Пока идем без приключений, но мне очень не хватает Михальского. Вельяминов с Паниным, конечно, тоже ворон не ловят, но привык я к Корнилию. Его люди — и разведчики прирожденные, и в охранении им нет равных, и вообще. Стыдно сказать, но иногда, пока сам караулы не проверю, на душе неспокойно. И вроде знаю, что люди обучены и дело свое исполняют исправно, но ничего не могу с собой поделать. Впрочем, убедившись, что все в порядке, я успокаиваюсь и, вернувшись на свое место, спокойно засыпаю. Днем же, если выдается свободная минута, я вожусь со своим новым приобретением, о котором стоит рассказать особо. Это случилось, когда я уже садился на коня, перед тем как отправиться в поход. Откуда ни возьмись, появился подьячий Стрелецкого приказа Анциферов на пару с каким-то парнем, по виду мастеровым.
— Не вели казнить, великий государь, — заорал он благим матом, расталкивая столпившихся вокруг провожающих, — вели слово молвить!
— Чего там еще? — недовольно обернулся я на крик, но, узнав Первака, велел пропустить.
— Указ твой, царь-батюшка, исполнили! — выпалил подьячий.
— Какой именно?
— Да как же, государь, про пистолеты твои...
Повинуясь приказу Анциферова, мастеровой развернул сверток и показал мне мои допельфастеры. Те самые, которые я и в самом деле велел ему отремонтировать. Не то чтобы я про них забыл, но дел и впрямь было невпроворот, а оружия, в том числе и статусного, у меня и без того целая гора, так что было не до них. Но пистолеты починены, а стало быть, поручение действительно выполнено.
— Ты, что ли, чинил? — спросил я, придирчиво осматривая оружие.
— Холоп твой, Первушка Исаев, — с поклоном отвечал мастеровой.
— Эх, проверить нет времени, но все равно молодец! Эй, бояре, одолжите царю полтину — мастера наградить.
— Дозволь, государь, еще тебе поклониться.
— Ну, поклонись, — не понял я, — только не в ноги. Не люблю!
Но Исаев, к моему удивлению, не стал кланяться, а развернул еще один сверток и подал мне его. Посмотрев на подношение, я не смог удержаться от присвиста, ибо в моих руках было не что иное, как кремневый револьвер.
— Это, царь-батюшка, такой пистоль... — принялся объяснять он, но я уже вертел барабан, взводил курок и прикидывал, как это чудо инженерной мысли вообще работает. Разумеется, по сравнению с револьверами будущего он был очень примитивным, но...
— Искусная работа, мастер, — сдержанно похвалил я его.
— Подмастерье я, не мастер еще.
— Царь сказал: мастер — значит, мастер! Проси чего хочешь.
— Этого и хотел...
— Быть по сему, с этого дня ты царский мастер! Вернусь, поговорим, что дальше делать будешь, а пока некогда.
— Проверить бы, государь, — шепнул мне на ухо внимательно следивший за происходящим Вельяминов, — а то помнишь, как в Мекленбурге неладно получилось — с Манфредом-то...
Печальное воспоминание о Малыше Мэнни больно кольнуло мне сердце. Однако времени действительно не было, и, взглянув на подьячего, я тут же принял решение:
— Анциферов, садись на коня! Мастера ты нашел, стало быть, в случае чего и ответ твой.
На первом же привале Первак отстрелял сначала допельфастеры, а затем и револьвер. Все работало как нельзя лучше, несмотря на примитивность, а может, и благодаря ей. Поначалу я хотел, наградив подьячего, отослать его назад, но случилась нужда написать письмо. У парня, на его счастье, оказались при себе вапница с пером и бумага, так что он и тут смог мне услужить. Посмотрев на его старательность, я поразмыслил — да и приказал ему оставаться при мне. Все-таки секретарь нужен, а Первушка, может, и не слишком образован, но явно сообразителен и ловок.
