Тринадцатая звезда (Возвращение Звёздного Волка)

Я же, в ответ на такую недостаточно конспиративную завуалированность, бесхитростно и наивно поведал этому мыслителю, что в системе Космофлота, кою имею честь скромно здесь представлять, взятых за тыльный сегмент туловища с некрасивым поличным стукачей по доброй флотской традиции обряжают в выработавшие полезный резерв старенькие скафандры, затем протаскивают на тросе через все укромно-потаенные канализационные коммуникации и лабиринты гальюна кораблика, а в финале сего действа выбрасывают на часик-другой, дабы проветрился, в открытый космос. Обычно одной данной процедуры оказывается довольно, чтобы доносчик проветрился навсегда. Нет-нет, не в смысле захлебнулся и погиб, а в смысле — навсегда перестал шакалить.

Это мое вроде бы совершенно абстрактное эссе о быте и нравах космонавтов философу-архивисту явно не понравилось. Он надулся, еще сильнее скорчив сучковатую сопатку, и, мстительновато сжурившись, вдруг прошипел:

— А откуда, милостивый государь, у вас такая странная птица, столь гадко нагадившая в первый ваш день на мой подоконник? Странная, если не сказать больше... Оч-ч-чень, оч-ч-чень подозрительная синяя птица...

Я же, друзья, сделался в тот миг страшно простодушным.

— От венерианского верблюда! — страшно простодушно нависнув над пинакотекарем, поиграл бицепсами.

И верите — после этого страшно простодушного нависания вкупе с предыдущим наивно-бесхитростным рассказом о гнидах в космических отхожих местах темы стукачества и синих птиц из Гансова репертуара исчезли махом. А остальные темы были вполне себе ничего, даже весьма интересны и информативны.

К примеру, я задал пинакотекарю изрядно мучивший меня с последней встречи с экскурсоводом вопрос, который, отвлеченный околотворческими метаниями нежной духовной конституции того Ганса, бедняге так и не задал.

— Скажите, пожалуйста, — задал его Гансу этому. — Почему летучие Пегасы, извините уж за офицерскую прямоту, не ходят в туалет с неба?

Мой собеседник иронично прищурился:

— Хороший вопрос! А вы в курсе, что они и с земли в него тоже не ходят? И знаете, почему?

— Не знаю, — развел я руками. — Кабы знал, не спрашивал бы.

Философ прищурился еще ироничнее:

— А между тем, дорогой мой, всё столь же элементарно, как, предположим, голографическая 20 д-реконструкция исчезающей параллельно-перпендикулярной реальности с помощью извлечения кубического корня в минус шестнадцатой степени из, простите уж, числа "Пи".

— "Пи"?! — удивился я.

— "Пи"-"Пи", — подтвердил Ганс — несостоявшийся провокатор. — Тут дело смотрите, в чем. Эти Пегасы (давайте-ка, друже, по-мужски называть даже скольќзќкие вещи их подлинными именами) не справляют свою и малую, и большую нужду нам на головы потому-у... — И таинственновато умолк.

Однако я был настойчив.

— Потому-у-у?.. — еще таинственноватее вытянул шею я. — И по чему-у-у по тому-у-у?..

Вредный гном рассмеялся:

— Да потому, о любознательнейший из отдыхающих, что крылатые Пегасы не питаются грубой земной пищей, и, следовательно, справлять все виды нужд нам на головы им попросту, простите за каламбурчик, нет нужды. Нечем, поняли?

— Нет! — отрезал я. — Не понял! А чем же в таком случае эти крылатые Пегасы питаются? Не духом же святым!

— О-о-о, еще один прекрасный вопросец, друг мой! — расцвел философ. — Я бы даже выразился — вопросище! Вопросище из вопросищ! Но и, кстати, одновременно — ответище из ответищ! Да-да! Вы, милый, сами не подозревая, просто вот так, с бухты-барахты, от фонаря, практически всё уже и озвучили.

