В ее голосе нет страха, она просто объясняет очевидное. Наверное, если бы я мог жить вечно, как кровососы, для меня время тоже потеряло бы смысл и вчера слилось бы с послезавтра. Но такого дара у меня пока нет и оставаться здесь сколько-нибудь дольше необходимого мне совсем не хочется. Изнанка Хэль? Будь прокляты все эти Туату, если я понял хоть что-то! Конечно, они и без меня тысячи раз прокляты, но и мне нужно отметиться.

— Уже скоро, если мы не остановимся, — утешает нас Сида.

Иштвана буквально трясет. Я видел такое с нашими сельскими девчонками — если их как следует напугать, они начинают колотиться в припадке, стучать зубами и реветь. Да что девчонки! Я и сам совсем недавно так же себя вел — после того, как побывал в башне Клиодны. Неужели я выглядел столь же жалко? Мне становится стыдно за Иштвана, а пуще того — за себя. Кто-то должен оставаться храбрым, когда остальные наложили в штаны. Туату не в счет — ей вообще неведом страх, кажется. Да и опасаться нечего, потому что она знает, что такое Хэль. Или что такое. Когда что-то знаешь, страх уходит.

От постоянного бега сбивается дыхание, рядом пыхтит Иштван и совсем не слыхать сопения кровососки. Я ведь даже не поинтересовался — дышит ли она вообще? И нужно ли ей дышать? Может, она и под водой жить может? Затащит нас в какое-нибудь болото, да и сдохнем, как жалкие жабы. Обидно будет — столько прошли.

— Здесь! — Хине-Тепу останавливается, оглядывается. — Вот!

В полусотне шагов чуть правее вижу в земле здоровенную дыру.

— Нам — туда, — показывает Сида своей снова шестипалой рукой.

— В дыру? — Иштван готов разрыдаться.

— Это пуп Хэль, — объясняет остроухая. — Через него она выворачивается. Если здесь задержаться, то...

Она не успевает ничего добавить, потому что мы замираем на краю этого "пупа".

Дырища приличная — от края до края четыре моих роста. Круглая, видно, как трепещут края. Внутри какая-то клубящаяся чернота, словно густой дым, не различить ничего. Дым странный — он как будто покрыт какой-то пленкой, не дающей ему подняться выше над дырой. При сжатиях и раздвижении края по всей поверхности дыма пробегает едва заметная зыбь. Жутковатое местечко.

— Слушайте оба внимательно, — требовательно говорит Хине-Тепу. — Это очень необычное место. Здесь меняет знак вектор гравитации...

— Что меняется? — спрашиваем хором, потому что слова нам непонятны.

В нашей деревне одного пьяницу звали Виктором, но причем он здесь?

— Вектор гравитации, — кровососка издает такой звук, будто тяжело вздыхает. — Сила тяжести?

— Чего сила? — такое объяснение нам понятно не больше первого.

На этот раз оба слова знакомы, но сочетание их вместе кажется невозможным. Как "шерстистость молока" или "сухота камня".

Хине-Тепу поднимает голову к небу и какое-то время молчит.

— Что за тупни? — слышится мне, но я не уверен, что она так сказала.

— Представь себе, что там, — она показывает пальцем в дымные клубы, — очень пышная перина, в которую можно провалиться. Будет мягко и не больно. Падаете на поверхность плашмя, но так, словно желаете наступить ногой на край отверстия, только с другой его стороны. Понимаете?

Я на всякий случай киваю и краем глаза замечаю, что Иштван повторяет мой жест.

— Если вы сделаете что-то неправильно, замешкаетесь или шагнете слишком далеко от края — вас раздавит в лепешку, — добавляет Сида. — Смотрите, как пойду я и постарайтесь выполнить переход так же. С той стороны я буду вас подхватывать, но сильно на это не надейтесь — там крутой склон, по которому очень просто скатиться обратно. А это — смерть. Обратный переход не работает. Когда я окажусь там, я не смогу вам помочь оттуда даже советом. Никогда. И вы останетесь здесь. Навечно. До самой смерти. Сначала вы будете крепиться и искать выход. Потом на вас навалится безразличие, потом вы начнете сходить с ума и кончится все тем, что один съест другого. А затем умрет сам от голода и жажды или бросится в пуп Хэль. Готовы?

