— Я, признаться, близкое к вашему понимание имею, — спустя полминуты озвучила девица. — Батюшка предупреждал, простите уж, Ормонд Володимирович, что обильны вы телом непотребно. Так что были у меня мысли, ежели всё так, как изначально представлялось, отчий дом покинуть, — призналась она.
— А есть куда? — резонно заинтересовался я. — Ежели секрет, то неважно, но интересно мне, вы видитесь мне ровесницей моей, то есть ежели и на службе, то недавно. Да и должность при представлении не указали, — напомнил я.
— Секрета тут особого нет, рифмитической гимнастикой я занимаюсь, ещё с гимназиума. Высшей ступени не кончала, — уточнила она. — Но успехи имею, на представлениях гимнастических выступала, как самостоятельно, так и в составе группы, — ответствовала она. — А по возрасту, шестнадцать лет мне в этом октябре исполнится, — призналась она.
Ну, с “гимнасткой” это я точно угадал, отметил я. А рифмическая гимнастика — это близко к художественной гимнастике Мира Олега, да не совсем. Во-первых, она несколько ближе, насколько я понимаю, к танцу. Те же групповые выступления, это скорее балет, правда, более “свободный” в движениях. Да и одиночные туда же. Ну а во-вторых, всё же это состязания гимнастические, где судейство есть и места. В общем, дело у девицы есть, правда, зависящее от прилежания её, да и формы. Так что, выходит, что беременеть со страшной силой у неё намеренья нет. Ну, ежели не пленилась красотой моей и статями до степени такой, что готова всё бросить вот прям сейчас.
— Это выходит, что вы к сожительству с деторождением скорейшим тяги не имеете, — озвучил я. — Ежели не глянулся я вам столь сильно, что голову потеряли.
— Не имею, — кивнула девица. — И вы, Ормонд Володимирович, хоть муж приглядный, но не настолько. И полноваты всё ж, — почти неслышно добавила она.
— А у вас, небось, на примете глиста какая в тунике, точнее, и без неё? — внутренне потешаясь, выдвинул пузо я.
— Не глиста! — гневно засияла глазами девица, узрела рожу мою ехидную, покраснела щеками и выдала: — Вот же терн вы, Ормонд Володимирович!
— Аз есмь, — покивал я головой и колбаской на вилке. — На том и стоим. Ладно, Милорада Поднежевна, давайте думу делать, как нам родичей наших в курс расстройства планов ихних вводить.
— И сразу расстройстве? — возмутилась(!) девица. — Не глянулась вам я?! — обидчиво и на чудо логично выдала она.
— Почему же, глянулись, — прожевав кусок, ответствовал я. — Ну раз уж разговор такой пошёл, смотрите: сожительство сие я обеспечивать службой смогу в полной мере, года два ближайших уж точно. После же, поскольку мыслю будущее своё я в научных дисциплинах, средств станет поменее, но стеснения в еде и первейших нуждах не будет, это я могу твёрдо обещать. Хоть и роскошествовать первое время не выйдет. В занятиях я ваших препятствий не вижу, кроме одного: скорейшего рождения наследника, семья Терн в этом заинтересована, — пояснил я. — Моими же условиями будут пребывание дома в вечернее время, отсутствие отказа в телесной близости, отсутствие любовников и друзей сердешных. В остальном, в ваши занятия лезть не буду, да и поддержу вас по мере сил. Ну и, окромя последней вашей фразы, показали вы себя девицей в общении приятной, разумной, так что, думаю, и для совместного досуга темы и занятия, не только в близости телесной найдём. Ежели устраивает сие — пойдем родных радовать, — развёл лапами я.
Девица на протяжении моего монолога пару раз покраснела, пару раз побледнела, даже разок задумалась, глазки закатив. Наконец, по окончании его, уставилась на меня глазищами зелёными и выдала:
— Не знаю, — что вызвало у меня рожу столь перекошенную, что заторопилась она дополнить свой ответ. — Да погодите вы, Ормонд Володимирович! — чуть не плача, выдала она. — У вас всё просто, а вот я и вправду не знаю. Вещи вы разумные говорите, видно, основательные, но мне-то что делать? Мне вы не противны, но есть… впрочем, бес бы с ним, если что: за два года столь разумных речей от него слышала. Но ребёнок… это на два года от гимнастических штудий меня отвратит! А вернуться к гимнастике…
— Сможете, — равнодушно отрезал я. — Терапефты не столь дороги, да и сам смогу, возможно, к сроку должному вас в форму должную привести.
— А вы одарённый? — удивлённо уставилась она на меня.
— Да, обученный, а не урождённый. Полгода как, — ответствовал я, удивлённый, что столь немаловажную деталь “суженой” не сообщили.
— Это… здорово! — с заминкой на “вспомнить-прикинуть” выдала девица. — А как у вас столь рано вышло? — блестя очами, выстрелила вопросом она.
