Туда, где седой монгол

Наран замахал руками, пытаясь согнать обречённость с лица Урувая.

— Послушай! Я просто боюсь, что ты погибнешь. Что я буду делать тогда, зная, что топот копыт моего единственного друга больше не прогремит по степям, а рога его больше не станут сбивать в полёте жуков и взлетающих малиновок?

Урувай надулся, стал походить на огромного младенца, настолько жадного до воздуха, что воздух этот, однажды оказавшийся в его лёгких, уже их не покидал. Наран терпеливо ждал.

— Всё равно это неправда, — наконец разомкнул уста толстяк. — Я не могу петь сказки, которые не основаны на реальных событиях.

Наран ощутил твёрдую почву под ногами. Сказал вкрадчиво:

— Неправда? Думаешь, все старые сказки происходили ровно так, как в них рассказывается?

Урувай почувствовал ловушку и неуютно завозился.

— Мы же не можем это проверить. А сейчас нет никакой опасности, и незачем мне поворачивать обратно раньше срока. Давай, я дойду с тобой до подножия той скалы. А когда ты научишься летать, поверну обратно.

— Нет! Я вижу все эти знамения. Вон, смотри, какой полёт у того ворона? Разве вороны так летают? А вон твоя кобыла роет землю. Она роет тебе могилу, будь уверен! Смотри, я уверен, что вижу у ней на глазах слёзы... — Наран вскинул в отчаянии руки. — Послушай, дружище. Я ведь на самом деле хочу уберечь тебя от опасности. Если бы нас вдруг окружили, я бы бросился в самую гущу врагов, только чтобы позволить тебе убежать и потом написать о моей гибели песню.

Лицо Урувая пошло красными пятнами. Снова, как в детстве, рот его исказился, а веки стали влажными.

— Я бы тоже тебя не бросил.

— Твоё предназначение — слагать песни, а не драться и не трястись куда-то в седле по пыльной или снежной пустоши. Моими устами сейчас говорит тот монгол, который снаружи. Который нашёптывает тебе все неожиданные повороты. Считай, что это тоже неожиданный поворот. Подумай, он же говорил с тобой самыми разными образами. То через неровности земли, то через храп коней. То нашёптывая ветром, а то рисуя на снегу. Подсовывая нам с тобой все эти приключения и шепча тебе — запомни и расскажи потом другим людям. А теперь он говорит через меня.

Урувай выдохнул, и забыл вдохнуть. Наран подался вперёд, со злостью ударил кулаком в ладонь.

— Ты думаешь, я вру тебе, моему единственному другу?

Словно подрубленное дерево, Урувай распростёрся перед ним прямо на земле.

— Извини меня.

— А теперь — убирайся, — Наран вдруг вспомнил батю Анхара, в тот момент, когда чашка дрожала у него в руках, готовая полететь в спину трусливо удирающему Нарану. Чашки здесь не было, и юноша сжал и разжал кулаки, чтобы немного успокоится. — Прямо сейчас садись на коня и езжай обратно. Встанешь на ночлег через час и завтра с утра тронешься дальше. Когда я тебя вижу, я вижу, как ты, орёл с толстыми ляжками, падаешь в пропасть и как из твоего сломанного клюва вытекает кровь... как окрашивается ею снег... Если ты скажешь мне ещё хоть слово, я погоню тебя пинками.

Урувай вскочил и потрусил к своей кобыле, на ходу подхватив мешок с вещами. В нём остался огненный камень, но Наран рассудил, что он может обойтись и без огня так же, как и проделать остаток пути в одиночестве.

В дрожащем и хнычущем под редкими снежинками свете уруваева спина выглядела сгорбленной и жалкой. Уже обняв шею лошади, чтобы взгромоздится в седло, он оглянулся.

— Теперь, бросив друга на полпути, я недостоин полного имени. Отныне все будут звать меня — Увай, а слог "ур" навечно останется с тобой, как слабое, но всё же напоминание о нашей дружбе.

Наран подобрал прут, чтобы пресечь очередную попытку вороного добраться до огня.

