Девятый император

— Вы собрались ехать вдвоем?

— Нам никто не нужен. Мы же доехали до этого города!

— Правильно, — Радим ухватил рукой подбородок, исподлобья глянул на пожилого воина.— Если поклянешься, что вернешься обратно, я тебя отпущу. Но девушка останется в городе под моей защитой.

— Никак не получится, воевода. Есть вещи, которые превыше тебя и меня. Руми должна ехать со мной. Только она может узнать ребенка, ради которого мы прибыли в эту землю. А у меня есть предположение, что ребенок этот может быть в Чудовом Бору.

— Я не согласен! Покидать Торжок слишком опасно.

— Я смогу защитить мою дочь.

— Один? Нет, старик, даже все твое искусство не спасет тебя при встрече с сотней монголов. Ты поедешь один — вот мое последнее слово!

— Тогда я отказываюсь тебе служить, и это мое последнее слово!

Радим даже задохнулся от гнева, лицо его побелело, стало страшным. Руменика вцепилась в локоть Акуна, не сводя глаз с воеводы. Однако Радим сумел взять себя в руки. За минувшие два дня он слишком хорошо изучил натуру Акуну, чтобы сомневаться в его слове.

— Я дам вам охрану, — предложил он.

— Не стоит. Я же сказал — мы справимся вдвоем.

— Ты не знаешь дороги.

— Найду как-нибудь. У нас говорят: "Красноречивый язык до рая доведет".

— Хорошо, — сдался Радим. — Даю вам два дня. Но при одном условии.

— Назови его.

— Поклянись, что ты вернешься в Торжок в любом случае.

— Клянусь, — без малейшего колебания сказал Акун, и это окончательно убедило Радима.

— Бог вам в помощь, — сказал воевода, смягчившись. — Млын даст вам в дорогу все, что пожелаете. И помни, старик — пуще ока своего береги ее! Великое сокровище с собой в дорогу берешь. А я за вас молиться буду.

Глава шестая

И подошли к нему люди, и сказали ему: Ответь,

Р

атислав поднял лук и пустил стрелу. Стрела угодила в ствол дерева всего на пядь выше обозначенного на коре круга.

— Вот видишь, ты почти научился стрелять, — сказал Хейдин, хлопнув юношу по плечу. — Ты больше не дергаешь тетиву в момент спуска, и стрела летит ровно. Ты стал правильно целиться. Осталось научиться стрелять по движущейся цели.

— Я научусь, — ответил юноша. — Из этого лука я в кого хошь попаду.

— Вот и славно. Только хвастать не нужно.

— Ты обещал научить меня драться мечом, — напомнил Ратислав.

— Вначале нужно как следует освоить лук, — улыбнулся Хейдин, оглянулся по сторонам. — А где Зарята?

— Здесь я! — Мальчик выглянул из-за поваленного бурей дерева, на котором Хейдин и Ратислав оставили свои тулупы. — Тут под деревом нора чья-то. Чаю, лисья.

— Смотри, руку туда не сунь! — предупредил Ратислав. — Не то укусит!

— Не укусит, — заявил Зарята. — Папка ее за это на воротник выделает. Так ведь, папка?

— Так, — сказал Хейдин.

— Дядя Хейдин, он ведь серьезно, — шепнул Ратислав.

— Я знаю, — ответил ортландец.

Еще утром, в первые же минуты после пробуждения, Хейдин понял, что разговор с Зарятой, который привиделся ему, сновидением не был. Под утро Хейдину приснилось то, чего он никогда раньше в своих снах не видел. Хейдин увидел свет. Это был тот удивительный свет, который можно увидеть только в детстве, погожим майским или июньским утром. Хейдин и был в своем сне ребенком, играющим в игру, придуманную им в детстве. Нарвав спелых вишен в саду, он протыкал их швейной иглой, представляя, что игла— это его меч, а вишни — это враги. Вишни истекали красным соком, совсем как раненые воины кровью. Играл он рядом со старой калиткой, выходящей на дорогу; столбы калитки оплели ползучие растения, а замок перестал открываться и закрываться задолго до рождения Хейдина. И еще у Хейдина было удивительное чувство, что сегодня в эту калитку обязательно войдет его мама, которую он так давно не видел и успел по ней соскучиться. Потом в знойную тишину летнего утра вошел восхитительный запах свежеиспеченного хлеба. И, наконец, был женский голос, приятный и мелодичный, поющий что-то очень красивое. Когда Хейдин открыл глаза, он понял, что этот голос продолжает звучать наяву.