Дело шло к вечеру, когда перед нами показались стены можайского кремля. Как и многие другие каменные крепости на Руси, он был построен по повелению Бориса Годунова. Но, похоже, в данном случае царь Борис не слишком контролировал строительство, отчего крепость получилась так себе. Не слишком большая размерами, она стояла на невысоком холме и окружена со всех сторон водой: с севера речкой Можайкой, а с востока, юга и запада — довольно глубоким рвом. И все бы ничего, если бы над всем этим не господствовала так называемая Брыкина гора. Когда гарнизон и жители Можайска вздумали сопротивляться самозванцу, идущие с ним польские артиллеристы втащили на нее пушки и всего за день обстрела вынудили защитников сдаться...
— Государь, дозволь вперед поскакать! — вывел меня из состояния задумчивости звонкий голос.
Обернувшись в сторону спрашивающего, я увидел ратника из вельяминовского полка. Судя по голосу и не слишком плотному телосложению, это был еще очень юный воин, а двуглавый орел на кирасе ясно свидетельствовал, что он из кирасирского эскадрона, то есть рында или податень. Однако из-за надвинутого на лоб шлема узнать молодого человека никак не получалось.
— Петька Пожарский, — пояснил Вельяминов, понявший причину моего недоумения, — отца, видать, хочет порадовать.
— Соскучился, поди? — спросил я у парня. — Ну, скачи — передай, что войско идет, и я с ним. Пусть встречают, да кашу ратникам варят. Проголодались небось.
Старший сын прославленного воеводы довольно гикнул и, ударив шпорами коня, понесся к городу.
— Вовремя подошли, — буркнул окольничий, провожая взглядом скачущего княжича. — Вечор последний харч доели, мало у кого хоть горсть сухарей на сегодня оставалась.
— Как планировали, так и подошли, — не согласился я, — а вот то, что провизия закончилась, так это разбираться надо. То ли взяли мало, то ли жрали много, а может, и вовсе разворовали, сукины дети!
— Ага, Берии на нас нету, — охотно согласился Никита.
Я на секунду завис от этого заявления, потом чертыхнулся про себя на глупую привычку мести языком, не думая о последствиях.
— В посад заходить будем, — продолжил Вельминов, — или как?
— В посад?
— Ну да, крепость-то маловата.
— Чего мы там не видали? В поле станем подле города.
— Как прикажешь.
— Да предупреди своих и прочим полковникам передай, чтобы порядок соблюдали. А то знаю я их: только отвернешься — они уже посадских баб за все места хватают.
— Ну что ты такое, государь, говоришь, — усмехнулся Никита, — мы же у тебя аки ангелы небесные.
— Во-во — иже херувимы! Знаю я ваше благочестие и потому добром прошу.
Пока мы так беседовали, со звонницы Никольского собора зазвучал колокол, а через несколько минут нам навстречу выехала кавалькада из представителей местного начальства, а за ними местные жители гнали овец и везли на телегах припасы.
Не доезжая до меня нескольких шагов, Дмитрий Михайлович и его провожатые спешились и нестройной толпой двинулись мне навстречу. Сам воевода на вытянутых руках держал серебряное блюдо с умопомрачительно пахнущим караваем хлеба. Поскольку сегодня постились не только царские ратники, но и их непутевый государь, в животе моем сразу заурчало. Воспользовавшись возможностью, я тут же оторвал от каравая кусок и, макнув его в солонку, вгрызся в ноздреватую мякоть, прикрытую смачно хрустящей на зубах корочкой.
— Хороший хлеб, — похвалил я встречавших, дожевав свой кусок и с сожалением передав каравай Никите. — Должно, только испекли?
— Старались, государь, — ответил князь и хотел было бухнуться на колени, но я удержал его:
— Не надо, Дмитрий Михайлович.
— Великая честь тебя видеть, государь, — глухо продолжал он, — не прикажешь ли молебен отслужить?
— Прикажу, но позже. Сначала пусть люди поедят с дороги. Да и сам я, как видишь, грешным делом, проголодался.
— Этому горю легко помочь, поехали в город, попотчую. В баньке попаришься...
— Прости, князь, но в походе я ем, пью и отдыхаю последним. Так уж у меня заведено.
Говоря это, я внимательно смотрел на прославленного воеводу. До меня доходили вести, что Пожарский серьезно болен, но я до сих пор не подозревал насколько. Князь похудел, лицо его имело нездоровый цвет, а дыхание было тяжелым.
— Как здоровье, Дмитрий Михайлович?
