Хвак

Высочайшей Малани до полусмерти надоело глотать дорожную пыль и этот отвратительный детский галдеж, вдыхать навозные запахи из под лошадиных хвостов, слушать мерзкий и неустанный колесный скрип...

— Зорда, поди узнай, что за буйство там происходит? Кого-то убивают?

Служительница Зорда поклонилась и, несмотря на зрелые годы свои, стремглав помчалась выяснять — отчего кричат, кто дерется, в чем причина?

Все оказалось просто: некий бродяга сумел понравиться толстой кузнечихе и, пока муж с братьями надрывался на кузнице, эти двое — кузнечиха и бродяга — справили, так сказать, горулью свадьбу. Но добрые люди подслушали, подглядели, донесли, и вот уже кузнец с двумя младшими братьями ринулись к дому, на самосуд и расправу... А бродяга-то, сказывают, огромен и вооружен!.. Это надо... не спешить, не ломиться в дом без оглядки... Ну, да и кузнецы народ не хилый: сам кузнец Колун оглоблю из телеги выворотил, а братья его тако же похватали дрыны повесомее и подлиннее... Бродяга каким-то невероятно дальним чутьем, не без магии, небось, услышал, что мстители бегут, портки подтянул, да и в дверь! А тут его и ждали, да оглоблею между глаз! Втроем набросились на бродягу — и ну молотить! А тот, слышь, достопочтенная, вину-то свою понимает, в ответное смертоубийство не кидается, секиру с пояса не достает, мечом не машет. Ну, правду сказать, меча-то при нем не было, а секира есть — здоровенная! Но — за поясом, он ее не касается. И вот, значит, они его мутузят в сердцах, а он в ответ уворачивался, уклонялся, сколько сумел, да как долбанет кулачищем одного! Сутулого, брательника среднего — из того и дух вон! Ну, то есть, не до смерти, но лежит в беспамятстве, только пузыри изо рта, как с перепою! А бродяга-то и сам в стельку пьян! Он такой пьяный с позавчерашнего в деревне отирается: на спор об заклад, люди видели, полную пядь настойки выпил! За один, можно считать, присест! И оба дня такое показывает. И, вот, Сутулый в одну сторону повалился, а этот... Хвак который... ну, бродяга — в другую!.. Так еще бы: пьян, да тебе еще всю харю оглоблей разворотили!.. И вдруг этот Хвак на четвереньки-то привстал, да как захрипит, завизжит, да как заругается! Заступники бессмертные!.. Уж такой гнусной околесицы даже в придорожном трактире в нашем не слыхивали! И заробели ведь кузнецы! Пригрозил ведь лютейшею смертью каждому из них! Такие страсти расписал, что... Этого бы мало, да ведь он богов на все корки нес, Хвак этот!.. Безо всякого стеснения, уж и в мыслях такого не повторить, не то чтобы вслух! Нет уж, пусть лучше дорожная стража с таким святотатцем разбирается! Этот Хвак куда-то потом, света белого не видя — зенки-то налиты, морда в крови! — и ушагал на четвереньках, а Колун кругалями, кругалями — и домой: жену учить, кулаками да кнутом! Сначала, правда, Сутулого от беспамятства откачали!.. О, слышишь крики? Он ее обвиняет, а она ему спуску не дает, свои обиды помнит! А что, достопочтенная, кого везете? Нет, нет, нет! В боговы дела не лезем! Доброго пути, мягкого постоя! Во-он, там постоялый двор! У нас их два, так вон тот лучший. 'Ветерок' — называется.

Распрягли коней, устроили постой. Воин храма Фарени лично проверил безопасность и удобства, почтенная Зорда выбрала светелку почище, детей решено было оставить на заднем дворе, в телегах, ибо дневной привал недолог: переждет полуденную жару высочайшая Малани, покушает в общем трактирном зале, как она любит, разряженная и накрашенная, в разговоре с воином храма, развлечется, если боги ниспошлют ей сладость какого-нибудь позволенного развлечения, и дальше тронется... А детей просто напоят и накормят, равно как и лошадей. Мыть, лечить, переодевать малышей будут уже потом, в храме, ныне же главное — чтобы живы добрались. Чтобы одного или одну из них в дальнейшее выбрать — для начала полная живая дюжина потребна, иначе гневаться будет богиня Умана.