Послушайте, ответ действительно ужасно элементарный. Эти восхитительно-белоснежные твари жрут не сено, не комбикорма, не солому. Каждый день на рассвете они подымаются высоко-высоко в небо, где у Пегасов фактически раскинуты их тучные пастбища, их горние заливные луга. Только луга те не из травы. И там, в самых верхних слоях ноосферы, эти слои перемешиваются с нижними энергетическими, астральными, ментальными, каузальными слоями Эгрегора, и в результате такого смешивания образуется газообразный, совершенно не видимый глазу, но жутко духовно питательный знаменитый "Первичный бульќќќон". А по-иному, дилетантски-просторечному, — тот самый пресловутый "Святой дух". И вот этот-то "бульон", или "дух" Пегасы вдыхают в легкие заместо поедания, допустим, кукурузного силоса, клевера, ячменя либо прочего фуража. Ах да, чуть не забыл: пожилые ученые старинной формации говорят иногда еще — "Докембрийское эфирное месиво", но с сим термином, ей-ей, можно поспорить, уж больно он архаичен, старомоден, не отражает последних научных достижений и всей наисложнейшей сути данного уникального феномена.

(Ага, а "Первичный бульон", по-твоему, отражает, хмыкнул я.)

Ганс же, сияя всей своей сморщенной физиономией, победоносно замахал рукавами:

— Вот! Вот так-то, понятно? Ну? Ну? Уяснили теперь, почему истинные Пегасы не гадят в привычных нам конфигурациях и консистенциях? Им просто-напросто нечем. А переработанное то, что вдыхают, они столь же корректно и, я бы даже выразился, интеллигентно, потом выдыхают целые сутки, абсолютно не портя экологии планеты Земля. — Ганс важно задрал кверху тоненький, похожий на дождевого червяка указательный палец: — И это вам не какой-нибудь пошлый сероводород, метан, бутан или угарный газ, уважаемый. Это — о н, Э г р е г о р!..

В другой раз при ответе на некий абсолютно никчемушный вопрос о "Блэквуде" философ-архивист неожиданно разоткровенничался и шепотом поведал, что, невзирая на многие яркие страницы истории профилактория, лет двадцать назад его чуть не закрыли. Мельчайших деталей теперь не помню, суть же в том, что одного ужасно высокопоставленного идиота в "Блэквуде" не только не вылечили, а наоборот: идиотом тот сделался еще более ужасным. Хотя поначалу, сказал Ганс, ничто не предвещало беды. Полпотока всё вроде было нормально: пациент отдыхал, пил-ел, развлекался, посещал экскурсии, Мусейон, театр, другие аттракционы, но в какой-то прекрасный день сделался вдруг удивительно глубоко задумчивым и принялся удивительно глубоко задумчиво бродить по Лимесу, бубня под нос одну и ту же странную фразу: "Почему люди не летают так, как птицы?.."

Увы, персонал отделения вовремя не забил тревогу, и закончилась эта мелодекламация печально. На глазах изумленных коллег по отдыху и реабилитации, использовав после массажа в качестве лестницы Эвридику, высокопоставленный идиот забрался на самую макушку Орфея и минут десять развлекал публику тем, что энергично махал руками, будто крыльями, и уже не бубнил, а вопил во всю глотку: "Почему?! Ну почему (непечатное) люди (непечатное) не летают так, как (непечатное) птицы?.." А потом он подпрыгнул и действительно полетел. Только не вверх, а вниз. После приземления прибежали перепуганные массажисты, оперативно соскребли беднягу с брусчатки и санитарной авиацией отправили в ближайщую здравницу-травматологию.

Дальнейшая судьба идиота гному не была известќна; по поводу же санатория как самостоятельно-автономного юридического лица состоялось аж специальное экстренное заседание Мирового Совета. По всем удручающим сторонников сохранения "Блэквуда" признакам, на грядущем голосовании с подавляющим преимуществом должны были победить приверженцы его ликвидации, но...

— Но хвала Абсолюту! — пустил даже в мой адрес сизую слезу Ганс. — Хвала Абсолюту, нашелся середь членов Мирового Совета единственный благородный герой. И этот единственный благородный герой встал и героически благородно заявил, что ломать — не строить, брехать — не пахать, и где, интересно, земляне будут лечить впредь своих новых высокопоставленных идиотов, коли сейчас преступно опрометчиво ликвидируют такую жемчужину здравоохранения планеты, как "Блэквуд".

