Минору тогда совсем крохой была, да и ты-то не велик. Помнишь, как на праздники мы на Вингарский остров ходили, и он тебя еще на каруселях катал? А обратно возвращались, Минору устала, и Рунни ее домой на руках нес. А я всё тревожилась, чтобы она ботиночками этот самый плащ не попачкала. Не порвала бы обновку.
Стряпчему я так и сказала — не может этого быть. Был такой человек, да умер давно. "Что же, — спрашивает стражник один, — призрак, что ли?". А стряпчий все допытывается: кто? Кто — кто? Мастер Рунника Навачи, минорин и твой, Чани, покойный папаша. Так, может — жив? Стража это перепроверить возьмется. А я? Мне в свое время в Охранном все уже объяснили — второй раз не сунешься. Да и не верю я им. А в Храме Владыкином не соврут. Досточтимый велел сегодня приехать под вечер, чтобы он к обряду подготовиться смог.
Что мне нынче вечер? Что — утро? От работы меня Яборро в доброте своей освободил аж до самого Новогодия. А там, глядишь, все и разрешится. Он, мол, понимает, что не до больных мне сейчас. Днем за меня дежурантов оставляют — палаты вести. Из-за дежурства моего последнего оставшегося чуть не подрались. Все готовы взять. Да лучше уж куда-нибудь ходить, голову делами занимать, чем так весь день маяться. Под часами сидеть, ждать. Ничего, вот дождалась. Теперь еду.
А перед Исполином извиняться придется. За его Великого Стряпчего. С характером у тебя сестрица, Чани, ничего не скажешь. Давеча начальник мой прислал нам в помощь какое-то светило из правоведов. А Минору от него отказалась. Но мне — ничего, я извинюсь.
Так что вот, Чани, нажила я себе к пятому десятку доброхотов — чуть не весь Ларбар. Детей только растеряла. А доброхоты — что ж — они, сынок, к чужому горю и липнут. И чем хуже — тем их и больше. Равновесие, как сказал бы неудавшийся твой зятек Талурри.
Его для меня вчера Чабир изловил. Приводил похвастаться. Будто кот пойманную мышь — принес, положил на видное место. А что хозяйке эту мышь на своей подушке видеть противно — котам учитывать не полагается.
Такого бы ей мужа, Минору нашей. Жалко, что Чабир — орк. А то выбрала — один другого краше. Был бы мужик в доме, небось, лурри да гамми всякие возле нашей девочки не толклись бы. Не серчай, Чани, это я не тебе в укор, а Навачи.
Конечная остановка трамвая — "Кладбище". Семибожное человечье кладбище. Длинный-длинный забор: каменные столбы, чугунные решетки с нетопырями. За забором старые деревья и памятники: каменные, литые, кирпичные или деревянные столбики на могилах. Несколько сот тысяч: жителей Восточного берега здесь хоронят много лет, еще с тех пор, когда место это было дальним пригородом. А храм небольшой — только зала с сухим колодцем да контора. Жрец обитает где-то в городе, на службу ездит всё на том же трамвае. "Живет" о досточтимом не скажешь, ибо служители Владыки и Судии считаются мертвыми для здешнего мира.
Женщина сначала идет к одной из могил в новой части кладбища. Долго стоит возле столба, где всего одна надпись и рисунок — кораблик. Не современный, а старинный, парусный. Друзья-моряки вложились в погребение, хотя Чани Магго и недолго был матросом. Заказали изобразить тот самый Белый Струг, что никогда не вернется в город Ларбар.
Вечер, из поминальщиков сейчас мастерша Магго тут одна. Возвращаясь к воротам, к храму, достает из сумки черно-белый платок, накидывает на голову.
Увидав мастершу в окно, жрец выходит из конторы. О божьем чуде беседовать лучше в зале святилища.
— Владыка Гибели явил свою милость. Ответ дан. Рунника Навачи не пребывает среди мертвых.
— Значит, жив...