Вдоль трактирного плетня, что задний двор от улицы отделяет, бабы то и дело ходить взялись, по своим бабьим делам будто бы, а сами на малышей косятся, и почти у каждой в глазах мокро: знают, что детишек-то ждет! Но защитные заклятья столь прочны и зловещи, что сунешь руку сквозь плетень — так и почернеет рука, и то и напрочь отсохнет... Не то что подойти к телегам — хлеба куска не подбросить маленьким, ибо они уже за пределами земного... А ведь совсем еще несмышленыши: смеются, сеном бросаются, вот опять в слезы... Может, кто из отчаянных деревенских баб и решился бы с заклятьями поспорить, броситься, да вкусного сунуть, утешить, нос утереть... Нет... Вон она... служительница, старуха с мертвым лицом, достопочтенная Зорда... охраняет... льдом от нее так и веет... Убьет и ресницею не поведет!.. А дома-то родные детки ждут, не сироты...

Казалось бы, вот только что — песню не допеть — был трактир полон желающими выпить-закусить, переждать в тени полуденную пору... Пуст уже трактир, словно могильным ветром всех оттуда повымело, ибо слух пронесся: лютая волшебница на постой зашла, а с нею преголодная богиня Умана тишком, невидимым образом...

Силен воин храма Фарени, умел и отважен: против любого рыцаря выйдет и запросто с победою вернется, даже безо всяких заклятий велик он среди сущих в бойцовых искусствах, но делать ему на всем долгом пути, почти что и нечего, ибо страх перед высокими служителями богини Уманы едва ли не сильнее зловещего их колдовства! Всяк пытается уберечься от дорожного знакомства с ними, да не каждому в том везет. Легче других в этом отношении трактирщикам, ибо от произвола силу и власть имеющих защищены они всей мощью хладных имперских законов, прямо попирать которые даже верховные жрецы и удельные властители не осмеливаются... Но и трактирщик трепещет, самолично подавая блюда на стол высочайшей гостье: убить она его не убьет, разорить не разорит, но... накажет своею властью — так всю жизнь икаться будет...

Ах, скучно высочайшей Малани: пуст трактир, не на ком развлечься! Воин Фарани жрет как тургун, но делает сие почтительно и молча, ибо опытен и отнюдь не глуп, и норов своей повелительницы постиг наизусть, вся его личность упрятана в гладкий и непробиваемый панцирь, выкованный из уважительности, верности, хитрого ума и артикула храмовой службы...

— Передник твой грязен, мерзавец!..

Ну, хлестнула разок, побежал прочь трактирщик, кровь со лба унимать, передник ни в чем не повинный менять... И дальше что? Грустно отчего-то... Одна жизнь заканчивается, другая вся впереди... перепутье. И где он, этот праздник на перепутье? Чем бы унять пожар счастливого нетерпения в обезумевшем сердце...

Хрясть!!! Хрясть!!! — обе створки трактирной двери настежь, едва с петель не слетели! И сразу же от входа перегаром дохнуло... Что это? Нечто огромное, жирное, сопящее... Сопение-то и рыки от него едва ли не впереди перегара прилетели в трактирную комнату...

Внезапный посетитель был очень высок ростом и весьма живописен... На весь свой вид — бродяга бродягой!

Нет, все-таки хрустнула правая дверная створка, об жирный кулак стукнувшись, и отвалилась, на пол громыхнула...

Прежде всего было заметно, что вошедший верзила в стельку пьян! И очень весел, несмотря на огромный синяк под левым глазом! Правую скулу его также украшал длинный кровоподтек, след удара оглоблею. И лоб, и подбородок! Шапка — не понять, какого зверя кожа — держится на самом краю затылка, серая, с вышивкой, рубаха порвана в нескольких местах, аж пузо наружу выглядывает, Сапоги прочной дорогой кожи, но стоптаны, сношены. Пояс вокруг пуза добер, и секира на поясе добротна, а вот портки зеленого бархата когда-то, видать, изрядных денег стоили, да ныне все в грязи и тоже с прорехами, едва ли не на заду! А сам зад столь обширен, под стать пузу, что ежели если эти портки снять, да в ширину расстелить для измерения, то...