И вот после этой растопившей холодные сердца и растрогавшей косные души остальных членов Совета речи, как то процитировано в предисловии к трактату, посвященному историографии санатория-профилактория, "все мудрые мужи-члены Мирового Совета решили, что и впрямь покончить со столь славным заведением, исцелившим великое количество и важных, и пусть даже неважных людей, и уничтожить его было бы делом чудовищно жестоким".

И в итоге "Блэквуд" счастливо уцелел, сударь! — счастливо же расцвел всей своей заковыристой парсункою Ганс. (А я, друзья, именно после этого гномьева рассказа подумал, что, не исключено, вполне объясним тот факт, что и ранее слабоватый на голову крупный государственный деятель, попав в такой вот "Блэквуд", рехнулся в нем окончательно. И быть может, сам впервые чуть пожалел, что угодил в настолько специфическую здравницу. Ей-богу, уж лучше бы (даже невзирая на наличие теперь Эсмеральды) куда попроще.)

Ну а еще мы играли порой с Гансом-пинакотекарем в разные интеллектуальные игры: города, земные (потому что в космические мне было категорически запрещено) шахматы, триктрак и какие-то другие, сейчас уже не помню. Но игры эти явно не являлись моей родной стихией — названий городов отчей планеты, к великому, конечно, стыду, помнил до позорного мало; правил же триктрака вообще не знал — так, бросал себе тупо кости, а ходил за меня Ганс и потому всё время выигрывал.

Получше ситуация обстояла с шахматами, но здесь, как назло (клянусь, просто мистика!), едва лишь мы делали первые ходы, вместо архивариуса выматериализовывался Ганс-завхоз, с гиканьем и безобразным гоготом: "Хорош умничать!" поддавал доску чеботком, и чёрно-белая фигурочная гвардия древнейшей мудрейшей игры мусором разлеталась по полу Библиотеки.

Но фигурки эти уже никто не собирал, не до того было. Ганс-грубиян доставал из потайного карманчика в гордо распахнутом гульфике колоду старых замусоленных карт, виртуозно, как заправский шулер, тасовал их, запуская веером с ладошки на ладошку, потом, послюнявив корявые пальцы, сдавал, и мы начинали резаться в "дурака", "козла", "буру" либо "очко".

Я, конечно, друзья, космонавт и солдат, вы знаете, а потому картежник вообще-то недурственный, что касается игр современных. Но вот именно в тех, допотопных жлобских играх, в сравнении со жлобом же завхозом, увы, оказался полным чмом.

Кстати, в новую для меня идиотскую игру с именно таким названием — "чмо" — мы резались тоже, и после этих баталий я долго отмачивал отбитые картами и временно делавшиеся похожими на багровые лопухи уши в холодной воде. Отмачивал потому, что постоянно проигрывал: побежденный в "чмо" неслабо получал от победителя стопкою карт по ушам. И порой даже ночами, во сне, мне мерещились восторженные вопли гнома-администратора: "Город Чмо открыт!.. Город Чмо закрыт!.." Бр-р-р, кошмар!..

И в "очко" я тоже играл плохо. Здесь ставка была не менее омерзительной: профукавший пять партий подряд должен был лезть на самую верхушку установленного возле резиденции главврача десятиметрового шеста, предназначенного для ежедневного торжественного поднятия под гимн "Блэквуда" санаторной хоругви. Но поскольку в здравнице наличествовал сейчас мертвый сезон, хоругвь не поднимали, зато вместо нее и безо всякого гимна на этом шесте регулярно болтался я. Да не просто болтался, а, по условиям состязаний, как проигравший вынужден был, оседлав верхушку и приставив ко лбу ладонь козырьком, кричать надрывающемуся внизу от смеха Гансу:

— Рать вдалеке!.. Биться будем!..

Проклятому завхозу такое мое унижение и, соответственно, собственное его возвышение страшно нравилось.