— М-может, нам лучше вернуться? — стучит зубами Иштван.

— Не лучше, человек. Нам нужно туда, — Сида тычит пальцем в дым. — Делай, как я учила.

Она складывает руки на груди, становится на самый край пульсирующего "пупа", и начинает клониться вперед. Действие происходит сначала медленно, потом убыстряется и Туату плашмя шлепается в дыру у самого края. В последний момент я замечаю, как она делает движение левой ногой вперед, как будто собирается спуститься по ступенькам.

Мы остаемся вдвоем. Два испуганных мальчишки. Но если Иштван не скрывает своего страха, то я пытаюсь храбриться — ведь я же бывалый малый. Я и не такое видел!

— Заметил? — спрашиваю подельника.

— Что?

— Как в дым вошла Туату?

— Госпожа алфур?

— Да! Так видел?

— Нет, — трясет головой Иштван. — Все произошло так быстро! И в какой дым? Там золотая вода. Разве нет?

Видит он что ли по-другому? Да и бесы с ним — вода, так вода!

— Давай ты сначала, — говорю, стараясь быть очень убедительным. — Если один здесь останешься — точно какую-нибудь глупость сотворишь. Так что, ты пойдешь первым.

Ему мое предложение не очень-то нравится и видно, что будь его воля, он держался бы от этого перехода как можно дальше, но выбора у него нет — оставаться здесь одному равносильно самоубийству. И отнюдь не безболезненному.

Он так сильно сжимает лук и стрелы, что кожа на пальцах становится молочно белой. Ему страшно. Бесы! А мне-то как страшно — остаться здесь в одиночестве. Но не будь его, я бы уже стоял здесь один на один с этой проклятущей дырой!

— Ну, я пошел? — всхлипывает Иштван.

Я беззвучно киваю и, спохватившись, когда он уже встал на край, начинаю тараторить:

— Видел, ты видел, как она в последний момент шагнула вперед? Как будто там, за поверхностью золотой воды, — а сам кошусь на черный дым, — какая-то лестница? Видел?

— Нет, — качает он головой. — Я испугался и зажмурился.

Святые Духи! Ведь знал же, что он дурак! Зачем с собой потащил?

И я принимаюсь терпеливо объяснять, как, по моему мнению, следует проходить сквозь "пуп" Хэль.

Рисую картинку пальцем в крошке:

— Вот спускается лестница, но она с той стороны, вот уровень золотой воды, вот мы стоим с другой стороны, под уровнем, под лестницей, но головой вниз, а когда падаем вперед, нам нужно наступить ногой на лестницу с той стороны! И тогда ты как будто оказываешься на лестнице, которая поднимается вверх! А если упасть подальше, то ногой не достанешь до ступеньки и тогда — конец! Понимаешь?

Он кивает, но подавленно сглатывает слюну, в глазах страх, и "стрелы" в руке сломаны.

А я соображаю, что еще лучше объяснить не смогу — проще сделать.

— У тебя все получится, Иштван! Вспомни, как ловко ты тех двух разбойников завалил? Так ловко даже я бы не смог.

Странно, утешаю его, а самому спокойнее становится. Но до равновесия далеко.

— Давай, дружище, пора уже. Хине-Тепу там заждалась.

Он стоит у мерцающей поверхности.

— Не закрывай глаза, — советую последнее. — Как бы ни было страшно — не закрывай глаза!

Я хочу отдать ему команду на переход, но с ужасом наблюдаю, как он все делает сам — ровной доской шлепается в свою "золотистую воду", но в последний миг успевает сделать тот самый, еле заметный шаг!

Я гляжу ему вслед и думаю, что если бы нам был виден оборотный конец перехода, было бы невероятно сложно совершить его, падая в пустоту.

Считаю до десяти — чтобы успокоить себя, становлюсь туда же, где только что трясся Иштван. Жив ли он еще? И куда я иду? Не окажется ли там еще хуже, чем здесь?