— Хозяин! Кремового мне, кувшин! А до того — имперского. Тоже кувшин! Ж-ж-живо! У-у... Э-э... Девки здесь! Гы-гы-гы-ы... Ну, наконец-то! Доброго, светлого тебе дня, ослепительная ик... красавица! Люб я тебе, али занята? Как звать-то тебя, ослепительная?

Высочайшая Малани с любопытством и не спеша осмотрела с головы до ног и обратно, с ног до головы, стоящую посреди зала нелепую жирную тушу в отвратительных обносках, улыбнулась милостиво и переспросила, повторив понравившееся слово:

— Ослепительная? Прекрасная мысль. Да хоть Малиной зови. Ты мне по сердцу, пухленький. Я свободна, и ты мне люб. Тебя мне надолго хватит.

Любой другой смертный, на месте Хвака, до смерти бы напугался одной только зловещей улыбки Высочайшей, даже ауры не чувствуя, даже смысла обещаний лютых не понимая, любой, но только не Хвак: хороша трактирная девка, что перед ним, хотя и двоится временами, пусть и тощевата на стати, но смотрится красиво и опрятно! И согласие дала без долгой торговли! Ух, хорошо жить на белом свете!!! Не скрипи, Джога!

— Хозяин! Кувшинчик самого сладкого подай красавице Малине! И это... малины в меду!.. На! Кругель! Сдачи не надобно!

Бродяга платил вперед, как платят, согласно своему обычаю (если платят), разбойники с большой дороги: дескать, загодя рассчитываюсь, а то мало ли, что там дальше ждет буйную голову? Ученые жрецы считают, что обычай сей разбойники прямиком переняли у сударей из рыцарского сословия, в подражание лихости, а также и благородству, которого у татей дорожных никогда ни крупицы не водилось, но которым они более всего на свете любили хвастаться! Может оно так, а может и иначе, как тут проверишь за давностью лет?..

Высочайшая Малани поняла, что этот гнусный жирный негодяй сейчас сядет за ее стол... Сие неприемлемо. Она повела бровью, и воин Храма Фарени встал, нацепив на правую руку булатную рукавицу: бродягу надобно усмирить, но при этом оставить в живых. Ох, тяжко будет такую тушу к жертвенному камню подтягивать...

Хвак, узрев нежданного соперника за благосклонность трактирной красотки, выпучил пошире левый заплывший глаз и сунул вперед левым же кулаком. Фарени рухнул, громко стукнувшись затыльником шлема о твердый земляной пол. Упал и даже не охнул от боли, ибо сознание выскочило из него еще при ударе кулаком. Хвак наклонился, шатаясь, со второго раза поймал в растопыренную ладонь лодыжку поверженного воина, выпрямился и, чтя разбойничьи обычаи, подволок беспамятное тело к окну. Гром, треск разбитой слюды — и нету воина Фарени, выброшен наружу, как дохлый гхор! Избавившись от соперника, Хвак гордо подмигнул своей избраннице, двумя глотками ополовинил кувшин, что успел поставить на стойку расторопный хозяин... и побежал вдруг ко входу. Хвака заметно пошатывало на бегу, однако ноги его не спотыкались и не подгибались, а рука безошибочно нашарила и высвободила секиру с пояса.

Разъяренный Фарени отнюдь не зря снискал себе славу самого лучшего воина Храма богини Уманы: он успел прийти в себя, заклятьем восстановить потрясенный разум, вторым заклятьем подкрепил кольчугу, которую не снимал за все время похода ни разу, даже во сне. В обеих руках меч, в сердце ледяное бешенство — повелительница простит и ослушание воина своего, и немедленную смерть этого ублюдка! Убийство в трактирном зале? — Все законы за него, а Высочайшая поймет!

Хвак встретил воина храма в дверях: он высунулся из-за угла и обухом секиры в лоб остановил его навсегда: Фарени скончался на месте и без мучений, но пьяный Хвак этого даже и не понял, ибо убивать не собирался и бил едва ли в четверть силы. Вдобавок, глаза ему застилала внезапная влюбленность к этой... как ее...