Однако же кроме этих плебейских игрищ имелся у меня еще некий, и на сей раз уже приятный способ времяпрепровождения. Иногда Эсмеральда заранее печально предупреждала, что завтра не сможет со мною встретиться по очень важным семейным обстоятельствам. И тогда почти целый следующий день, за исключением завтрака, обеда, полдника, ужина и миќмолетных прогулок, я проводил в Аквариуме. Нет-нет, не обязательно мылся, а просто уютно гнездился в самом первом ряду гостевой вип-ложи и часами упоенно любовался плавающими водоплавающими лиќбо сладко посапывающими на донышке бассейна русалками, особливо когда представлял вдруг на миг в куче этих хоть и красивых, но, к сожалению, абсолютно холоднокровных, чужих и чуждых особ свою незабываемую Эсмеральду. Правда, такие счастливые денечки выпадали, увы, нечасто: всё же свиданья наши Эсмеральда старалась не пропускать.

А еще иногда сам, один просто гулял по ближней или средней Ойкумене, не рискуя залезать в дальнюю. И как-то раз случилась близь Осокоревой выхляби занятная встреча. Смело вышагивая по извилистой привыхлябьной тропке, я услышал сперва писклявый, явно мужской плач, а потом увидел и самого автора плача. Под раскидистой кроною осокоря на мшистой кочке сидел, согнувшись крючком и со всхлипами заливаясь горючими слезами, очередной не виданный мною ранее яркий представитель флоры и фауны "Чернолесья".

Росту в этом плаксивом крючке было метра полтора, не боле. Лохматый и бородатый, однако не до безобразия, как, к примеру, леший или сасквоч. Черты смуглой курносой физиономии почти человечеќские, только больно уж лупоглазый. И, пожалуй, на сем человечность новичка заканчивалась... Хотя нет, почти мужскими были еще волосатые руки и туловище до пупа, а вот за пупом...

А вот за пупом, друзья, начиналась подлинная "терра инкогнита"! Всё остальное анатомическое хозяйство плаксы поросло густой бурой шерстью и заканчивалось козлиными от коленей ногами с козлиными же копытами, а еще облезлым лошадиным хвостом. Ах да, забыл упомянуть про рога! Правда-правда: из сального колтуна жесткой смоляной шевелюры торчали рога! Вернее, не рога даже, а коротенькие, кривые, облупленные на концах рожки. И вот этот довольно страшненький мужичок сидел сейчас, повторюсь, на склизкой кочке, заливаясь обильными слезами младенца.

Я оторопело замер столбом. Козлоногий же продолжал виртуозно завывать, густо размазывая слезы по небритым щекам. А потом... А потом он увидел меня и вскочил как от доброго пинка. Еще пару раз тоненько скульнул, хлюпнул носом и... И, задрав хвост, отвесил на удивление грациозный, изысканный реверанс со словами:

— О, простите, простите, сударь, мою сиюминутную слабость, но я не мог и предположить, что в этой глуши, этой, не побоюсь выразиться, выхляби, встречу какую-нибудь душу! Уж и не знаю покуда, сколь близкородственную и благородную, однако, глядите-ка, встретил! — Добавив к предыдущему реверансу мастерский книксен, энергично сучнул копытцами.

Сучнув же, приложил руку к мохнатой груди и изрек:

— Всемилостивейше дозвольте позволить представиться: Ахилл.

Я тоже назвался, одним из лучших своих имен, и предельно деликатно уточнил:

— А вы, Ахилл, — кто?

Он явно не понял:

— В смысле?

И тем немного меня смутил.

— Ну, в смысле, как бы, м-м-м, выразиться, — видовой принадлежности.

— Ах, вон вы о чем! — удивился он. — Извините, думал, это и так ясно. Сатиры мы, сударь, сатиры.

Слезы на лице его начали подсыхать, а я вдруг ни с того ни с сего прыснул в кулак. Хотя не ни с того ни с сего — в голову внезапно пришли первые и единственные из оставшихся в памяти строчки веселой детской песенки: