недалеко.

— Помоги, брат! — прошептал, оказавшись возле своего кровника, Хутат.

Могучий конь всхрапнул. Он не любил кланяться, но на просьбу брата ответил. Сильные ноги подогнулись, позволяя вождю усесться и посадить рядом с собой тонкую веточку, в которую обратился Заур.

— Рассал!

Воин, тоже сидевший уже верхом, тряхнул головой, скинув оцепенение.

— Если готов отвечать за нее, бери девку!

Больше на друга вождь не смотрел. Перехватив поводья, он тронул ногами горячие бока Крохада:

— Пошли помалу! Второй конь его, что нес седока, пока отдыхал Крохад, привычно пристроился сзади. Так вереницей они и пошли сквозь заметаемый снегами лес на восток, где располагалось крупное кочевье, считавшее Дора своим арадом.

Глава 12

Эта зима казалась холоднее всех прочих, что помнились ученику Аталона. И так считал не только он, но и все те, кого обычно можно было встретить на улицах, торопящимися по делам, торговавшими товарами или проводившими время за оживленной беседой в тенистых двориках меж домами или на площадях, теперь же город будто вымер — жители его попрятались от промозглого ветра и сырости.

Домус врачевателя Аталона располагался недалеко от одной из пяти главных площадей Вольного города Трида. Мимо каменного порога его жилища катилась с горы вниз широкая улица Отпущенников. Ее прозвали в честь тех, кто ее и населял, давно уже получивших статус свободных людей, сбежавших с тех мест, что кликались Империей, потому что нельзя быть свободным, оставаясь в тени бывшего хозяина, имевшего право требовать часть дохода. Улица Бывших рабов, как называли ее те, кто не смог в силу характера оставить в Империи и замашки господ.

Аталон был выходцем с востока, и сам в Империю попал, когда едва до сердцевины колеса телеги доставал. Отец его был травником, который не чурался ничего нового и интересного, оттого мог и ножом взмахнуть, вскрывая нарывы, или кости сложить так, чтоб срослись правильно, а не только лишь возносить молитвы богам. Сын пошел интересами в отца. Внешностью своей он на фоне жителей Империи тоже выделялся — узкие глаза, широкий лоб, яркий говор, тот, что родом с востока, особый, такой, что ученикам Аталона сразу было понятно, доволен учитель или нет, хочет ли он внушить или подзадорить, обнадежить или уничтожить всякую надежду.

У Аталона было всего три ученика, и только у одного из них не было дома. Но добрый характер учителя позволил юноше поселиться в домусе на улице Отпущенников, хоть и под самой крышей, но зато в отдельном помещении, которое ни с кем не приходилось делить. Да, летом там было неимоверно жарко, а зимой холодно, но все же не так, как ныне: раньше маленькой жаровни хватало, чтобы обогреть небольшую комнату, а теперь ледяной ветер с моря пронизывал каменные стены, казалось, насквозь, уносил тепло.

Слава богам, что отличался жилец под крышей хорошим здоровьем, а то давно бы обратился в тот вид пациентов, которые лишь платят деньги, но уже не вправе рассчитывать на милость богов.

Да, такие были у каждого врачевателя, и держались они больше в силу доброго и внимательного к ним отношения, нежели настоек и порошков, как ни странно, этим самым переживая порой тех, кто здоровее самых здоровых.

Легкие шаги заставили кутавшегося в плащ ученика оторваться от созерцания таблички с двумя сложными настойками, в очередной раз выискивая ошибку, специально сделанную там учителем, и обратить свой взор на дверь, которая, глухо заскрипев, отворилась, показался задорно вздёрнутый девичий нос, не смевший, однако, повернуться в сторону обитателя комнаты.

— Господин зовет к столу.

Дверь тут же затворилась.

