Сыщик с Титаника

Строка была не дописана. Чем ему не угодил неизвестный штурман Альбанов, было не очень понятно. Зато было понятно, что Нольде грызла жестокая черная зависть. Неудивительно, что находку золота он воспринял как дар судьбы, вознаградившей его за все неудачи.

"Если предчувствия меня не обманывают, — продолжил читать Юрий дальше, — я на пороге великого открытия. Но надо молчать, иначе они отберут у меня мое сокровище — и земное и другое, или вообще убьют, как профессора Филлипова..."

Юрий на минуту отложил дневник. Упоминание Филлипова его поставило в тупик.

Помнится, в 1903 он, уже привычно тянущий лямку ссыльного вместе с прочими товарищами по несчастью, обсуждал весть о смерти этого незаурядного человека. Филлипов Михаил Михайлович — преуспевающий ученый и изобретатель и столь же преуспевающий писатель. Его роман "Осаждённый Севастополь" восхитил самого Льва Толстого! И вот "Санкт-Петербургские ведомости" напечатали его письмо, любопытное письмо. В нём говорилось об открытом им способе передачи на расстояние силы взрыва, причем передача эта возможна и на расстояние тысяч километров, так что, устроив взрыв в Петербурге, можно будет передать его действие в Константинополь. И способ этот де изумительно прост и дешев. А буквально через несколько дней ученый муж внезапно умер порямо в своей лаборатории. Медики констатировали апоплексический удар. Говорили разное, как помнил Юрий. И что его могли убить — тоже. Мнения тут, правда, разделились. Одни думали, что это дело рук агентов охранки, где сочли, что, изобретая новое оружие, Филлипов, не скрывавший враждебности к порядкам в империи, выполнял заказ революционеров. Другие намекали, что ученого погубили германские или английские шпионы, чтобы завладеть его изобретением. Дело уже давнее, но однако Нольде уверенно говорил именно об убийстве. Может он знает больше, чем прочие?

Что там дальше? Хм...

"Проклятье! Не знаю, что и думать... Теперь мир изменился для меня навсегда...

Я видел Их! В зеркале и мельком, но видел. А еще — Тьма. Абсолютная, первозданная Тьма, Тьма предвечной Бездны, которая ждет своего часа за пределами Вселенной. Я мало чего боюсь. Когда я был еще ребенком, меня пугали призраками и трубочистами, и вообще чем там детей пугают. Но я был мальчик спокойный, и страха не было даже от самых страшных сказок... Но теперь я дошел Бог знает до чего. Я и боюсь, и наслаждаюсь страхом, как будто человек, стоящий на краю бездонной пропасти. Он и боится, и сердце сладко ноет — загляни! Загляни вниз! Боже! Это слишком невероятно, слишком чудовищно; такое попросту невозможно... Должно быть какое-то объяснение..."

Две чистых страницы.

"Мне стали сниться какие-то нелепые сны, как будто я просыпаюсь и куда-то иду. А вокруг — холодный свет, не то белый, не то синеватый, мертвый, истинно мертвый. Над головой — мертвая, одинокая Луна, и мертвенные холодные звезды. И я один среди пустоши, гладкой, как стол, с редкой сухой травой и, кажется, конца ей нет... А я иду один и думаю, что нет кругом на целые сотни верст, кроме меня, ни одного живого существа. И нарастающий ужас, точно холод, все тело охватывает...

И я просыпаюсь в своей петербургской квартире и думаю, что если вот это все — стены, диван, столица за окном — это и есть сон, а настоящий "я" там, лежу в забытьи в мертвой пустоши... Я сейчас пишу это и близок к тому, чтобы разорвать проклятый дневник и уничтожить ЧЛ..."

Юрий испытал что-то похожее на высокомерную насмешку. Если барон смотрел подолгу в зеркала, да еще откушав лауданума с мухоморными декоктами, не удивительно, что увидел всяких чудовищ с демонами. Tут и обычные пьяницы гоняют чертей, так, может, и неспроста барон полюбил их малевать?