Глава 10. Керме

Облако действительно кончилось под ногами. Свистнуло что-то в ушах, плащ ожили превратился в змею, заворачиваясь на голову. Халат надулся, будто жабьи щёки, потом хлопнул, выпуская воздух, и земля больно ударила её по бёдрам. Следом, заставив вскрикнуть, на голову, плечи и грудь рухнули потоки воды. Частый-частый дождик, когда уже перестаёшь различать, где вода, а где просто мокрый воздух. Слава Йер-Су, он почти сразу кончился. Отряхиваясь и фыркая, Керме вспомнила, как Шаман говорил, что тучи и облака состоят из воды, а она ему не верила. Как это возможно, чтобы вода — летала?..

Однако же вон, летает.

Некоторое время ещё она не могла подняться. Голова кружилась, ноги дрожали, как струны на музыкальном инструменте. Сидела и пыталась слушать сразу во все стороны, понюхать воздух спереди и сзади, и исследовать своё тело — нет ли синяков? Она не представляла, какая высота от облака до земли, и была рада, что та оказалась не совсем большой. Ведь если бы падать было высоко, можно было зашибиться... Пальцы щекотала мокрая трава, справа на расстоянии вытянутой руки обнаружился плоский гладкий камень. Где-то рядом хрустело, разминая ветки, дерево. Из-за уха девушка извлекла листик, каким-то образом оказавшийся там при падении, и исследовала на нём все прожилки, ожидая, пока снова сможет встать на ноги.

Куда теперь двигаться? В какую сторону идти, чтобы найти то, что было так дорого её овечке?

Была бы под рукой карта.

Это была очень странная мысль. Керме слышала когда-то о картах от стариков-рассказчиков. С запада по Великому Морю или верхом наезжали в степь чужие люди. Люди, которые знать не знают о таких богах, как Тенгри или Йер-Су, которые везли за собой в восьмидесяти мехах суждения, которые никак не укладывались в образ жизни степняков. И ещё восемьдесят мехов пустых — любопытство и жадность до чужих представлений о мире. Ёмкости они заполняли буквально всем — запахами сохнущего на солнце навоза, пустобрешеством женщин и неуклюжим лукавством мужчин, которые норовили закидать гостей словесным сором, скрыв по-настоящему важные вещи.

Они спрашивали — "Есть ли у вас карты мира?", а затем показывали свои, начертанные на тонкой бычьей коже, или деревянных дощечках. В этот момент Шаман обыкновенно закатывал глаза:

— Чего там только не было, на этих дощечках! Моря размером с руку взрослого мужчину, чужие города, которые можно закрыть одним пальцем... Аравийская пустыня, тянущая во все стороны огромные песочные руки, и скачущие по ней на верблюдах армии, диковинные гады, высовывающие из воды щупальца и морды с выпученными глазами. Черепахи, на спинах которых, ничего не подозревая, жили люди в одних набедренных повязках... урусские царства, где шли друг на друга войною бородатые воины в остроконечных шапках. А на месте, где начинаются великие бесконечные степи — пустое место. И только далеко за ними изгибающий спину усатый дракон с огромными крыльями-плавниками — Кхитай.

Путешественники утверждали, что если к этим картам прибавить великие степи, получится весь мир.

Монголы сильно удивлялись. К чему карта тем, чей дом — гладкая степь, в которой ничего нет, а всё, что есть, перемещается следом за солнцем, следом за уходящим теплом или убегающим на паучьих лапках дождём?

Путешественники удивлялись следом. Как можно жить в мире, который совсем не знаешь? Это всё равно, что бродить по чужому жилищу с закрытыми глазами. Ощупывать предметы и гадать: что это и можно ли это есть, вместо того, чтобы открыть глаза и посмотреть...

Керме удивлялась сильнее всех. Она-то живёт так всю жизнь.

Но мысль о карте, на которой всё нарисовано, захватило её воображение.

Её внимание вернулось к листику. Это был листик очень странной формы, с резными краями и крылышками, так что напоминал бабочку. Почему он не может быть картой того места, где оказалась она? Керме вспомнила, что на настоящей карте можно найти мифические дороги, о которых в степи даже не помышляли, якобы соединяющие между собой города и земли, и тут же нашла на листике прожилки. Это, стало быть, и будут дороги, по которым она будет путешествовать. Вот тут вот, где начинается черенок, она и приземлилась, наполнив воздухом своё одеяние. А вот эта маленькая дырочка, проточенная каким-то червячком...

Да!

"Растяпа", — сказала Керме, прижимая к груди листочек. — "Я знаю, где найти то, что так мило твоему сердцу. И мы немедля отправляемся туда".

Она с радостью и с трепетом нашла в ногах прежнюю силу. Поднялась, осторожно постояла, покачиваясь, словно молодая берёзка, и по-новому ощущая мир вокруг. Она почувствовала себя мошкой, плавающей в кувшине со сливками. Это одновременно и пьянящее, и пугающее ощущение. В чашке степей сливок было мало, так, что она могла доставать своими коротенькими ножками до дна. Теперь же её вознесло на недосягаемую высоту. Всё вокруг имеет смысл, и невозможно почесать даже за ушком без того, чтобы это не отразилось на сущностях по соседству. Даже солнечный свет, который всегда не при чём и всегда над, словно птица в полёте, здесь резало на аккуратные ломти.

Здесь другие законы.

Чтобы сдвинуться с места, нужно поменяться местами с любой другой сущностью по соседству. Поэтому прежде Керме попыталась установить с ними дружеские отношения при помощи верных друзей — обоняния, осязания и слуха. Изгиб пригорка манил её веткой вялой жимолости. Деревья, помахивая над головой жидкими кронами, предлагали попробовать, как приятно находиться в земле, зарывшись как можно глубже пальчиками-корешками. К ним она отнеслась с особым вниманием — никогда в жизни девушка не ощущала запах коры так близко. Вообще не ощущала запаха коры и почти не касалась листвы, — поправила она себя, — и поэтому с радостью устремила своё внимание к этим невозмутимым, вечно радующимся гигантам.

Потом заметила ещё кое-кого и направила туда все доступные чувства. Настороженность встретила её в том колючем ворчливом мирке. Это живое существо, с настоящим сердечком и настоящей кровью, сопящее и без конца фыркающее себе в усы, и стремящееся зарыться как можно глубже в листву. Его сегодняшняя добыча — какой-то перезрелый, уже наполовину съеденный червями фрукт и гриб, источающий резкий запах, выдавал его с головой, но расставаться с собственностью ради того, чтобы сделаться как можно более неприметным среди гниющей листвы, существо не собиралось. Хоть и побаивалось её, такую большую.

Улыбнувшись, Керме оставила его в покое. И поняла, что может попробовать сдвинуться с места. Она нашла рядом тот самый камень, что встретил её первым, и между ними запульсировала жилка речи на непонятном языке. "Давай меняться! Слишком я тяжёлая, чтобы сдвинуться, никого не потревожив. Ты просто займёшь моё пространство, а я твоё. И никому не будет плохо".

Шею защекотала струйка пота. Керме изо всех сил старалась сделать речь как можно более внятной. Каменный дух обогнул её по дуге (приходилось накрепко держать внимание, словно зажатую между двух ладошек муху, чтобы чувствовать его), на виске возникло ощущение холода. Как будто этот самый камень взяли и приложили к коже.

Но мгновение спустя Керме почувствовала его согласие.

Шаг, ещё шаг... мошка в сливках зашевелила лапками. Вот уже и дорога началась между её ногами, пусть даже эта дорога — прихотливо петляющее и закручивающее водовороты вокруг еловый стволов ничто. Обеими руками она прижимала к груди драгоценный листочек и шла, чувствуя, как начинает биться под пальцами жилка растения. Она даже не сориентировалась по сторонам света, не нашла север или юг, она просто чувствовала, как листик принял роль карты, о которых у девушки было очень слабое представление, и ведёт её, куда нужно.

