В ответ получаю под салат добродушное объяснение насчет традиции, по которой "препараты красоты" называются как можно более замысловато. — Вряд ли кому-то понравится мазать на себя диэтилтетрахлористый эфир уксусной кислоты? — выговаривает Эйри без запинки. — А это лунная пыль и есть. Отбеливающее средство.
Фыркаю. Химическое название было бы честней — оно как предупреждение перед входом на минное поле. Всяких претенциозно обозванных баночек и коробочек там под сотню; как цеты только все запоминают? Для меня и собственная ванна при комнате, со всеми этими приспособлениями, сантехникой и маслами, — уже развратная роскошь. Дома помещения для мытья были общие, приборы же для утреннего умывания ограничивались кувшином с теплой водой и тазиком для бритья.
— Кстати, ты там что-то конкретное искал? — интересуется хозяин дома.
— Любопытствовал, чем пахнет, — пожимаю плечами. Судя по сложным объяснениям Иллуми, аромат не менее важен для здешнего народа, чем грим. Продолжая аналогию, если наши мундиры — это их раскраска, то наш этикет — это их духи? Одевшего чужой мундир расстреливают, да я сам скорее перережу себе глотку, чем намажу лицо. А вот приложить к себе чужие правила приличия мне показалось не таким криминалом. Однако мои утренние изыскания в области душистой маскировки окончились ничем. — Запахи странные. Одни — слишком сладкие, женские. А другие просто разжигают аппетит: я не пирог, чтобы пахнуть клубникой, жареным орехом или ванилью. Хорошо, что нашлось простое мыло. — C удовольствием потянувшись, беру тост и начинаю мазать его сырной пастой, потом обмакиваю кусочек мяса в соус. — С ним меньше шансов ошибиться.
— Мыло тоже пахнет, — подсказывает он любезно. — Я чувствую. Миндальное молоко — очень устойчивый запах, хотя ненавязчивый и совсем невинный. Не меняет вкус блюд, не имеет двойного значения... Да, значения, не ужасайся. Обычный составной запах имеет от одного до девяти символических значений, в среднем — четыре-пять. Кое-кто даже гадает на духах.
Характер, символизм, мода, приличия... Я ощущаю укол досады, понимая, что маскировка не удастся: множество тонких нюансов аромата, естественных для выросшего здесь, чужака мгновенно сделают нелепым. — Правильно я ограничился мылом. Так и представляю, как принюхиваешься и хихикаешь, — поморщившись. Да, я лучше буду выглядеть диким, чем смешным. Хотя интересно: что мне за дело, смешон я ему или симпатичен?
— Я предпочту смеяться по другому поводу, — внезапно посерьезнев, обещает гем-лорд. — Тем более что чутье у тебя есть. Миндаль — совсем нейтрален: чистота, спокойствие, белый цвет и четвертый месяц года. Тебе подходит.
Чутье? Пальцем в небо. В цетском парфюмерном магазине я буду смотреться не более осмысленно, чем инопланетник в барраярской оружейной лавке, о чем я и сообщаю.
— Хорошая аналогия, — одобряет Иллуми, не принимая моего самоуничижения, маскирующего попытку отступления. — Ароматы — именно оружие, а точнее — броня. В каком-то смысле — корректор поведения и того, кто его носит и того, кто с ним общается. Нет, не вскидывайся, с тобою я им не пользуюсь. Разве что стандартным набором оборонительных средств, подспорьем для моего душевного спокойствия. А ты можешь ответить мне тем же. — Смотрит на меня с внезапным, почти острым интересом. — Я кое-что из душистых субстанций захватил сюда. Хочешь научиться?
* * *
— Это для тебя духи — забава, — рассказывает Иллуми, открывая передо мною дверь кабинета. — Истинный гем воспринимает их... как одежду, пожалуй. Не то чтобы было запрещено не пользоваться парфюмом — это не гем-грим, официальными церемониями не предписан, — но выйти на люди без него — примерно то же самое, что в парадной накидке и босым. Вызовет недоумение и желание проверить, все ли в порядке с психикой.
