Оленьи тропы

— О, и Михаил Илларионович здесь! — весело восклицаешь ты, не слушая меня, — и спешишь к памятнику Кутузову. Тот стоит, задумчиво поглядывая на праздную толпу гуляющих по Невскому туристов, воинственно вздымая фельдмаршальский жезл. При ходьбе ты чуть шаркаешь, и от шума твоих шагов по смеси песка и мелкого гравия испуганно разлетается в стороны стайка голубей. — Катенька мне, конечно, ближе, с моей Катенькой никто не сравнится, но и Вы тоже весьма интересный человек!

— Он там похоронен, — произношу я, любуясь линиями твоих плеч и спины под покровом чумазой куртки, тем, как ты с детской поглощённостью вскидываешь голову, покачиваешься с носка на пятку и суетишься. — Внутри собора.

"...И грустно глядит на толпу из давних веков полководец,

Закованный в бронзу; за ним колоннада и храм.

Он там похоронен, над чёрной водою канала.

Вода здесь повсюду — мерцает, шуршит, как змея,

И бьётся, и шепчет граниту русалочьи тайны -

Как будто под звуки с балов и из баров узнала, зачем это всё.

Как будто бы всё, о чём ты молчишь, она знала..."

Что-то медлительное, монотонно-напевное, итоговое; вздрагиваю. Если я и напишу нечто подобное, то только после твоего отъезда — и, наверное, не сразу. Но твоё сравнение Фонтанки с чёрной змеёй не отпускает меня, прихотливо смешивается с давним сравнением меня с русалкой. И — с образом водяной могилы.

— Ого! Зайдём посмотрим? — всё с тем же взбудораженным энтузиазмом предлагаешь ты.

— Можно, но...

— Молодые люди, фото с птичкой на фоне собора? Вы только посмотрите, какие птички!

Мы хором оборачиваемся. Рядом стоит, заискивающе улыбаясь, низенький губастый завлекатель с декоративными голубями — белые, рыжевато-коричневые, чёрные птицы с роскошными пушистыми хвостами покрывают его, как бездомную женщину из фильма "Один дома" покрывали обычные, уличные голуби, — слегка устрашающе. Голуби тихо урчат, шуршат крыльями, перебирают по рукавам его кожаной куртки розовыми когтистыми лапками. Поодаль с такими же очаровательными, похожими на ажурные пирожные пернатыми созданиями уже фотографируется влюблённая парочка.

И нас, похоже, снова приняли за парочку. Фото с голубями — самое стереотипное приторно-романтичное фото. Вздыхаю, мельком взглянув на твоё растерянное недовольное лицо; ты что-то бормочешь сквозь зубы, но завлекатель явно не вникает в твои возражения. Вежливо улыбаюсь.

— Нет, спасибо, не нужно.

Осторожно коснувшись твоего локтя, увлекаю тебя в сторону. Завлекатель не отстаёт. Что ж, когда-то — приехав в командировку для работы в архивах два года назад — я всё-таки сдалась красоте этих голубей и сфотографировалась с одним из них — убийственно милым, чёрно-белым. Именно здесь, на фоне Казанского. Голубь был тяжёлым и тёплым, приятно вдавливал мне в кожу острые коготки и позировал со спокойствием бывалого старожилы. В атмосфере туристического сумасбродства, захватившей меня тогда, за такой опыт было не жалко трёхсот рублей.

Вот только сейчас фото с "птичкой", наверное, стоит дороже.

— Да подождите, молодой человек, девушка! Вы просто подержите — гляньте, какие милые. Возьмите, возьмите!

Ты снова что-то протестующе бормочешь — но завлекатель, не слушая, внаглую сажает белую птицу мира тебе на руку. Кажется, операция "Спасение" провалилась. Когда нужно кому-то отказать или ответить на чьё-то хамство — особенно незнакомому человеку, — ты часто становишься мягким до беспомощности. Учась с тобой, я не раз видела, как под напором хабалистых дам с нашей кафедры твоя задиристая уверенная харизма вдруг куда-то испарялась — ты краснел, бледнел, со сдавленными смешками лепетал что-то, словно смущённая девочка из аниме. Видимо, голубиная атака ввергла тебя в такой же ступор.