Тем более, как прочел Ростовцев еще в гимназии в какой-то книге, у инквизиторов и такая пытка была, зеркалами. Человека запирали в комнате с зеркальными стенами, и он медленно сходил с ума, ощущая ужасные страдания среди призраков, таящихся в глубине стекла. А бывало, что и несколько дней превращали узника в безумца.

Зеркало... Он стал читать дальше.

"...Я, конечно, узнал Распутина сразу.

На нем была светло-голубая рубаха с дорогим поясом, лакированные сапоги бутылками, как у трактирщика, и синие шаровары. Он пристально окинул меня своими маленькими, пронзительными глазками под выпуклыми, как у орангутанга из лесов Голландской Ост-Индии, надбровными дугами. Черная, как смоль, шевелюра и такая же борода с серебристыми нитями. Было видно, что он появился передо мной прямо из постели — заспанный, всклокоченный, со специфическим амбрэ пропойцы-мужика. Глазки его беспокойно забегали, будто у волка.

Он спросил у Симановича.

— Зачем этот?

Тот подскочил и забормотал:

— Это поклонник вашего, отец Григорий, таланта, святости и прозорливости.

Распутин промолчал. Лакей принес ему на тарелочке яблоко и нож. Он ножом срезал верхушку яблока, а затем, отложив столовый прибор, пальцами разломил яблоко и принялся, хрустя, как кабан, его грызть.

Я стоял, молча ожидая, когда он начнет разговор, как мне объясняла мадам В-ва.

— Ты кто будешь? — наконец, осведомился он.

Я назвался, уже зная привычку Распутина всем говорить "ты", включая и царственных особ.

— Флотский... — как бы в раздумье произнес он. — Добро, что не из гумагомарак. А то... Накатают, накатают в своих гезетах невесть чево, а все клевета... Ладно, я не к тому... Вижу, гордый ты. Нехорошо это! Смирись.

— Уж какой есть, батюшка Григорий Ефимыч...

— Какой я тебе батюшка?! — рассердился "старец". — Я тебе поп, что ли?! Чего надоть то?

Я стал рассказывать о своем северо-сибирском проекте, говоря о больших коммерческих выгодах.

— Насчет коммерциев... — забормотал он. — Это тебе к явреям надо... Да, к явреям! — заявил старец, как припечатал. — А я-то кто? Знашь? Так я возжигатель лампад дворцовой церкви буду, и до этих ваших коммерциев мне дела нет. А хошь, к Манусевичу или Андроникову пару слов чиркну?

— Манусевич как липку обдерет, — сказал я, вспомнив салонные разговоры. — А вы человек честный, Григорий Ефимыч.

— Ой, насмешил! — так ответил он мне. — Видать, большая нужда приперла, раз ты, фон-барон, перед мужиком темным гнешься... Это уж как водится... — он усмехнулся. — Ежели дамочке чегой-то нужно, хоть самых дворянских кровей, так враз растелешиться готова... Покеда муж аль там брат в передней. Хучь на диване, а хучь — прям на ковре. А вот господа, те вежеством взять думают да политесом, да льстят, чисто лисицы! Лады, за вежество твое спасибочки, конечно, но не мой это околоток. Иди, говорю, к Манасевичу или Митьке Рубинштейну. Скажи, мол, старец послал! Hу, ступай, голубь! Hедосуг мине-то... Аль чего еще надо?

Я вздохнул, думая, что дело не удалось. Чтобы встретиться с этим (строка оборвана на полуслове) мне пришлось потратить несколько дней в дамских гостиных, выпрашивая рекомендации — сперва не к нему, а к другой даме, что даст рекомендацию, к третьей, и вот...

Как вдруг он уставился на портфель в моих руках.

— А чего-й это у тебя там, флотский? — подозрительно осведомился. — А ну-кось покаж...

Я тогда понял, что все, что об этом человеке говорили, пожалуй, правда...

Возникла даже испугавшая меня до глубины души мысль, что он захочет забрать Её, а вслед за ней желание — бежать отсюда прочь, куда подальше.

Но как виновный сын перед строгим отцом, я открыл портфель и достал дорогую мне вещь.

В последний момент я замешкался.

