— Вот видишь! — говорит Илья самодовольно, возвращая череп на место. — У ngi sapiens зубы перестают расти приблизительно к десяти годам, а ко Времени челюсти окончательно формируются. Зубки выразительные, они ещё демонстрируются — но надобность в них, как в орудии трансформации, уже отпала. Ngi losmus уже использовали те самые обсидиановые ножи, что и Кирькины соплеменники... Положи две ложки сахара, зайка, ладно?

Кирри торжественно подаёт ему чашку — и Илья треплет его по щеке. Мне немного неловко — я понимаю, откуда у нори-оки, воспитанного в строгости, такая кокетливая манера вести себя в земном обществе.

— Ты с ним — как с котёнком, — говорю я. — Нельзя же так...

Илья удивлённо смотрит на меня:

— Почему нельзя? Ему нравится. Насколько я знаю, в племенах нори-оки табу на прикосновения к подросткам, а у Кирьки — что-то вроде тактильного голода. Он и вправду как котёнок — его можно часами гладить, а он будет мурлыкать... Ещё он сам не свой до потасовок в шутку — ценный экспериментальный материал, кстати. Ты бери кофе, чего ты...

Я отхлёбываю и погружаюсь в сплошной экстаз. У Ильи — великолепная кофеварка. Но вообще — пижон он несчастный. И — мне очень интересно, но не нравится, что он общается с аборигеном, как с домашним питомцем... Или — как с лабораторным животным? Или — тут хуже?

— Вот смотри, — Илья, между тем, показывает другой череп. Изрядно других очертаний, чудесный череп нги, похожий на человеческий, рассчитанный на крупный мозг, с челюстями цивилизованного существа, не рассчитанными на разгрызание костей и откусывание кусков тела от ближних своих. Череп юного существа, если судить по зубам и едва заросшим швам. — Эволюционный скачок налицо, но и преемственность очевидна. Вот — челюсти лёгонькие, взгляни ещё на скуловые кости, на лицевой угол... теперь у нас мечта посмотреть на переходные степени...

— А это чей череп? — спрашиваю я. — Ведь не из раскопа же?

— Да нет, конечно. Череп Кирькин. Я же его сканировал вдоль и поперёк, когда мы делали ему пластику. Да и вообще, биологической миссии его местные боги послали, оба-два, — говорит Илья со светлой улыбкой. — Лянчинский Творец и Отец-Мать, бог-гермафродит нори-оки. Кирька в обоих верит.

Кирри задумчиво проводит пальцем по темени макета собственного черепа. Илья смотрит на него нежно.

— Нгишечки — прелесть, — говорит он. — Умнички. Кто бы мог подумать, что зайка из кочевого племени, ну буквально архаичный строй, считай — каменный век, за три с небольшим года станет моим лаборантом фактически?! И смотреть на него — одно удовольствие. Ну картинка же. Недаром на него лянчинцы глаз положили — это его лянчинцы просветили, что он хорошенький.

— Удивительно, как ты его ещё насмерть не загладил, — говорю я. — Он же — парень всё-таки...

— Этнограф, — ухмыляется Илья снисходительно. — Все нгишечки — девочки.

Я в ауте. Чуть не выплёскиваю на себя остатки кофейной гущи.

— Гхм... прости. Это — как?! Новое дело.

— Коля, пойдём в лабораторию, я тебе покажу, как они устроены на самом деле. За кофейком. И вообще — безобразие, что вам этого не объясняют на пальцах. Ксенопсихология, этнография... Господи, прости!

— Не трудись, — говорю я. — Я знаю физиологию нги в общих чертах, а сейчас смотреть на них в разрезе нет настроения.

— Вот же... Мы, значицца, брезгливые, да? Чувствительные? Надо бы тебе показать в тонких частностях... ну да Бог с тобой. Слушай сюда, — Илья наливает ещё кофе, вальяжно разваливается на диване — и Кирька немедленно устраивается рядом. Илья берёт его ногу, снимает кроссовку, показывает мне маленькую ступню — узкую, действительно похожую на девичью в лапищах землянина. — Внешние отличия тебе видны? Кроме зубов — крайняя эластичность соединительной ткани, крайняя, — и тянет носок Кирьки сперва вперёд, потом назад.