Стараясь не засмеяться, ускоряю шаг и ещё твёрже сообщаю, что фото нам не нужно — и вообще пусть он заберёт птицу. Завлекатель улыбается ещё невиннее. Голубь таращится на тебя чёрными глазками-бусинками, распушает кружевной хвост, пока ты машинально сгибаешь руку, чтобы не уронить его.

— Да возьмите, возьмите! Раз взяли, давайте уже и фоточку сделаем — смотрите, какой вид чудесный! Всего шестьсот рублей, ну?!

— Подержать за шестьсот рублей?! — наконец оклемавшись от ступора, нервно усмехаешься ты — и водружаешь голубя на жёрдочку, мимо которой мы как раз проходим. Птица мира, кажется, ничем не расстроена. — Нет, спасибо!

Завлекатель ещё долго кричит что-то нам вслед, повторяет "Раз взяли — значит, надо и фото!", пока мы почти бегом ретируемся с Казанской площади. Я смеюсь, уже не пытаясь сдержаться.

— Ох... Прости, но это великолепно! На тебя напали голубями.

— Да я, да я... Да я вообще в шоке, блин! — шутливо утрируя своё возмущение, восклицаешь ты. Беспокойно оборачиваешься — но погоню за нами, естественно, не послали. — Он, блэт, чуть шестьсот рублей с меня не содрал за то, что я подержал птичку! Шестьсот, понимаещь?!

— Понимаю. Но здесь бывает и хуже.

— Хуже?! Да чего он прикопался, мы же сразу сказали: нет! — (Гневно всплёскиваешь руками. Забавно: ты очень легко проникаешь в чужие границы, обладаешь удивительным талантом — мягко заставить открыться и довериться, утешить, незаметно убедить в своей правоте, — но не терпишь, когда кто-то, пусть и обычный уличный приставала, влезает в твои. А этот — за сегодня уже второй. Они будто чуют в тебе что-то уязвимое). — Сколько ещё раз ему надо было повторить?! Может, он ещё и сфоткал бы меня без разрешения?!

— Ну ладно тебе, всё, не ворчи. Бывает. Уже скоро до Дворцовой дойдём.

— Ебучие голуби... — цедишь ты, на ходу доставая сигареты и закуривая. Не выдержав, хихикаю. — Всегда их не любил. Жутко тупые птицы! Я тебе рассказывал, как они обосрали меня целой стаей?

— Рассказывал. Ужасная история.

Точнее, просто одна из тех нелепых историй — то смешных, то страшных, — в которые ты то и дело вляпываешься, — добавляю я про себя. Вре?заться в дерево на велосипеде так, чтобы получить сотрясение мозга; подавиться косточкой так, чтобы загреметь в травмпункт. Вещи, которые для меня за гранью фантастики, для тебя ничего не стоят.

— А ещё недавно в Горелове видел, как останки голубя, которого разодрала кошка, расклёвывали всей стаей его собратья, — затянувшись, мрачно добавляешь ты. — Кто глаз клевал, кто кишки, кто мозги... Воодушевляющее зрелище.

Вздрагиваю.

— Не лучше людей. А ещё птицы мира.

— Агась.

— Хорошо, что тот твой стих был про синиц, а не про голубей.

— Ну. Синицы — светлый образ, — лавируя в толпе, роняешь ты. — Я ж это на Пасху написал. Светлое такое что-то.

"Давай поговорим, в нас что-то есть;

Потерянные люди как синицы:

При свете дня на улице не счесть,

Но по ночам сидят в своих темницах.

Давай поговорим про высоту,

Сбежав от дел, укроемся в деревьях,

Забудем городскую клевету,

Тюрьму из кирпичей и суеверий..."

Простой и душевный текст, сильно выбивающийся из твоих, отдающий чем-то хрестоматийно-добрым, чем-то из каноничной классической словесности. Прочитав его впервые, я могла бы с робкой надеждой предположить, что это касается меня — наших рвущих душу пьяных разговоров на моём балконе, на пятнадцатом этаже моей чащинской высотки, при свете звёзд.