— Давай, кажи! — повысил он голос. — Аль там бутыль с вином господским каким? — грубо хохотнул этот конокрад. — Не боись, Оттыч, я только мадеру уважаю да казенку еще!

И я вытащил из портфеля завернутое во фланель зеркало, мимолетно прокляв привычку носить его всюду с собой, ибо без него я ощущал некую глухую тоску...

Он некоторое время рассматривал предмет в моих руках.

— Его мой родственник в Сибири в старом подземелье нашел... — начал было я, но старец жестом остановил мой рассказ.

— Нутка-нутка... — забормотал Распутин и стал всматриваться в зеркало.

И вдруг...

— Вижу-у! — завыл он. — Зачем баб с дитями губил? У-у... вижу... во тьму адскую руки тя-янешь! Вижу-у, много мертвых, раненых, вдов, сирот, много разорения, много слез... Деревни, города — все горит! Мор и глад!.. Господи Боже! Калечные, безрукие, слепые! Двадцать-тридцать лет в Рассее -матушке будут только горе пожинать, а сеять мертвяков...

Неведомо, что было бы дальше, но тут в залу вбежал мальчик лет десяти. В обычном детском костюмчике, какие носят в Питере дети семейств средней руки. Он весело устремился к старцу. Я даже не сразу понял, кто это, хотя до того видел Цесаревича дважды, пусть и издали. Но пока я раздумывал, Алексей Николаевич, не говоря ни слова, приблизился к нам и заглянул Распутину через плечо. Видимо, Л. его тоже чем-то привлекла. И вдруг тихо вскрикнул, зашатался, из носа потекла кровь, брызнув на пол и ковры.

Тут я поневоле испугался — о недуге Наследника знала вся Россия...

Вмиг забыв о Ч.Л и обо мне, этот грубый мужик ловко подхватил Цесаревича на руки и стал укачивать, бормоча какие-то молитвы или заклинания.

А из-за двери уже выбежало несколько человек — два ливрейных лакея, молодая девица с фрейлинским алмазным шифром на плече, другая, постарше, видимо, бонна и высокий дородный мужик в матросской форме.

— Отчего за царевичем не уследили? — грозно прошипел на них Распутин. — Папа вам хвосты-то накрутит!

— Григорий Ефимович, — заблеяла бонна. — Его Высочество еще не лег в кровать, бегал и прыгал по комнате, без вас ложиться не хотел...

Распутин взволнованно прошелся по комнате несколько раз, укачивая Цесаревича, как младенца, а потом словно в первый раз увидел меня.

— Худо, что ты здесь, ой, худо! Не надо тебе здесь быть! — только и изрек он.

Потом передал уснувшего мальчика матросу, и вся компания удалилась. А сам Распутин подошел столику на котором лежала Чер. Л. И... Он наклонился над ней...

Что уж там такого увидал старец, не знаю. Но вдруг он выпучил глаза и, схватившись рукой за грудь, принялся громко рыдать, лия обильные слезы.

— Нет, Господи, нет! — причитал Распутин. Спаси Христос — нет!!!

Я подхватил Л., сунул в портфель и бежал прочь из флигеля. Через полчаса я уже уезжал из Царского Села на дачном поезде...

На следующий день меня вызвали в охранное отделение.

Сидевший в узком кабинете подполковник, не представившись, заявил:

— Не буду долго говорить. Вы сами все, наверное, понимаете. Вам, Отто Оттович, лучше уехать из Санкт-Петербурга...

— Куда? — только и спросил я.

— А куда хотите! — последовал раздраженный ответ. — Хоть в Америку, хоть в Париж, хоть на воды в Баден-Баден, подлечиться. А может, обратно в Сибирь. Вот там же метеорит недавно упал в Енисейской губернии на реке Тунгуска — его можете поискать, науке послужить!