Потом он увидел Липку. Он узнал ее не сразу, поразившись тому, как же она изменилась. Девушка была в платье, которое много лет хранилось в ларе, и сама Липка уже не верила, что когда-нибудь его наденет. Покойная Ясениха, когда-то долгими вечерами вышивавшая это платье, порадовалась бы сейчас тому, как хороша в этом платье ее дочь. Простая туника из тонкого льна была покрыта искусной вышивкой по рукавам, груди и подолу. Красный узор вышивки по белому льну красиво дополнялся голубой шелковой лентой, которой Липка повязала волосы на лбу. Девушка в этом наряде казалась изящной, свежей и прекрасной, как светлое летнее утро, которое Хейдин увидел во сне. И еще — девушка пела. Песня была протяжная мелодичная, и синие глаза Липки были полны какой-то светлой грусти. Тут она заметила, что Хейдин проснулся и наблюдает за ней, и всплеснула руками.

— Проснулся! — обрадовано воскликнула она. — Спал-то как младенец.

— Ты прекрасно поешь, — сказал Хейдин. — Если правду говорят, что в Руанайте солнечные

духи услаждают слух праведников своим пением, то я уже при жизни там побывал. Твоя песня очень красивая. И платье на тебе необыкновенное.

— Мамка на свадьбу себе шила, — сказала Липка. — Красивое?

— Ты красивая, — сказал Хейдин.

— Ну, ты видать, поправился совсем! — фыркнула Липка. — Пока ты спал, Додоль приходил, тот вчерашний, с большим носом, принес нам припасы; куль аржаной муки, соли, сала свиного и половину бараньей туши. А я вот пироги печь затеяла.

— Пахнет хорошо. Праздник какой что ли, что ты решила испечь пироги?

— Нет никакого праздника, — Липка покраснела, перевела взгляд на лежавший перед ней на столе пласт теста. — Тебе есть нужно хорошо, чтобы сильным стать. Ты теперь наш защитник.

— А где Зарята?

— Пошел на баз за дровами.

— Снился он мне сегодня. Будто разговаривал я с ним. И знаешь, что он мне сказал?

— Что же?

— Что будет называть меня отцом, — сказал Хейдин. — А меня просил считать его моим сыном. Странный какой-то сон.

— Отчего же странный? — тихо ответила Липка. — Он мальчик, ему мужской руки не хватает. Скоро я его воспитывать сама не смогу.

— Такая девушка любого воспитает, — улыбнулся Хейдин.

Липка не успела ответить. В сенях что-то загремело; миг спустя в горницу в клубах пара ввалился Зарята без шапки и в расстегнутом полушубке.

— Папка проснулся! — закричал он и бросился к Хейдину.

Ортландец вздрогнул, когда руки мальчика сомкнулись у него на шее. Сердце заболело, будто открылась какая-то старая, не до конца зажившая рана. Это было странное чувство, которое Хейдину не с чем было сравнить. Он словно раскрыл объятия давно потерянной надежде, чему-то главному в жизни, что он уже давно отчаялся найти — и вдруг обрел нежданно-негаданно, в тот момент, когда меньше всего ожидал.

— Игра есть игра, — шепнул Зарята ему в ухо.

— Створи* дверь! — велела Липка сердито. — Холоду напустил, опара осядет.

— На дворе не холодно совсем, — возразил мальчик. — Весной пахнет.

— Ага, не холодно! Вон пар какой из сеней.

— Папка, а ты поправился совсем-совсем? — спросил Зарята.