Душераздирающее зрелище. Кирька мог бы стоять на пуантах, не напрягаясь, но куда невероятней — его способность вывернуть стопу вперёд под невероятным углом, почти касаясь кончиками пальцев лодыжки. Кирька жмурится и морщит нос.

— Ты ему ногу не сломай! — вырывается у меня само собой. Я знаю, что нги-унг-лянцы гибче людей на порядок, но смотреть всё равно жутковато.

— Да брось! — смеётся Илья и отпускает ногу Кирьки. Тот немедленно натягивает кроссовку и принимается её шнуровать. — Гуттаперчевый мальчик. Каучук, а не соединительная ткань. Везде, на всём теле такая, а в этом возрасте — особенно. Я его могу согнуть в колечко — поэтому в местном цирке, говорят, номер "женщина-змея" не в чести... За счёт этой особенности у них и таз раздвигается. Конструкция на эластичных шарнирах. Меняться неприятно, конечно — но в пределах нормы, понимаешь, к чему клоню?

— Пока не очень.

— Создание тела женщины — столбовая дорога эволюции, — говорит Илья, подняв палец. — А всё остальное — надстройки, декор, гормональные стимулы. Нги до третьего месяца беременности формируется как девочка, а уж потом часть гениталий отводится на всякие сражения и приключения. Пенис с мошонкой — для любого нги предметы вторичные и жизненно не необходимые. Могут быть идеально развиты. Могут быть неидеально развиты. Могут быть вообще недоразвиты. Это в будущей жизни нгишечке не помешает. Фактически любой из них сформирован полноценной женщиной со всей встроенной системой необходимых инстинктов, которые только дремлют до поры — до времени. Их альфы-доминанты с высоким уровнем гормонов рвутся в бой и имеют стимул победить. Беты-гаммы — играют в поединок, как в лотерею. А омеги... они не избегают боя, их же тоже влечёт инстинкт, но они имеют, скорее, стимул проиграть. Обрести собственный абсолют через трансформ...

— Погоди, погоди, — пытаюсь я вставить слово, но Илья уже завёлся.

— Я понимаю, что вам, дилетантам, при виде их обрезания хочется вопить: "Кастрация! Кастрация!" — продолжает он с видом профессора на кафедре. — Ага. Уже. Кастрировать нги — это надо сильно умудриться. Полостная операция требуется, невозможная при их уровне медицины. Обрезание их — это определение естественного пола, понимаешь? Они не воспринимают это, как земляне — кастрацию! Ух, сколько я слышал воплей идиотов о "нестерпимой психической травме" у нгишечек, которые стали "условными девочками"! Травма... Физическая травма — бывает разного уровня, в зависимости от драйва, от гормонального всплеска: бывает, как при дефлорации, бывает, как при родах. Но "нестерпимая психическая травма" — точно в том же диапазоне, понимаешь?!

— Земная девочка во время дефлорации может быть совершенно счастлива, а может быть жестоко травмирована, в том числе и психически — если это, скажем, делает насильник. Ты об этом?

— Вот! Вот именно! — Илья энергично кивает. Кирри с любопытством слушает, облокотясь на его колени. — Нгишечка может быть совершенно счастлива, если после поединка с сильным гормональным выбросом её обрезает сильный партнёр. У них вот тут, — Илья показывает пальцем точку на голове Кирьки, в паре сантиметров от макушки, — есть любопытный центр, возбуждающийся во время поединка и выделяющий стимулирующий гормон и очень своеобразное вещество. Своего рода естественное обезболивающее. И наша лапочка может испытать полноценный оргазм непосредственно после обрезания — если поединок возбудил это местечко. А может сильно страдать, если её не разогрели, резанули по-живому. Конечно, в последнем случае и процесс трансформа идёт медленно и мучительно — настоящей гормональной поддержки-то нет.

— Да не торопись ты... а никудышники?

Илья вздыхает.