Правила были одни для всех — ученики лекарей, врачевателей, травников, фармакопов не имели права до окончания обучения, длительность которого определял один лишь господин учитель, держать в руке чарку с вином или касаться тела женщины. Хотя в последнем случае имели место некоторые трудности, потому что подчас приходилось Аталону принимать роды. Но только на них и разрешалось молодым его ученикам касаться женщины. А в такие моменты разве же кто-то думает про похоть, скорее о том, как бы помочь, а порой... подальше оказаться, ведь обычно повитуху заменял лекарь тогда, когда все уже было плохо. Хотя порой боги были милостивы — мать и дитя оставались живы и даже здоровы.

Но правильно воспитанная прислуга в доме Аталона знала, что на учеников его нельзя поднимать глаз, брать даже за край одежды и оставаться наедине в одном помещении, а если вдруг случалось такое — с позором изгонялись девки, а жизнь у лекаря была сытной и безопасной, кто же сам себя добровольно выставит из того места, что в народе кличут раем.

Скинув плащ и одернув курту, ученик поспешил вниз. Обычно Аталон не прерывал его уединения, но сегодня был случай исключительный, видимо, гость был...

— Я говорю тебе, грядет большая беда! — громкий шепот настиг его у самого входа в обеденную комнату. — Придут темные, и мы опять обзаведемся рабским ошейником! Они никого щадить не станут.

Юноша, на секунду замерший на входе, ступил в помещение, где было тепло, жарко полыхал очаг и пахло пшённой похлебкой с мясом.

За большим столом сидели, откинувшись на спинку кресла, хозяин дома в яркой тоге без рукавов и почти улегшийся на стол гость в толстой шерстяной курте и с перстнями по всем пальцам.

Врачеватель Утарин.

Вот уж кого ученик Аталона увидеть не ожидал.

Заметив вновь прибывшего, Утарин качнулся было в кресле назад, дабы принять такой же непринужденный вид, как и хозяин дома, но мысль не дала маленькому плешивому мужчине с близко посаженными глазами усидеть дольше двух ударов сердца, и он опять наклонился к Аталону.

— Ты же был во дворце. Неужто не слышал ничего?

— А что я там должен был услышать? — приподнял бровь хозяин дома.

Тонкая, хрупкая на вид, точно крылья бабочки, служанка Латарка, что совсем недавно позвала ученика, споро наложила в большие тарелки еду и поставила на стол кубки. Все они были с отваром. Хотя по виду Утарина можно было сказать, что, обсуждая столь серьезную тему, он не отказался бы от капли вина.

— Тьма окружает нас. Она бродит по Степи, выкашивая, поговаривают, целые становища варваров. И заметь, не тех, что севернее, которых разве что с ветром под седлом искать, а тех, что ближе, тех, что могут собрать войско, как бывало уже, и встать на чью-нибудь сторону. На нашу сторону! И это зимой, когда торговли нет! Чтобы мы меньше знали! И пусть кричат, что мы свое не отдадим, а как тьму увидят, так, говорю тебе, без боя врата откроют властители наши!

— Я был во Дворце и могу уверить тебя, друг мой, там все спокойно.

Утарин поджал губы, да так, что аж подбородок затрясся. Что он надеялся выведать у Аталона, одним богам известно, ведь до этого порога дома конкурента он не переступал. Но, видимо, совсем испуган был ныне почтенный старец, раз и на такое пошел.

Глаза приунывшего старика то и дело обращались к непринужденно жевавшему хозяину, но тот никаких действий к продолжению беседы не предпринимал. Последний полный затаенной надежды взгляд кинул Утарин на его ученика, но тот уткнулся в тарелку и также, тщательно пережёвывая, всячески взгляда гостя избегал.

Дальнейшая трапеза прошла в тишине, после чего гость, подняв обычные в таких случаях темы плохого лета и, как следствие, плохих трав, отправился восвояси.

Аталон же, проводив гостя, вернулся к теплому очагу, и только тут заметил ученик, что на лбу мудрого учителя пролегла глубокая морщина. Но от вопросов воздержался. Учитель сам скажет, если пожелает, что его мучает, и раз он пригласил присутствовать при этой беседе ученика, значит говорить он точно будет.

— А что скажешь мне ты?