Каким-то образом она умудрялась не натыкаться на деревья, не попадать ногами в ямы и коварные барсучьи норы. Навязчивое, как щекотка, чувство соседства заранее давало ей знать о препятствии. Керме смущённо улыбалась окружающим её духам, прижимая к животу шапочку, протискивалась мимо них дальше.

Она шла и шла, отмеряя шагами вздохи земли. К пяткам приставали мёртвые листья, и путешествовали с ней, пока не приходило время освободить место для следующего путешественника.

"Видела бы бабушка, что я сейчас делаю", — подумала Керме. — "Как ловко я пробираюсь по чаще, и как располагаю к себе многочисленных её жителей".

Постепенно голод завладел всем пространством в её голове, а заодно и желудком. Ещё некоторое время Керме шла, вспоминая последнюю съеденную лепёшку, а потом подумала, что хорошо бы раздобыть здесь молока. Или какого-нибудь мяса. Или хотя бы ягод.

— Где бы нам достать еды? — подумала она, обращаясь к Растяпе. — Хорошо бы вяленого мяса.

Ей вдруг послышалось, как Растяпа подвигал челюстями. Нет, не то. Как же такое может послышаться?.. Вот, на самом деле это в чреве что-то заворочалось и толкнуло его с той стороны.

А потом раздался голос:

— Я не ем мяса.

— Кто здесь? — спросила она уже вслух и насмерть перепугалась собственного голоса.

Вокруг всё оставалось по-прежнему. Будь здесь человек, любопытные ушки донесли бы о нём сразу.

— Это я. Я не ем мяса. Но тебе хорошо бы поесть.

Керме попыталась понять, слышит ли она голос в своей голове или он доносится откуда-то ещё. Впрочем, иногда ей казалось, что весь мир с его многочисленными обитателями существует только в её голове.

— Ой, извини, — сказала она. — Я не имела ввиду бараньего мяса. Хотелось бы хотя бы вяленой конины...

— Я не ем мяса совсем. Я бы поел травки. Или листочков. Если можно, не горьких и не сухих.

— Ты можешь говорить?

Голос возмутился.

— Я живу и думаю. Значит, наверное, я могу как-то общаться.

— Кто ты? Ты мой сын?

— Пока ещё неродившийся. Знала бы ты, как здесь тесно.

Пока Керме, вытянув губы трубочкой, придумывала, как бы облечь словами вопрос, который занимал сейчас всё её существо, голос напомнил:

— Ты хотела меня покормить?

Травка! Они же теперь, наверное, одно целое. Что мешает ей поесть травки и листиков? Вряд ли по осени они будут очень сочными, но такое время года куда лучше любой летней засухи.

Керме опустилась на колени. Почва каменистая и стремится всё время вверх. Среди голышей и проплешин земли с разбегающимися между пальцами жуками, Керме обнаружила пучки дряхлой травы. Ещё над головой качались целые ветви с остатками листвы, а по правую руку — колючие кусты ежевики. Ягоды уже кончились, но листья пахли довольно аппетитно. Девушка каким-то образом всё это чувствовала.

— Какие лучше? — спросила она.

— Вон там, слева и чуть вперёд, я чую замечательные лопушки.

Ну конечно. Керме их тоже чувствовала. Она проползла немного вперёд и захватила губами большие листья. Распластавшись прямо на земле, жевала, думая о голоде и о Растяпе.

— Почему ты не говорил раньше? — спросила она с набитым ртом.

— Я собирался попросить тебя не спать на левом боку. На правом или на спине мне удобнее.

Керме кивнула и подождала ответа на свой вопрос, поглощая траву и не чувствуя вкуса. Но его не последовало. Так же, как и возник, голос зарылся в глубины её тела, как рыба в ил.

Она пошла дальше, чувствуя, как недоумённо бурлят желудочные соки. Что это ты нам подсунула, хозяйка? Опять траву?.. С их бурчанием в глубине сознания медленно просыпались воспоминания.

Калечных детей в то время рождалось мало.