Вхожу, по многолетней привычке замерев у двери на мгновение, чтобы просканировать обстановку. Защитные рефлексы. Атавизм. Решительно сажусь в предложенное кресло и наблюдаю, как Иллуми заставляет стол флаконами и коробочками. Разнообразными, от крошечных стеклянных ампулок с притертыми крышечками, до приземистых фарфоровых флаконов. Штук двадцать пять наберется.
— Это готовые составы, — поясняет он. — Пока попробуем их.
— Ты всем этим действительно пользуешься или просто хранишь про запас?
— Да. А что удивительного? — переспрашивает, внимательно перебирая пузырьки. — Этот, например, подходит для пасмурных дней, когда хочется забраться под одеяло с книгой и коробкой шоколада. Очень уютный, чуть минорный запах — глициния в основе. Кстати, используется при чаепитиях. Настраивает на долгие размышления. Запах оранжевых плодов согревает, бодрит и заставляет верить в лучшее. Аромат полыни — рождает беспричинную грусть. И так далее. — Из скопища флаконов извлекается простой керамический сосуд в половину пальца высотой, ассиметричный и без надписей. — Пожалуй, это. "Охотящийся ястреб". Попробуй.
Запах сильный, но не резкий, холодный и очень характерный. И уже через минуту он едва ощущается, как и положено для мужского одеколона.
— Я им пользуюсь, когда нужно, чтобы никто не усомнился в том, что меня лучше не задирать, — объясняет Иллуми и улыбается так, словно перед ним испуганное дитя, которое нужно непременно подбодрить. — Официальный парфюм; в самый раз для общения с недоброжелателями. Не слабый, не навязчивый, гармоничный...
Он разливается соловьем, я поддакиваю, и вдруг понимаю, что в желании угодить и наладить отношения зашел слишком далеко. Хочу ему понравиться, или того хуже, подольститься к человеку, от которого завишу? М-да, а я точно знаю, что хуже?
— Сам не знаю, зачем тебя расспрашиваю и что из этого пойдет мне на пользу, — говорю честно. — В духах я разбираюсь, как коза в агрономии.
— Ну так еще разберешься, — отвечает, отсмеявшись. — Нормальный мужской ответ на вызов: стараться преуспеть в том, за что взялся. Ты понемногу исцеляешься, вот и пробуешь силы.
— Ну какой же это вызов — попытка уподобиться тебе? — усмехаюсь невесело. Выливаю на палец каплю из флакончика и отдаю его. Ерошу волосы пятерней, в невольном смущении несильно дергая себя за торчащий "ежик".
— Ты боишься, что Цетаганда тебя съест, — догадывается Иллуми, и, в общем-то, попадает в точку. — Даже не съест — незаметно растворит. Подозреваешь, что раз мне сломать тебя не удалось, так теперь решил коварно размягчить комфортом и притворным уважением? И еще заставляю получать от этого размякания удовольствие? — Он с легким стуком ставит на стол флакон, который до того бездумно вертел в пальцах
Парадоксальная фраза. — А разве можно заставить получить удовольствие?
— К сожалению, можно, — явно со знанием дела, морщась, отвечает. — В результате получаем либо мягкую восковую лужицу, принимающую любую угодную хозяину форму, либо — если жертва достаточно сильна духом — сломанную противоречием личность. Но ты — не жертва. Ты человек, который вдруг понял, что принципы, которыми он руководствовался долгое время, нужно подправить. Не изменять себе в главном, а лишь подкорректировать. Главное все равно остается — как компас внутри.
Да. Десять лет подряд этот компас указывал на транспарант "Смерть цетам", а теперь... выясняется, что от этого принципа можно отказаться и жить дальше. Что еще я могу изменить, не теряя себя самого? Все происходит так незаметно, так плавно...
Трясу головой. — Мы заболтались. Пришли духи смотреть, ну так давай.
— Запах уже проявился. Позволишь? — Склоняется поближе — почти к самой границе личного пространства, — принюхивается и замечает удовлетворенно. — Мне нравится. Такое впечатление, что у этого ястреба белые крылья. Тебе ид... — прочистив горло, — подходит.