Но нет. Я русалочья ночь, а не синичкин пасхальный день. А тот стих, конечно же, был к Отто.

* * *

Пять лет назад. Чащинск

Вера уехала домой на ноябрьские праздники, и я осталась в медитативном одиночестве на целых четыре дня. Внешняя причина очевидна: я вообще никогда не езжу домой, кроме летних каникул и Нового года, — там мне душно. Вечный бардак в большой запущенной квартире, мама, измотанная работой и недосыпом до громадных синяков под глазами и нездоровой худобы, молчаливый, иногда пьяный дедушка у телевизора с российскими сериалами и новостями; но главное — бабушка. Бабушка, цепляющаяся и скандалящая из-за всего — из-за того, что я слишком мало с ней разговариваю, из-за того, что разговариваю, но не так, как ей хочется, из-за того, что физически не могу доесть гору напечённых ею блинов и пирожков, из-за того, что я учусь на филолога, из-за того, что похудела, "А когда же уже замуж?", "А почему у тебя нет парня? Наверное, потому что ты теперь как скелет", "А с Димкой-то ещё общаетесь?", "А с кем переписываешься, а о чём?", "Сколько можно на телефоне висеть?", "А что ты там смотришь? Опять ерунду свою, понятно", "Сколько можно ходить в обносках, когда купишь себе что-то новое? Одеваешься в чёрное, как монашка, — посмотрела бы хоть, как люди ходят!", "Мала ты ещё со мной спорить!", "Внуки всё время проводят с бабушками — а ты всё дичишься, вся в отца-дурачка", "Кому нужны твои книги, с людьми не об этом надо разговаривать!", "Мать твоя вчера до десяти вечера где-то шаталась, как Аникина корова — шата-ается да шатается, нет бы к матери поторопиться!", "Я тебя вот такую крошечку, кровиночку, на руках укачивала, со школы тебя ждала, а теперь никакой любви, никакого уважения!" Тяжёлый воздух давит на меня затхлым запахом безысходности, каждый день начинается напряжением и заканчивается криками. О нет, домой я не хочу. Не хочу, как минимум, признавать, что родная бабушка неприятна мне как человек; а чем больше я нахожусь с ней рядом, тем отчётливее понимаю, что это так, что дело не в запоздалом подростковом инфантилизме, что я не такая, как мама, и не могу молча терпеть всё подряд — и никогда себе этого не прощу.

К тому же мне надо экономить деньги — на потенциальную покупку жилья. Теперь, когда я озвучила семье своё решение пойти в аспирантуру и остаться жить в Чащинске, у меня наконец-то есть весомый аргумент.

И ещё нужно закончить большой заказ на перевод — автореферат статьи по геологии. Разобраться в том, как обозначаются разные типы почв и бурения на английском, оказалось чуть сложнее, чем я думала.

И ещё у меня просто нет настроения и сил. Как обычно.

Но на самом деле реальная, конкретная причина всего одна; и, если бы не она, я бы, вероятно, всё-таки поехала. Точнее даже — не причина, а цель. Цель проживает в комнате 612.

Переворачиваю страницу, слушая её шелест в тишине. За окном падает первый мокрый снег, стремительно темнеет; на белые страницы и чёрную гладкую обложку с японской миниатюрой падает свет настольной лампы в форме совы. "Мадонна в чёрном", сборник рассказов Рюноскэ Акутагавы. Эту книгу ты подарил мне на день рождения — вернее, чуть позже, — но только сегодня, после отъезда Веры, у меня наконец появилось время её открыть.

Ты особенно советовал мне рассказ "Муки ада", поэтому начинаю с него. (Хотя в своей сумбурной манере ты, как водится, советовал всё сразу — пересказывал сюжеты, перескакивая с одного на другой, и нащупать единую нить было сложнее, чем в статье по геологии). Сначала история старого художника Ёсихидэ, юную дочь которого обесчестил правитель, не слишком трогает меня — многовато притчевой назидательности, которую я не люблю (и ты это знаешь). Но, когда повествование доходит до того, как Ёсихидэ то ли потерял рассудок, то ли обрёл разрушительное творческое просветление, я выпрямляюсь на стуле и на несколько секунд отключаюсь от всего вокруг. Художник заковывает юношу в цепи и пишет его терзания; на другого юношу — прекрасного, белокожего, как женщина, — напускает филина — чтобы хладнокровно запечатлеть, как птица клюёт его и дерёт когтями. Эпизод с горящей каретой — апофеоз; я жду раскаяния, смерти от горя — но старик с восторгом смотрит, как в огне гибнет та самая дочь, несчастья которой свели его с ума. Восторг доведения замысла до финальной точки, восторг последнего штриха.

Знакомый мне восторг.

"На что ты готова пойти ради вдохновения?" — когда-то пытливо спрашивал меня мой бог бабочек, и его зелёные глаза мерцали в темноте, как у дикой кошки.

Причинить кому-то муки ада, чтобы правдоподобнее написать их, — ведь нельзя написать, не прожив? Пройти через ад самой — чтобы текст был живым, с мясом, жилами и пульсирующей в строках кровью?

Дочитав, сплетаю пальцы в замок; у меня горят щёки. Ты знал, что? мне посоветовать — о, знал слишком хорошо. Ты и сам такой же. Твой изломанный "Калека", боль горящего пугала, о которой ты пишешь в стихах. Там ты тоже не можешь лгать.

Хотя отлично можешь в жизни.

Егор Бронин, главная загадка моей осени. Ничего — я всё равно разгадаю тебя. Я писатель, моя работа — разгадывать.

Сегодня мы должны были досматривать "Шерлока" BBC — после очередного твоего аниме наконец настала моя очередь что-то предложить; но, пожалуй, взамен я покажу тебе "Чёрного лебедя" Даррена Арронофски. Изящная балерина, сходящая с ума в погоне за партией мечты; чёрный лебедь, белый лебедь — двойники, отражения; отвратительные подробности шизофрении рядом с сияющим триумфом, когда сама жизнь превращается в творчество. Ценой здоровья, души, чести, разума — ценой всего. Акутагава, с его японской меланхоличной отстранённостью, прохладными импрессионистскими мазками пишет о том же — потому и так нравится тебе.

Как же ходить по краю бездны, не низвергаясь в падение? Как мне, например, снова научиться есть — не испытывать тошноту от запаха пищи и звука жевания, не вызывать дежурную рвоту после обеда, не подсчитывать мысленно калории после баночки йогурта?.. По мнению твоего Акутагавы, ответ довольно пессимистичен: никак. Либо жизнь вытесняет творчество, либо наоборот.

Провожу кончиками пальцев по обложке. Книга старая — конца девяностых; мы купили её в букинистическом магазине, когда на следующий день после моего празднества ты вытащил меня — страдающую от похмелья — погулять. Был чудный солнечный день с синим небом над золотой листвой; я быстро взбодрилась, ты путался в адресах, я слегка ворчала, но на самом деле было очень хорошо — просто бродить с тобой по притихшим осенним улицам, возиться в залежах книжного, пить кофе, вяло сопротивляться твоему настойчивому желанию во что бы то ни стало купить мне книгу в подарок. Ты успокоил меня, сгладил неловкость — будто почувствовал, что с моей натурой после дня рождения, проведённого вот так, — после всех этих исповедей, и вишнёвого кальяна, и того, как ты нёс меня на руках, — неловкость обязательно возрастёт.

"Будто"?.. Кому я вру — действительно почувствовал. Ты чувствуешь меня пугающе хорошо. Если бы после всего этого ты вдруг отстранился, я бы измучила и тебя, и себя своими переживаниями. А так — создалось спокойное, уютное ощущение, что ничего не изменилось.

Весьма обманчивое ощущение. Весь этот месяц всё идёт по нарастающей, как снежный ком, — и мне всё сложнее понимать и принимать некоторые вещи. Я осталась на ноябрьские, чтобы расставить точки над i.

Мои прикидки генерала, готовящегося к битве, прерывает звонок из доставки пиццы. Отлично.