— Еще на одну войну хватит, государь.
— Вести от лазутчиков есть?
— Есть, как не быть. Не стал Владислав Смоленск осаждать, оставил там рать невеликую, а сам сюда идет с большой силой.
— И скоро ли ждать гостей?
— Через три-четыре дня будут.
— Так скоро?
— Поспешает, анафема.
— Три дня, говоришь? Успеем.
— Хочешь биться с ним?
— Хочу не хочу — нет другого выхода, довольно они по нашей земле погуляли, пора и укорот дать!
— Маловато у тебя войска.
— Ничего, бывало и хуже.
— Может, в крепости встанешь?
— Нет, в поле лагерь поставим. Немного погодя скажу где. У тебя-то все готово?
— Что велено, все запасли. Порох, свинец, мука, крупа, сало и солонина, всего в достатке.
— Это хорошо. Как начнем лагерь ставить, пришлешь на работу здешних посадских.
— Сделаем, государь.
— Лесу запасли?
— Вот с лесом худо. Сколько смогли — запасли, а за прочее не гневайся. Людишек маловато, а те, что есть, наги и босы от разорения.
— Ничто, будем посады ломать. Все одно жечь придется, а так хоть на дело пойдут.
План сложился в голове почти мгновенно. Узнав, что силы Владислава и Ходкевича куда больше тех, что ожидались, я решил встретить их у Можайска и измотать в сражениях. В поле их конница, конечно, страшная сила. Однако если окружить лагерь полевыми укреплениями, ее можно не опасаться, а пехота у поляков куда хуже моей. Сыграем на контратаках, а там посмотрим. Главное, с местом угадать.
Хотя чего тут гадать? Надо занимать эту проклятую Брыкину гору, чтобы не дать полякам снова повторить их маневр. Надо только решить, как будем ее укреплять. В нынешнее время укрепленный лагерь обычно представляет собой большой бивуак, окруженный возами вагенбурга. Но у меня возов мало, а потому из них будет только внутреннее кольцо на самой верхушке холма. Внешнее будет состоять из острожков, которые нам предстоит быстро построить. Сначала я планировал, что это будут пятиугольные бастионы, однако время поджимает, а людям надо будет дать отдохнуть перед сражением, так что будем строить простейшие прямоугольные редуты. Вал, перед валом — ров, на валу частокол и батарея полевых орудий. Между редутами довольно широкие проходы, достаточные для проезда четырех всадников бок о бок. Чтобы сквозь них не прорвался враг, в глубине рогатки и пушки, заряженные картечью. Если понадобится, их можно будет быстро убрать и атаковать противника. Если поляки захотят нас окружить, то, помимо лагеря, им придется окружать и городские стены, а это совсем не мало, так что вряд ли у них получится. К тому же если дела пойдут плохо, крепость может прийти на помощь нам, а мы — крепости. Если вздумают пройти между нами, то... царствие им небесное. Пушек у нас довольно, а перекрестный огонь — страшная сила.
Лагерь будет устроен как маленький город. Палатки есть не у всех, но те, что есть — стоят ровными рядами. Отдельно устроены отхожие места, отдельно места для приготовления пищи. Если кто вздумает гадить не там, где положено — получит плетей. Если это случится рядом с водопоем, пусть лучше сам вешается. Вопрос на самом деле очень важный, дизентерия на войне страшнее картечи.
Острожки, выходящие на Смоленскую дорогу, я решил поручить московским стрельцам. В чистом поле они не слишком хороши, но в укрепленном лагере равных им нет. Каждый редут строят две сотни. Одна его будет оборонять, вторая стоять в резерве, на случай прорыва. На другой день поменяются. Так что у ратников был резон строить на совесть. Вооружены они по нынешним временам совсем недурно. У каждого стрельца есть фитильный мушкет, бердыш и сабля. Доспехов они обычно не носят, только у некоторых головы прикрыты шлемами типа морионов или кабассетов[47]. Начальные люди отличаются от прочих протазанами и по моему настоянию у каждого есть один-два пистолета. Вообще, с вооружением стрельцов пришлось в свое время повозиться. Рядовые стрельцы ни в какую не желали менять привычные пищали на немецкие мушкеты. Хотя казалось бы в чем разница: и то и другое — фитильное ружье, а вот поди ж ты... Лечить такой консерватизм пришлось переводом особенно упертых в засечные линии и приволжские крепости. Впрочем, остальные быстро сообразили, откуда ветер дует, и больше не стояли на пути прогресса. Я, кстати, тоже поумерил требования, а то ведь поначалу хотел всех кремневыми перевооружить. Однако подсчитав необходимые средства, быстро сделал вид, что меня не так поняли. Так что кремневые и немного облегченные мушкеты поступили на вооружение только стремянного полка, того самого, которым командует Пушкарев.