Белые? Ах да, миндальное мыло. Метафора. Бывают ястребы с белым оперением? Я не видел, хотя в кречатне мальчишкой завороженно торчал, пока не выгонят. Но раз подходит, хорошо.
— Эксперимент удался. Можно позаимствовать этот флакон, если завтра тебе все равно не ехать на официальную встречу?
Иллуми замирает, чуть ли не ладонью прикрывая духи. — Н-нет, — извиняющимся тоном. — Видишь ли, Эрик: этим составом пользуюсь только я. — Я только открываю рот, чтобы взять свою просьбу назад, как к извинению добавляется объяснение, начатое издалека: — Помнишь тех газетчиков? Ты сердился, что я не предупредил тебя заранее о щекотливых вопросах. Это один из них. — Задумчиво покусывает губу, медлит, явно подбирая формулировку. — Если кто-то пахнет моим ароматом, это обычно означает, что он, э-э, взял его с моей подушки. Есть, конечно, вариант, что таким образом ты просто обозначил подчинение моей воле...
Перевожу с языка цетагандийца, озадаченного необходимостью говорить обиняками о вещах для него естественных, на обычный. "Все сочтут, что я с тобою сплю". Что ж, сам Иллуми больше не считает такой намек оскорблением; это раньше брезгливое "завели себе барраярца!" непременно требовалось гасить кровью. Остается выяснить, насколько оскорблен возможной непристойностью я. Привычно ожидаю от себя вспышки гнева... и неожиданно разражаюсь смехом.
— Не завидую идиотам, обвиняющих нас в том, в чем мы точно не грешны, — фыркаю, почему-то уверенный, что в этой ситуации мы союзники. Еще у меня на языке вертится предложение обсудить, как совместно свести урон его репутации к минимуму, но я его сглатываю. Я помню, насколько ревниво мой гем относится к любому посягательству на его прерогативу справляться с неприятностями самому. Что ж, цетские кумушки — не такой сложный противник.
— Лучше смеяться над сплетней, чем самим делать из себя посмешище, — соглашается Иллуми, облегченно выдохнув, когда не слышит от меня ни злости, ни приглашения поспорить.
— Кстати, — запоздало меня осеняет, — выходит, мое желание познакомиться с твоими ароматами весьма интимно? И... просьба порыться в шкафу тоже?
— Это где-то на грани между флиртом и обольщением, — честно признается он.
Оп-па. Это как удар под ложечку — выяснить, что все время я, оказывается, успешно с ним кокетничал. К черту сплетни, тут ситуация посерьезней. Неведение не освобождает от ответственности. Мне встать, вежливо сказать "спасибо" и поскорее пойти умыться, желательно с дегтярным мылом, чтобы уж наверняка отбить запах? То, что уходить не хочется, задачи не облегчает. Интерес к чужой личной жизни, острый до жадности, может сыграть со мной дурную шутку. А впрочем, что мне терять? Уж точно не невинность, мать ее за ногу. Чем скорее я дам гему Эйри неосторожный повод меня домогаться, тем проще мне будет, разругавшись, укатить с легкой душою в неизвестность. И не примериваться к Цетаганде, как к чуть подгнившему, но весьма привлекательному персику, который так и просится в руки.
— Любопытство меня погубит, — отвечаю расхожей фразой, не отвечая ничего.
Иллуми смотрит на меня, глаза в глаза. — Твое любопытство носит академический интерес?
— Собираюсь ли я писать трактат "Быт и уклад жизни гем-лорда"? — сопротивляюсь из последних остатков иронии. — Ничуть. А хочешь узнать нечто другое, спрашивай конкретнее.
Долгая задумчивая пауза. — Я тебе нравлюсь?
Куда уж конкретней!
— Ты мне интересен. — Расшифровывая для себя самого: он мне симпатичен, с ним хочется общаться, он составляет большую долю моих размышлений, его прикосновения, как ни странно, приятны, и я доверчив с ним вне всяких границ разумного. Но он-то со своей цетагандийской колокольни имеет в виду другое, хочу ли я его?