— За всё нужно платить, ничего не даётся даром, — мудро изрёк я. — Так, Милорада, — решил я перейти на “по именам”. — Вздохните десяток раз, подумайте минуту, а потом себе в первую очередь скажите: а оно вам надо?
Девица гримаску скривила, но совету последовала. Правда, думала не минуту — все пять глаза закрытыми держала, временами лоб морща.
— Не знаю, — выдала она, бровь мою глянув и засмеялась. — Видится мне, наверное, ближе к “да”, чем к “нет”. Но ответить вам точно и наверняка, да и себе, — поправилась она на мою выразительную гримасу, — я сейчас не смогу.
— Что ж, разумно, — признал я право её на размышление. — Примите, — протянул я свою визитку. — В дневное время меня без нужды острой искать не стоит, а вечернее после семи пополудни, по номеру домашнему я почти всегда, ежели службой не занят, доступен. Так что думайте, как надумаете — фоните смело. Ну а нет, так нет.
На этом я прихватил поднос с остатками трапезы и так и не тронутой бутылкой, взял Милораду под руку и отвёл в гостиную. Гости вскоре раскланялись, а Володимир на меня пал и отволок в когтищах своих в кабинет.
— Ну как? — сходу озвучил он.
— Вам, отец, правду или то, что вам слышать угодно? — съехидствовал я.
— Правду давай, — со вздохом буркнул Володимир.
— Правда такова: девица приглядна, в общении приятна, но… не выросла ещё. Бес знает, что и как в семействе её, но не имея глаз, я бы её за девчонку принял, неглупую, но всё же. Да и есть у неё кто-то, вроде друг сердешный какой, — поморщился я. — Впрочем, либо столь же, сколь она, разумом юн, либо ничего, кроме тела, в ней его не привлекает, либо вообще “друг сердешный” он в воображении её. Сказала “подумает”, “скорее да, чем нет”, но я вам так скажу отец: визитку я ей дал, но фони от неё, я, по совести, не жду. Да и вам давить на партнёра вашего в вопросе этом я бы не советовал категорически: и у него с дочкой конфликт появиться может, без результата притом. И вы через это отношения с ним ухудшите. Вот вам моя правда, — заключил я.
— А ты вырос, значит, — ощетинился Володимир.
— По вашим словам — да, — широко улыбнулся я.
— Бес с ним, — пожевал он губами. — Говоришь, сам не против?
— В рамках с ней оговоренного — нет, но неволить смысла не вижу. Только во вред пойдёт. Да, дитя в условиях поставил, хотя, по совести, след вам своего завести, — высказался я.
На том и распрощались. Седмицу я честно фони ждал, хоть и не особо рассчитывал, ну а по её прошествии и забил на овечку-Милораду.
По службе же, тем временем, дела шли, леший меня слал, как по Вильно, в управы соседние, так и по полисам, причём уже не только с пакетами курьерскими, но и, например, с печатью малой. С правом переговоров, в рамках оговоренного им — свободных. Что, к слову, натуре тернистой моей было более по сердцу, так что щетинился я на оных до последней крайности, преференции для Полиса родного вымучивая. Впрочем, дела эти были мелкими, так что “великим посольским политиком” я не учинялся.
А спустя месяц спустя неудачного “сватовства”, вызвав меня пред свои очи злонравные, выдал Добродум такую речь:
— Собирайтесь, Ормонд Володимирович, — оскалился этот начальствующий тип.
— Нас ждут великие дела! — с видом лихим и придурковатым продолжил я фразу Лешего.
— Кхм, возможно, — осторожно ответствовал злонравный Добродум, встряхнулся и перешёл на деловой тон. — Путь наш в Антверпен, на дня три, а через неделю ждёт наш ещё одно путешествие.
— К бриттам, небось, — логично предположил я, на что Леший рожей выразил подтверждение моим мыслям. — И мортиру взять не дадите, — посетовал я.
— Не поможет мортира, — серьёзно(!) выдал леший, ввергнув меня в пучины нехороших предчувствий. — К лешему это, снаряжайтесь, Ормонд Володимирович, в три пополуночи завтра отбываем. Рекомендую поспать, — свернул беседу он.
И что же такое у бриттов творится такое, что и посольство Союз шлёт, злонравный Леший с морды своей змейской спадает, да и вообще? И ведь в управе никто ни сном, ни духом: осторожные беседы свои я продолжил, а всё, что про острова в беседах попадалось, так то, что, мол, козлы они, варвары островные и личности со всех сторон неприятные. И конкретики никакой, ничего и не стрясалось вроде бы. Очень мне сие не нравится, заключил я, подумывая, а не податься ли мне в отставку по состоянию здоровья? Ну или больным, с обострением паранойи сказаться, тоже вариант.
Впрочем, если разобраться, подло сие будет: пусть патриотизмом болезненным ума я не страдаю и даже не наслаждаюсь, но и в кусты бежать мне не след. Не говоря о кресте на карьере, а, возможно, и на пути в Академию.