— Нормальное человеческое изуверство. Природа подсказывает нам: после обрезания должно последовать спаривание, иначе — зачем обрезали? А люди отсекают бедолаге все возможности, это — своего рода блокирование негодного генетического материала. Негодяй — ну, скажем, с точки зрения общества или с точки зрения конкретного индивидуума, размножаться не должен. Но и твой никудышник — не кастрат, ни физически, ни психически. Он, с некоторой долей приблизительности, может быть уподоблен женщине, которая не может родить и испытывает трудности интимного плана. Вроде вагинизма. Конечно, операция часто вызывает застой везде и не добавляет привлекательности... Но — человеческое общество, что поделаешь. В разы терпимее, чем земное, кстати.

— Поэтому они так легко вписываются, — говорю я. — Смиряются. И ведут себя так естественно. Ты к этому клонишь?

— Ты понаблюдай, как играют дети, — говорит Илья. — Нянчатся с младшими, со зверушками... у маленьких есть куклы. Чем старше — тем агрессивнее, Время же приближается. И сдаётся мне, что слово "мальчик", которым вы переводите это словечко на всех языках, которое означает ребёнка, на самом деле адекватно слову "дитя". Очень по-русски и очень точно.

— Дитя. Да, — говорит Кирри. Он смотрит в лицо Ильи снизу вверх, запрокинув голову. — Илья знает всё-всё. Что внутри у людей. Что внутри у зверей. Что внутри у гор. Я же сказал: он — божество.

Илья перебирает его косы с самодовольным видом.

— Вот слушай, что тебе Кирюша говорит. Он со мной давно знаком.

— Ну да, — говорю я. — Он вправду умница. Он отлично понимает русский язык и владеет им мастерски. Профессиональную терминологию он тоже понимает. В частности, он в курсе, что ты — существо другого биологического вида. Правда? — спрашиваю я у Кирри.

Он отводит взгляд. Говорит, слегка смущаясь:

— Конечно, другой. Он другой, и ты другой. И все вы таковы, земляне. Родился таким — не станешь другим. У вас с Ильёй внутри нет места для будущего ребёнка, пусто. У ваших женщин... — и запинается.

— Я понял. И чем ты занимаешься?

— Смотрю в прошлое, — в тоне Кирри слышится нотка тихой, глубоко скрытой печали. — Делаю препараты из старых костей, что лежат под горами — чтобы Илья мог представить себе предков моего народа. Тех, что жили страшно давно. Почти животных, но уже людей. Ты знаешь, как они жили, Николай?

Кирри садится, подтягивает к себе колени, обхватывает их руками. Илья снова кладёт руку ему на плечи — и Кирри опирается на него спиной, со странным лицом, отрешённым, почти печальным.

— Они жили в каменной пещере, вон там. В пещеру ведёт узкий лаз, который был засыпан пятьсот лет назад... Я видел место, где жгли костёр. Много, много лет. Сто, двести, триста лет — на одном месте. Угли... Так скудно и просто... у них были ножи из вулканического стекла, в форме листа зонтик-дерева... и, знаешь, они лепили горшки. И всё, можно сказать. И делали себе бусы из панцирей жуков. Очень древние и простые люди, с зубами, как у диких зверей, с лицами... грубыми, как у зверей. Но люди. Илья хочет их изучать. И я. Они... родня мне. Когда я думаю о них, у меня болит внутри — как за близких. Как они жили, как умирали... их души — моя душа.

Кирька глядит на меня, и я никак не могу понять смысла его взгляда. Только тяжело описуемое напряжение, непокой. Мне мерещится даже мольба. А Илья с благодушной миной гладит его по плечу, откидывает косы, улыбается...

— То есть, тебе нравится на станции, да? — говорю я. — Тебя захватила работа? Ты благодарен Илье?

Кирри бросает на Илью быстрый взгляд и опускает глаза.

— А как ты думаешь, дружище, — говорю я, — что будет потом?

— А что будет? — отвечает за него Илья. — Идти ему некуда, да и вряд ли он захочет — обратно, в своё племя. Он у нас чистенький, привык к интересной работе, к хорошей жизни, сладкое любит, как маленькая девочка — что ему, возвращаться козам хвосты крутить? Я его учу; может, в университет поступит года через три-четыре. На ксеноантрополога, на биолога...