Вопрос не смешной. После лагеря и господина коменданта секс с мужчиной — что в моей жизни и так случалось лишь пару раз, — привлекательным не кажется вовсе. Если я лягу с Иллуми в постель, случится одно из двух: либо, с большей вероятностью, будет неприятно и неловко, либо неким чудом (вариант, умением) мне сделают хорошо. Ничего страшнее разочарования обоим не грозит; он осторожен, а мое тело, увы, научено, как смягчить неприятные ощущения до переносимых. А если стыд и недовольство расшвыряют нас в разные стороны, это, может и к лучшему. Шоковая терапия, которая положит конец странной привязанности. Исцелюсь я от нее и уеду или успокоюсь и останусь, в любом случае я перестану дразнить его и смущать себя этим долбаным нечаянным флиртом.
Остался последний шанс сказать решительное "нет" и отправиться умываться... — М-м... да. А я тебе?
Оно стоило того — хотя бы чтобы поглядеть на ошеломленное выражение на раскрашенной физиономии, сопровождающее ответное "да". Жаль, под гримом не видно, покраснел ли цетагандиец. — Эрик! — спохватывается он, но предостерегающее восклицание переходит в почти жалобное: — Не провоцируй меня.
— Не провоцирую, — киваю серьезно. — Но нам стоило об этом поговорить. И о провокациях в том числе. И о том, что если тебе неудобно мое откровенное любопытство, терпеть ты не обязан. Можешь отказаться, скажем, от массажа.
— Вот наглец. И не подумаю, — наконец-то расплывается в улыбке.
— Значит, там и разберемся, Как обычно, после ужина, — назначаю я точку-без-возврата и, пока сам не передумал, удаляюсь из комнаты... по наитию прихватив с собою запрещенный керамический флакон.
Похоже, в эти духи что-то добавлено. Психотропное. Иначе не объяснишь чушь, что я нес, и спокойно-умиротворенное состояние, за ней последовавшее. По логике вещей, мне стоит собирать вещи, намереваясь покинуть этот дом в лучшем случае перед ужином, а в худшем — наутро. Вместо этого я валяюсь на кровати, ловлю ноздрями витающий в воздухе призрак "Белого ястреба" и тяну время, как тянут бокал вина. Неопределенность не заставляет меня беситься, как обычно, и даже любопытство не жжет, а лишь мягко щекочет где-то в затылке.ЧАСТЬ 3. "Любовник"ГЛАВА 15. Иллуми.
— Знаешь, целоваться с человеком, лежащим в кровати, в то время как ты сам сидишь в кресле рядом, дьявольски неудобно...
Это неоспоримое утверждения произношу, глядя на Эрика, расслабленно распластавшегося на постели после массажа. А, может, "расслабленно" — не самое верное слово? Скрытое напряжение, предвкушение, реакция на мои касания — все это его не миновало, хоть он и старается сохранить внешне целомудренную бесстрастность. Я знаю это по себе. Я едва дожил до вечера в беспомощном, неверящем, мучительно-сладком ожидании. Слабость нетерпения, которой почему-то не стыдно; даже спичка ломалась у меня в руках, когда я попробовал разжечь камин, и Эрику пришлось взять инициативу в свои руки, опустившись на колени рядом.
В Эрике все сильнее чувствуется телесный голод — и не тот, который утоляется набегом на полный буфет. Хотя он жаловался за ужином на волчий аппетит и даже вслух заподозрил в этом эффекте парфюм, но я-то знаю: всего лишь организм пытается взять свое после того, как мы вместе преодолели непростой перевал взаимного признания.
Ни голодать, ни мерзнуть я ему не дам — и, борясь с вечерним холодом, комнату наполняет жар от разожженного камина, не давая полураздетому и разгоряченному барраярцу даже повода потянуться за одеялом. А за терпение, неподвижность, упрямое нежелание просить пощады, когда ладони прошлись по всей его спине, не минуя и самой свежей хирургической отметины на пояснице, — за все это ему полагается законная награда.