Скинув кафтаны, стрельцы дружно взялись за заступы, и когда появились первые телеги посадских, везущие бревна для частокола, рвы были уже вчерне выкопаны. Практически одновременно с ними в каждый острожек подвезли по три пушки. Поскольку эти позиции будут стационарными, обслуживать их назначены самые малоопытные пушкари. Еще по два орудия стоят в глубине каждого прохода между редутами. У них задача посложнее: в случае атаки противника фланкировать проходы, но вместе с тем быть готовыми выйти вперед для поддержки атакующей пехоты. Так что тут артиллеристы, прошедшие полный курс обучения. Самые же лучшие включены в состав конных батарей. Но это новшество — до поры секрет.
Пока стрельцы насыпают вал, а посадские сколачивают большие щиты и вкапывают колья, пушкари готовят позиции для своих орудий и укрытия для пороха и иных припасов. Как это обычно бывает, и те, и другие, и третьи стараются всячески подначить друг друга. Иногда шутки переходят в открытую брань, но начальные люди быстро пресекают подобное, и до драки все-таки не доходит.
— Где такое видано, — бурчит чернобородый Семен, остервенело втыкая заступ в твердую землю, — ратные люди, как последняя посоха, — землю роют! Это же кому рассказать — засмеют.
— Ладно тебе, ворчун, — отвечают ему товарищи, привыкшие, что он вечно недоволен, — радуйся, что не в солдаты попал. Они на учениях и не такое строят.
— Вот пусть бы и копали, раз такие привычные, — не хочет униматься стрелец, — немцам не вредно.
— Да какие же они немцы? Там из немцев разве только капралы, да и то не все, а так — те же православные.
— В немецкой одеже ходят — значит, немцы!
— Эй, краснокафтанные, вы скоро? — крикнул молодой пушкарь, высунувшийся из-за только что прилаженного на место деревянного щита. — Нам пушку ставить надо!
Вообще-то "краснокафтанные" звучит немного издевательски. Парадные красные кафтаны стрельцы носят только на смотрах и в караулах. В обычное время и на работах, они надевают простую одежду из некрашеного сукна. А сейчас и вовсе из-за жары разделись до рубах.
— А кто вам, кромешникам, мешает? — тут же огрызнулся Семен. — Хотите, так ставьте!
Получив отпор, молодой артиллерист исчез, а вместо него высунулся капрал, командующий расчетом.
— Кто это тут царевых пушкарей кромешниками называет? — спросил он, подозрительно оглядывая работающих стрельцов.
Однако служивые проигнорировали вопрос, усердно копая землю и сооружая из нее насыпь вала. Капрал еще немного постоял, раздувая ноздри, но так ничего и не добившись, спустился вниз. Семен и его товарищи, довольно переглянувшись, хмыкнули в бороды, но громко смеяться не стали и продолжили работу. По правде сказать, черные кафтаны пушкарей были совсем не похожи на одеяния опричников царя Ивана Грозного, однако кличка эта прилепилась к ним намертво. Одних, помнивших, что кромешники разоряли не только бояр-изменников, но не брезговали и ничуть не виновными простыми людьми, это прозвание дико злило. Другие относились спокойно, дескать, хоть горшками кличьте, только в печь не суйте. Третьи же, случалось, даже гордились этим прозвищем — впрочем, таких было немного. Пушкарский капрал, как видно, был из первых, но поругаться на сей раз им не пришлось. Из ближайшего леса к строящемуся лагерю скакали какие-то разномастно одетые кавалеристы. Царские ратники тут же отставили в сторону заступы и кирки и потянулись за лежащими невдалеке бердышами и мушкетами.