Оглядываюсь в последний раз. Как будто прощаюсь. Где-то далеко, у самого горизонта, мне чудятся небольшие изменения — вроде как туча висит над краем безжизненной пустоши. Она повсюду вокруг — со всех сторон сразу. И мне совсем не хочется знать, что это за туча.

— Прощай, изнанка Хэль, — произношу шепотом. — Надеюсь, больше не встретимся.

И клонюсь вперед.

Сердце грохочет в груди, норовя выпрыгнуть наружу, мне хочется заорать что-то бесконечно важное, но на ум ничего кроме "мама" не приходит. И я молчу. Черный дым приближается, тело отчаянно сопротивляется падению, хочется выставить руки вперед, зажмуриться. Я едва не забываю шагнуть!

Что-то толкает меня в спину, я погружаюсь в мягкие дымчатые волны, преодолеваю их за краткое мгновение, и сразу в глаза бьет свет яркого солнца! Я даже не успеваю удивиться, как две пары рук ловко подхватывают меня и ставят в устойчивое положение.

Под ногами склон, уходящий вверх. Я поднимаю голову и понимаю, что мы втроем сейчас оказались в самом глубоком месте ямы, которую я видел на древнем кладбище Туату. Высоко над нами нависает тот самый камень, с которого я снял Эоль-Сег. Мне видна только одна его сторона, выступающая из стены ямы, но я знаю, что это он и ничто другое!

Все произошло быстро, но почему-то в моих воспоминаниях вдруг появились какие-то странные картинки: люди, которых я никогда не знал, существа, которым не должно быть места в человеческих мирах, неведомые знаки, начертанные огнем на облаках — много всего непонятного.

Смотрю назад — та же дыра, только нет в ней ни дыма, ни золотой воды — только лишь ночное небо со звездами и больше ничего.

— Прошли, — сообщает мне очевидное Иштван. — Ты оттуда как выскочил! Неожиданно! Я уже думал, что тебя вверх понесет, едва успел руку протянуть! Видел бы меня сейчас папаша!

— Нам наверх, — добавляет к его восторженной болтовне Хине-Тепу и начинает восхождение.

С нее упал капюшон, по плечам рассыпаны черные волосы.

— Не отставай, Иштван, — обрываю радость спутника. — Я не хочу здесь ночевать. И, поверь мне, место здесь не очень хорошее. Я здесь бывал. Почти здесь.

Смотрю на свои пальцы. Они уже начали заживать, видна светлая, новая кожа под ломающейся кровяной коркой.

— Давай поспешим, дружище?

Он радостно кивает и устремляется за Туату.

Мы выбираемся на поверхность спустя добрый час. Вокруг все те же зеленые холмы и холмики. И белые громадные каменные звери сидят на своих местах. Хоть что-то знакомое.

В странном мире живут Туату. Если им приходится бывать в местах вроде этого кладбища или того хуже — в изнанке Хэль, не вспоминая уже о ее же "пупе" — чем бы он ни был.

— Это твоя земля, да? — восхищенно цокает языком Иштван. — Красиво.

Видел бы он, как ползаю я по этому зеленому ковру и реву раненным ослом! Морщусь недовольно и киваю на Туату:

— Нет, приятель, это ее земля. Посиди здесь пару часов, услышь эту бесову Хэль, и станешь смотреть на красоту иначе, — отвечаю, а сам разглядываю свои несчастные руки и не верю глазам — на них нет никакого следа полученных ран! Ногти ровные, розовые, кожа гладкая: — Хине, что с моими руками?

— Ты был с той стороны Хэль. Чего еще ты ожидал?

Если она полагает, что я что-то должен сообразить, то промахнулась.

И у Иштвана на лбу ни одного прыща.

— Хине, а если бы я умирал на той стороне, что стало бы со мной после перехода?

Остроухая нетерпеливо притопывает ногой:

— Нам пора уходить, человек Одон.

— Ты не знаешь?

— Знаю. Выздоровление. А сейчас — идем!