Кирька обхватывает себя руками. Оэ...

Илья, конечно, невероятно осведомлён по части биологии нги, но по части их психики...

— Кирри, — говорю я, — хочешь Землю посмотреть?

Он улыбается, но несмело, с ощутимой изнанкой.

— Конечно. Мне бы так хотелось увидеть сказочный город, — говорит он тихо и грустно. — Я хотел увидеть Чангран... только не получилось. Из-за прыгуна. Теперь я хотел бы увидеть город Ильи. Город Новгород. За небом.

Его глаза влажны. Илья треплет его по голове.

— Ещё увидишь, зайка. Закончим работу — я тебе всё покажу.

— Ты сильно рисковал, когда вышел взглянуть на лянчинцев, — говорю я. — Война грядёт. Ты ведь понимаешь, что тебя не убили по чистой случайности?

— Это правда, — сказал Илья. — Я же тебя просил...

Кирри опускает ресницы.

— Не ругай его, — говорю я Илье. — Ты вышел посмотреть на воинов, Кирри, да? На "людей земных", не таких, как мы, обычных? Ты скучаешь?

Слеза соскальзывает из уголка глаза. Кирри стирает её кончиками пальцев, отвернувшись от Ильи. Молчит.

— Боишься, что Илья сочтёт тебя неблагодарным? — продолжаю я. — Любишь его, интересуешься его работой — но тоскуешь?

Кирри поднимает взгляд. Слёзы текут уже откровенно.

— Я неблагодарный, — говорит он хрипло. — Я люблю Илью, да, но я так тоскую по людям... Я никогда не стану взрослым.

— Это почему? — искренне удивляется Илья. Поворачивает голову Кирри к себе. — Ты во Времени, тебе уже почти восемнадцать. Ты уже, можно сказать, взрослый. Ты чего ревёшь, не надо плакать, зайка...

— Нет, — медленно говорит Кирри. — Я, как ты сказал, "дитя". И всегда буду "дитя". Я всегда буду исполнять приказы взрослых. Настоящих. Ты не такой, как взрослые люди земные, ты почти божество... с тобой легче, потому что ты — не человек. Я всегда буду выполнять твои приказы... Но иногда мне хочется умереть.

Илья ошарашен.

— Прости, старина, — говорю я. — Кирьку я у тебя забираю. А ты — связывайся с орбитой, здесь пора сворачивать работу и консервировать оборудование. Рассекреченный объект.

— Слушай, Николай, — говорит Илья, — ты себя ведёшь, как средневековый тиран! Профессиональная деформация личности?

— Кирри, — говорю я, — пойдёшь со мной? С воинами? Обратно к людям?

Ух, какое лицо! Неземное сияние надежды!

— Илья не захочет... Да, я пойду.

— Тебе ведь придётся всё забыть, — говорю я жёстко. — Обратно, в свой век, дикий и непростой. Ни чистоты, ни сладостей, ни лекарств от всего на свете...

Кирри качает головой.

— Я много понимаю, — говорит он. — Есть вещи, которые не надо забывать. Я могу лечить людей... и я хочу рассказать о старых костях. Как легенду — ведь так можно? Но если ты запретишь — я промолчу. Просто — вернусь домой. Там — мой дом.

Илья смотрит на Кирри отчаянными глазами. Плохо дело.

— Собирай вещи, — говорю я Кирри. — И сними эту футболку, она мне не нравится. Я потом проверю, что ты взял.

Кирри вспыхивает изнутри, кивает, убегает. И я спрашиваю:

— А что общего между QH-хромосомами нги и XX-хромосомами земной женщины, а, господин палеонтолог?

— До третьего месяца... — начинает Илья и перебивает сам себя. — Ну какого, скажи, какого ляда ты его сманил?! Он — талант же! Что ему делать в этих ваших тёмных веках?! Знаешь, ни одна женщина бы не отказалась от нашей жизни — чисто, спокойно, благополучно, всё для неё и всё для ребёнка, если будет ребёнок... Я бы забрал её...

— Илья, — говорю я тихо, — ты понимаешь, что шансов нет?