— М-малина, душа моя! После вино и сласти, пойдем! Пойдем наверх!

Заклинания, взвизги и проклятия, одно другого страшнее и сильнее, сыпались на Хвака, но тот лишь пьяно всхохатывал в ответ, и вот уже высочайшая Малани бессильной овцой перекинута через плечо, вот уже Хвак заорал песню и двинулся по лестнице, на верхний повет... В комнаты!.. С задорным припевом на жирных губах! Не глядя, левою рукой, он вырвал кинжал из тонких пальцев, как до этого хлыст, шлепнул по заднице девку, ставшей отчего-то норовистой и визгливой...

— Да заплачу я, не обману!.. Ик!.. Кругель дам! Чего тебе, Джога?

— Слышь, Хвак, о! Она тебя тоже смертным проклятьем пропечатала! Это шестое. Да пресильным, ха-ха-ха! Вот, умора! Только ты, слышь, повелитель, все равно не упускай! —

— Не отпущу, Джога, не боись!.. Потому как... уговор... ы-хы-хы-хы... дороже денег! Это... Малина... кругель дам, не ерепенься, поздно, коли согласилась! А первый хахель пусть подождет, пусть уже после меня...

Высочайшая Малани брела по дороге, не видя ничего вокруг, не слыша ничего вокруг, не понимая ничего вокруг, ибо разум ее смешался. У нее даже не хватило воли, смелости и силы убить храпящего Хвака, потому что отныне больше не было смысла в ярости, в мести, в желании жить... Отныне она никто, ибо утратила право быть Святейшей, быть Высочайшей, быть Преподобной... быть жрицей, ибо этот... И даже смертное проклятье не смяло его... А она жива, она никто, она никому, никогда ни для чего не нужна...

Достопочтенная Зорда заколола себя кинжалом, не в силах снести позора своей повелительницы и крушения всех надежд, а она жива, она никто, она никому и ни для чего не нужна... Ее зовут... Малина... Она ненавидит... людей... ненавидит... мужчин... Малина... Сумасшедшая Малина...

Сторожевое заклинание вдоль плетня вдруг рассыпалось в невидимый прах, и дети на телегах остались одни! И нет больше ни черной зловещей Зорды, ни превеликого ужаса, исходящего от... той... Бабы, столпившиеся у ограды, вдруг каким-то внутренним, грудным, чутьем осознали, что преграды ушли, что малыши более ничья не собственность, что маленькие они... и напуганные, и грязные, и голодные... Бабы завыли в голос, и не сговариваясь бросились к телегам. Хватали, не разбирая — девочка ли, мальчик — кто поближе к рукам оказался. Похватали и разбежались по домам, трепеща от ужаса и в полной решимости пригреть, вынянчить, уберечь... Да, так оно и было в тот жаркий летний день непонятно какого года! Каждая бежала к себе домой и каждая помнила старинные предания, каждая понимала, что, быть может, именно она из всей дюжины и несет на своей груди, вместе с маленьким дрожащим тельцем, вцепившемся в нежданную спасительницу, будущие беды и черные несчастья, себе и всей своей семье.

Г Л А В А 9

Бродяге всюду жить вольготно, ибо ему не надобно содержать семью и дом, некому служить ради хлеба насущного, соблюдая изо дня в день присягу верности, не о ком заботиться, кроме как о себе самом: знай себе топчи дорогу в любую сторону, куда глаза поглядели и ноги повели, всюду тебе отыщется кров, еда, ночлег, добрые собеседники... Если конечно, денежки у тебя найдутся, дабы заплатить за все эти удовольствия скромной жизни. А Хвак почти всегда при деньгах: или возьмется помогать кому из попутчиков, торговых людей, караван в дороге охраняя, или наоборот — встречных выдоит... А иной раз и Джога подскажет насчет клада. Бывало, и не раз такое случалось: в отрытом ничейном схроне богатств лежало — ух! — на тысячу лет безбедной жизни, да только Хваку не о том мечталось, чтобы на месте сиднем сидеть, да свалившееся на шею богатство тихо проедать...