Так что, ежели злокозненность и злонравность начальства в деле подтвердится, выйду из окна. А до той поры надлежит мне службу честно выполнять, с усердием.
Придя к этому решению, собранный я будильник снарядил, до вечера штудиям предался, да и заснул. А прибыв в должное время к Управе, был прихвачен Лешим на самокате, да и оттащен в воздушный порт.
Судном нашим на сей раз был самый что ни на есть обычный, я бы даже сказал — вульгарный винтовой самолёт, правда, скорее “частного”, нежели “пассажирского” типа. Что комплектом пассажиров в двух наших мордах и подтверждалось.
В самолёте я под одобрительный хмык начальства на вполне пристойную кушетку уместился, да и доспал недосыпанное. В Антверпене мы были в семь, точнее, в восемь по-нашему. Но импортные типы изволили пребывать в часовом поясе, от правильного нашего на час отстающем. Как и римляне, кстати, напомнил я себе.
Мобиль нас поджидал тут же, так что к Управе мы направились без задержек и демонстрации посольских грамот, что мысленно отметил я.
Сам Антверпен Полисом был “данским”, но пребывал в довольно удачном морском положении, морской торговлей не пренебрегал, в отличие от китобойного и рыболовного промысла, свойственного прочим данским портовым Полисам. В общем, был скорее Полисом-торгашом, нежели добытчиком, что, насколько описывали трактаты, любви данской к нему не добавляло. Что, в общем, очень по-человечески: похожий на тебя, но с малым отличием, более раздражающ, нежели не похожий совсем.
Да и в архитектуре Антверпена царила эклектика, оценил я встречающиеся взору дома и особняки. Даже фахверк готский встречается, что “истинному дану” не подобает.
Впрочем, последние годы, судя по учебникам, отношения наладились, так что в порту Антверпена более половины составляли суда иных данских Полисов. Оказалось, что удобный порт и добрососедство выгоднее бездумного следования “должному путю”.
А вот в Акрополе я даже слегка изумился: политические постройки Антверпена не несли элементов эллинической архитектуры, вот просто совсем. Управа, например, к которой подкатил везущий нас мобиль, была выполнена в виде украшенной национальными “округло-данскими” барельефами пятиэтажной избы. Ну не вполне избы, но тупоносая двускатная крыша начиналась с второго этажа, оставляя для пятого совсем небольшой закуток. И ни колонн, ни антаблементов каких.
Впрочем, нетрадиционная архитектура препятствием нашему входу в Управу (ну или магистрат, или авделинг по дански) не стала, так что ведомые нашим водителем, очевидно политиком если и не высокого ранга, то к начальству приближённым, мы без препятствий достигли верхотуры.
В кабинете же начальствующем нас встретил дядька изрядно колоритный: под два метра ростом, здоров, как медведь, пронзительно рыжий. С бородищей, которую я бы назвал купеческой, но не мог, поскольку заплетена она была в могучие косицы.
— Поздорову, Добродум, друже! — пробасил на более чем приличном славском дядька, рванув к начальству моему столь резво, что у меня рука к цербику дёрнулась.
После чего Леший оказался заключён в истинно медвежьи объятия, так что я даже несколько о сохранности жизни его задумался. Впрочем, помирать вроде бы его змейшество не собиралось, так что решил я насладиться представлением.
— И тебе… уф, поздорову, Аскульдр, — пропищал Добродум. — Отпусти, медведь такой, задушишь, — жалко канючил он, на что хозяин, хмыкнув, мощи начальственные освободил.
— Хускарл твой новый? — тыкнул медведь в мой адрес.
— Секретарь, — отрезал Добродум.
— Конечно, а к сбруе оружной он дернулся за чернильней, — заухал дядька. — Ладно, как знаешь, друже. С чем приехал?
— Всё с тем же, с согласованием действий возможных, — ответствовал Добродум, протянув в мою сторону клешню свою коварную, в которую я саквояж и всучил.
— Ну согласуем, никуда не денемся, — пробасил Аскульдр.
— Ормонд Володимирович, — явно затруднился Леший.
И затруднение тут было весьма моему сердцу приятное. А именно, хозяин меня принял и назвал хускарлом, помощником-телохранителем, доверенным лицом Добромира. И сказать, что я там трелл какой поганый, Леший может, он такой. Но меня это оскорбит, как сотрудника, как человека и многое подобное. Да и сам Добродум морду свою змейскую уронит. Да и работать нам с ним, а уж я за трелльство мстю учиню жуткую в страшности своей, и знает его злонравие сие.
Но с другой стороны, изгнать меня из кабинета в текущем положении и не выходит иным, кроме трелльства, способом. Но сведенья обсуждаемые, очевидно, для моих ухов не предполагались. Вот и змеится его змейство, придумывая, как извернуться.
— Не беспокойтесь, Добродум Аполлонович, посижу тут в уголке, ежели уважаемый Аскульдр… — выдержал я паузу.