— Только захватите с собой сами знаете какой предмет. От греха подальше. Старец, — веская пауза, — особо на этом настаивал... "

Ниже этой записи была картинка. Всё те же черти... Однако же! Целое семейство чертей. Папаша с аккуратной бородкой узнаваемого фасона, длинная тощая мадам-чертиха с выдающимся бюстом и высокой прической, четыре юных чертовочки в аккуратных платьицах и маленький чертенок в матроске. Словно для того, чтобы не было сомнений, кто имеется в виду, здесь же был изображен сидящий у ног матери семейства волосатый коренастый бес с огромной черной бородой и косматой гривой, при этом голый и с фаллосом почти до колен. Видимо пером Hольде водила черная обида. Как же, власти задвинули его, героя Цусимы и подавления революции!

Юрий ощутил вдруг какое-то глухое отвращение. Конечно, в юности ему приходилось видеть карикатуры на царя, но эта была уж больно гаденькой. Как дохлую лягушку в руки взял!

Больше записей не было. Лишь дата — день смерти барона и пара фраз:

"Какой-то бред... Сегодня за ужином я увидел вместе с двумя американцами не кого иного как..."

И все. Видимо как раз тогда в дверь каюты постучал убийца.

Ростовцев, отложил дневник.

Интуитивно он чувствовал: где-то там, на этих страницах разбухшей конторской книги и прячется отгадка.

Дьявол!

Он опять принялся лихорадочно перелистывать страницы. И заподозрил, что барон тронулся умом.

"Все быстрее и быстрее бьет в свой бубен шаманка, быстрее и быстрее танец, все грознее и мрачнее пение, все стремительней мечутся факелы. И в такт им танцует мое сердце...

И вот уже я ничего не вижу, кроме этих причудливых огненных ручьев, перетекающих один в другой, а пение становится торжественным и зовущим куда-то... "

Юрий в напряжении листал дневник.

"Я до сих пор не могу разобраться в хаосе тех впечатлений, которые связаны с этой вещью... Хотя с чего-то надо начать. Пожалуй, начну с того что я получил наследство сам его не ожидая -хотя об Альберте Ингмаровиче фон Берлихгаузене пару раз упоминали в семейных разговорах. ".

Барон писал подробно -как о чем-то важном -видать так оно и было.

...Было это в очередной отпуск -вскоре после того как не без участия Нольде была подавлена революция.

Он отправился улаживать дела с наследством — несколько десятин еще незаложенной бедной земли, полуразвалившийся дом, долги и старое семейное маленькое кладбище — место упокоения своего дальнего родственника — последнего из старинного лифляндского рода фон Берлихгаузена и его жены, Гертруды -урожденной фон Мок.

Его считали тронутым -впрочем тому были причины...

... Усадьба стояла в глухом месте — неподалеку от Рижского залива. Домик был так себе — обычная старая уже мыза. Там много лет никто не жил... Крестьяне окрестные кстати считали его отчего-то недобрым местом...

У Нольде с покойником был общий прапрадед — сестра прабабки вышла замуж за его отца. Альберт Берлихгаузен в свою очередь когда-то женился по страстной любви на молодой баронессе фон Мок -та была очаровательна добра и приветлива. Он даже ушел в отставку чтобы наслаждаться семейной жизнью — но но не прошло и года после свадьбы как несчастная Гертруда неожиданно простыла и умерла, сгорев в две недели. Безутешный Берлихгаузен похоронил жену и отправился на войну. Не на уж замиренный Кавказ как ездили прежде в поисках смерти а в Туркестан — где сослуживец его отца генерал Черняев как раз готовил поход против кокандского хан.

Дальше его служба не задалась и он выйдя в отставку вернулся в родовое гнездо где жил отшельником до кончины.Тут надо сказать семейная легенда была глуха и невнятна — после возвращения его подозревали в трусости и даже в том что он попал в плен и был завербован англичанами чтобы вредить русскому делу на Востоке. Но официальных объявлений ему не предъявляли...

И вот — осматривая его давно нежилой дом, Нольде обнаружил солидный несгораемый шкаф -причем замаскированный тонкой резной отделкой по старым дубовым панелям в кабинете.

"Обнаружить его, не зная про тайник было почти невозможно — писал Нольде но что то — словно ему подсказало — может быть читанные в отрочестве романы Дюма и Мишеля Зевако, где было немало написано про всякие тайники и секретные комнаты.