Хейдин сделал Липке знак, что все хорошо, что все идет та, как нужно. Он заметил, что девушка побледнела и почему-то начала прятать от него взгляд.

— Конечно, поправился, — ответил Хейдин. — А что?

— Я Ратислава видел. Он спрашивает, мы сегодня из лука стрелять будем?

* Створи! — Затвори!

— Конечно, будем.

— Только гуляние на уме! — рассердилась Липка. — С утра еще ничего не ел.

— Я молоко пил! — запротестовал Зарята.

— Надо поесть, — сказал Хейдин. — А то мы с Ратиславом тебя с собой не возьмем. Нам сильные да удалые нужны. А малахольные не нужны никому.

— А если я не хочу есть?

— Игра так игра, — шепнул Хейдин мальчику в ухо.

Чтобы привести мысли в порядок и немного освежиться, Хейдин вышел из избы. Зарята сказал правду; было солнечно, и воздух показался ортландцу каким-то особенным, наполненным светом. Бродившие по двору куры грелись на солнце, и даже старый Белаш наслаждался теплом, зажмурив глаза и положив голову на передние лапы.

Впервые за минувшие дни Хейдин смог определить, где он находится и увидеть все село. Чудов Бор находился на пологом холме, окруженном с трех сторон лесом; с четвертой стороны открывалась впечатляющая панорама огромной плоской как стол равнины, покрытой снегом до самого горизонта. У восточной границы леса Хейдин разглядел широкую дорогу, уходящую вдаль. Село было большим; крепкие добротные избы говорили о том, что народ здесь живет зажиточный. В центре села, ближе к высшей точке холма, находилось здание, которое Хейдин интуитивно определил, как храм Единого — шлемовидный купол здания ярко блестел на весеннем солнце. Дом Липки находился у подножия холма, в низине, саженях в ста от границы леса.

Хейдин вдруг подумал о том, что Медж Маджари ничего не сказал ему о том, как же быть, когда сын Ялмара будет найден. Ортландец был почти уверен в том, что Зарята и есть пропавший сын императора. Начатая сегодня утром игра в отца и сына — это какая-то попытка подготовить Хейдина к новой роли. Ночью Зарята назвал эту роль — Воин-Дракон. Что это значит? Пока Хейдину все происходящее было непонятно. Оставалось ждать появления таинственной сестры, о которой говорил ему мальчик. Что это за сестра и когда она появится в Чудовом Бору, Хейдин понятия не имел. Пока во всей этой странной истории не было никакого смысла.

И еще — возникли новые проблемы, совершенно неожиданные. Не успел он оказаться в этом странном чужом мире, как уже появились три человека, которые тянутся к нему — Зарята, Ратислав и Липка. О Липке Хейдин думал все чаще. Поведение девушки ясно говорит о том, что она влюблена. Хейдин даже боялся задумываться о том, к чему это может привести.

Он ей не нужен. Он стар для нее. Он одинокий волк, человек без роду без племени, он ничего не может ей предложить. Ратислав — вот кто будет для Липки хорошим мужем. Надо дать парню понять, что ревновать Липку не стоит. Он, Хейдин ди Варс-ле-Монкрайт, поступит как рыцарь — уступит Ратиславу свое счастье. Пусть юные наслаждаются любовью и счастьем, это их удел.

Липка должна понять его. Он не имеет права пользоваться ее неискушенностью, ее жаждой любви, ее тоской по надежному любящему человеку возле себя. То, что она принимает за любовь — всего лишь девичья влюбленность, которая пройдет, как только они расстанутся.

Ратислав — вот хороший муж для Липки.

Хейдин поежился; день был солнечный, но мороз все равно забирался под одежду. Внезапно Хейдин подумал, что такой холод ему даже нравится. До появления в этом мире ортландец считал, что холоднее, чем в Харланских горах зимой, может быть только в Морбаре. Выходит, он ошибался. Однако мороз этой таинственной страны не был холодом смерти. Хейдин подумал, что эти снега, эти суровые холода, эта дикая пустота зимнего пейзажа, сама природа земли, в которую его привели поиски принца Даны, созданы богами с одной целью — заставить людей относиться друг к другу с большим теплом и ценить такое тепло. А еще они создали таких людей, как Липка, чтобы показать остальным, как надо жить на этой земле.