Иштван все еще восхищенно вертит башкой по сторонам, что-то бормочет, я не прислушиваюсь, потому что и в самом деле пора бежать.

— Эй, приятель, — дергаю его за рукав, — ты пойдешь за Хине-Тепу, а я буду последним.

Мы выстраиваемся друг за другом короткой вереницей и Туату ведет нас к воротам. Мы идем очень быстрым шагом, еще не бежим, но и прогулкой такой способ передвижения не назвать.

Здесь ничего не изменилось, все та же тишина и умиротворенность. Хотел бы я оказаться в подобном после смерти, а не в желудке какого-нибудь мертвяка Анку.

— Ты это видишь? — вдруг вскрикивает Иштван, когда мы оказываемся на более менее ровном месте.

Я слежу за его взглядом, но догадываюсь раньше: те безупречно-стройные стеклянные полуразрушенные башни, воткнутые в самое небо за оградой кладбища, что поразили мое воображение буквально вчера, они и теперь выглядят куда как более волшебными, чем любой "пуп Хэль".

— Да, дружище, я это видел, — и у меня не получается скрыть свой восторг, который Иштван понимает по-своему. — Это Фалиас, город Туату. Высокие, правда?

— Это — твоя земля? — опять повторяет он, и я слышу неподдельный трепет перед величием зрелища.

Такими голосами наши священники рассказывают мирянам о деяниях Святых Духов. А особо блаженные и верующие — даже о незначительной ерунде.

— Нет, дружище, — мне уже становится забавно, — и это тоже ее земля.

Я сам думаю: ты будешь смеяться, Иштван, но то, что мы с тобой называем "моя земля" — это все земля Туату, а мы только гости. Временные постояльцы. А мои земляки — еще и еда.

Но говорить такие слова не спешу. И замечаю, что возвращаемся мы не той дорогой, которой шли к алтарю.

— Хине! Куда ты нас ведешь?

Она останавливается и очарованный башнями Иштван натыкается на остроухую. И сразу падает на колени:

— Прости меня, высокая госпожа! — он хочет казаться почтительным и заслужить ее расположение, но с таким же успехом он мог бы исполнять свои коленца перед статуей какого-нибудь короля или святого.

Сида не снисходит до ответа: даже я для нее не особо значителен, а уж статус Иштвана неумолимо стремится к тем же высотам, где для нас с ним располагаются тараканы и муравьи.

— Нам нельзя выходить в том же месте, человек Одон. Там сейчас столько Анку, что они друг у друга на плечах стоят.

В ее голосе нет беспокойства. Но она права. Глупо надеяться на то, что нам дадут выйти после того побоища, что мы устроили при проникновении на кладбище. А ведь я даже не успел об этом поразмыслить.

— И куда ты нас ведешь?

— Туда, — она показывает рукой направление и поворачивается продолжить путь, будто считает, что все объяснила.

Но мне этого мало и я устал от сюрпризов. Приключения хороши в меру, а сейчас я очень рассчитываю быстренько добраться до таверны Тима Кожаные Щеки, погладить шею Фее, хорошенько пообедать и наконец-то выспаться.

И так же хорошо я понимаю, что требовать ответа у кровососки бесполезно. Он ничего не объяснит и окончательно меня запутает.

Как хорошо быть Иштваном — слепо верящим своей "высокой госпоже", подчиняющимся любому ее слову и приказу так, будто он отдан самим Святым Духом.

Какое-то время я рассуждаю сам с собой о том, согласился ли бы я променять свое полузнание на его невежество? И не прихожу ни к какому выводу.

А Хине-Тепу останавливается перед маленькой калиткой в заборе. Я бы и не увидел этот хитро спрятанный ход, окажись здесь один. Она увита диким вьюнком, наполовину скрыта разросшимися лопухами. Нужно знать, что ищешь, чтобы ее найти. Мне все больше кажется, что Туату частенько бывают в этих местах. Впрочем, мое "частенько" и их "очень часто" могут сильно отличаться. Для тех, кто живет вечно, раз в сто лет — уже очень часто.