— Во поле, в чистом поле рожь стоит нескошена, сердце мое как уголек пеплом припорошено! — прошептал Хейдин слова из песни Липки, которые невольно запомнились ему и теперь не уходили из сознания. — Ах, если бы я был хоть немного моложе...

— Папка! — Зарята ухватил его сзади за камзол. — Липка снедать зовет.

— Иду, мой принц.

— Тсс! — Зарята в испуге приложил палец к губам. — Никто не должен знать, что я... Понимаешь?

— Нет. Ты принц, наследник огромной державы. И ты не должен этого скрывать.

— Прошу тебя! — Зарята обнял Хейдина. — Это наша тайна. Игра так игра.

— Хорошо, — улыбнулся Хейдин. — Идем, сынок.

— Вот так-то лучше, — Зарята взял ортландца за руку и повел в дом

— Погоди-ка, — Хейдин задержался на крыльце. — Вон, Ратислав идет.

— Ратислав! — Зарята замахал рукой.

Юноша был со своим неизменным луком, тщательно завернутым в холстину. Хейдин подумал, что парень наверняка спит в обнимку с оружием. Ратислав вошел во двор, погладил Белаша, едва не оборвавшего от радости привязь и поклонился Хейдину.

— Доброго утра, боярин, — сказал он.

— И тебе, Ратислав, — Хейдин прижал к себе Заряту. — Давай сразу с тобой договоримся. Ты как, уговоры соблюдаешь?

— Знамо дело, — сказал Ратислав. — Уговор на Руси дороже денег.

— Вот и ладно. Зарята тебе как брат, а я ему вроде как отец. Вот и зови меня не боярином, а просто — дядя Хейдин. Договорились?

— Можно ли? — Ратислав немного растерялся.

— Мне так больше нравится.

— Воля твоя.

— Воля твоя кто?

— Воля твоя, дядя Хейдин, — Ратислав старательно выговорил чужеземное имя. — Не в обиду тебе будет сказано, что за имя у тебя?

— Обычное. У моего народа оно часто встречается.

— Я запомню, — сказал Ратислав. — Стрелять сегодня будем?

— Конечно. Только поесть надо. И я замерз. Идемте в дом!

Ратислава тогда очень удивило, что Зарята называет ортландца отцом. Впрочем, любопытствовать он не стал. С того момента, как они пришли на поляну и начали стрелять из лука, Ратислава интересовали только премудрости, необходимые лучнику. Даже те случайные знания, которые были по стрелковому делу у Хейдина, были для него в новинку.

— Все, пора домой, — сказал Хейдин, заметив, что Зарята с головы до ног облеплен снегом, и что рукавицы у мальчика насквозь промокли. — Завтра продолжим.

— Учиться стрелять по цели, которая движется? — спросил Ратислав.

— А ты не умеешь?

— Умею немного. Меня Агей учил.

— Это хорошо. Я видел приспособление, которое используют лучники в...в моей стране. Оно довольно простое, и сделать его нетрудно. Нужна только небольшая доска и длинная веревка.

— А можно еще поставить мишень на санки и тянуть, — предложил Ратислав.

— Неплохая идея, — одобрил Хейдин.

Они вышли из леса и направились к деревне той же дорогой, какой шли сюда. Хейдин прикинул, что они провели в лесу не больше трех часов. Снег подтаял, и идти было тяжелее, чем утром. Солнце было по-весеннему теплым. Хейдину под бараньим полушубком стало жарко.

— Белаш лает! — вдруг сказал Зарята.

— Я не слышу, — Ратислав повертел головой, прислушиваясь.

— Лает, лает. Вот, слышите?

Хейдин остановился, прислушался; то же самое сделал Ратислав. Действительно, вдалеке лаяла собака. А потом они услышали то, что обеспокоило их; собачий лай внезапно оборвался жалобным визгом, будто кто-то ударил собаку.