Он жив, Чани. И был жив все эти годы. Я не знаю, с кем и ради чего он связался. Но погубил сначала тебя. А теперь намерился втянуть в свои игры Минору? И для этого заявился в Ларбар и внушил ей всю эту глупость. Или он никогда не покидал Ларбара?
— Скажите, досточтимый: а возможно ли узнать, где он сейчас?
— Я так и знал, что Вы этак спросите. Молился сегодня еще и о чуде ясновидения. Ежели хотите, можем просить Судию о неложном образе.
Жрец кивает на посудину вроде плоской чаши, припасенную возле колодца. Не так часто в наше время прихожане просят о чуде: раз уж эта мастерша заказала одно, вероятно, согласится и на второе. А без чудес семибожному жрецу скучно.
— Да. Желаю. Мне это важно.
Вчера, когда я была здесь, Чани, мне не почудилось. Земля возле могилы влажная, а на ней свежие следы, будто кто-то стоял там совсем недавно. Значит, Рунни приходил к тебе. Я знаю, ты не скажешь, не выдашь отца. Никогда ведь не выдавал. Да я и не прошу. Но от кого-то же он узнал. От своих друзей, например. Тайно он в Ларбаре, явно ли, а навестить, открыться кому-то мог. Мог бы и мне, кабы не побоялся. А если из друзей — то к кому? Кто еще из старшего поколения остался? Исполин, Баланчи, Курриби и Чилл. Но Чилл отпадает: трусоват он и в людские дела не сунется. А к Баланчи и к Талдину — мог.
По воде в чаше жрец разливает масло из бутылочки. Возносит молитву, всматривается в блестящие пятна. И происходит чудо.
Мастер Навачи, несомненно живой, помолодевший, отдыхает в плетеном кресле в каком-то саду. Сейчас, за одиннадцать дней до весеннего равноденствия, в том краю уже жарко, даже вечером можно сидеть в легком лекарском балахоне. Цвет ткани — красный. Здание позади мастера — не жилой дом, а скорее, казенное заведение. Вокруг кресла прямо из земли растут цветы, какие в Ларбаре увидишь только в теплице.
Не похоже, чтобы мастер был ранен, хвор или находился под постоянным присмотром кого-то из пардвян — если это Пардвена. Признаков безумия в лице не больше, чем было всегда. Выражение несколько усталое и полностью умиротворенное. Не было бы оно таким, если бы Рунника Навачи не работал. Ежедневным трудом не облегчал бы чьи-то чужие страдания.
Счастлив. И это хуже всего.
Нет, Чани, я не плачу. Не с чего. Не хуже меня ты видел: Рунни жив, счастлив, свободен. И где-то далеко-далеко. Не было его в Ларбаре. Мало ли, что я там по-бабьи себе навоображала.
Пойду, пожалуй. До дому добираться неблизко. Завтра надо будет с утра в лечебницу сходить. А после — уже в участок. А он не изменился совсем — ты заметил — отец-то твой? Будто и не было восьми этих проклятущих лет. У меня только каждый из них за три идет.
Ты, сыночка, не волнуйся, справимся. Мы сильные — Магго. Вот и трамвай подошел. Пустой, народу никого. Да мне ли теперь чего бояться? За себя — давно уже не боюсь. Бывало: всё за Рунни тревожилась, потом за вас с Минору. Как-то она сейчас там одна?
Видела я сотника, что ее дело ведет, стряпчего тамошнего видела. И люди они, вроде, неплохие, незлые, а сердцу беспокойно. Ноет сердце. От тоски ли, от одиночества? Я ведь одна совсем, Чани. Раньше, знаешь, как: она в своей комнате сидит, уроки делает, я — у себя; за весь вечер могли и слова друг дружке не сказать, а всё — вместе. Зачем она так-то? Почему?
Душно что-то в трамвае. Даром, что весна только начинается. Сойду я лучше. Ничего, пешком доберусь. Когда-то в молодости мы с Рунникой по ночам любили бродить. Мне ведь не за себя, Чани, за вас обидно. За восемь лет ни слова, ни полслова не написал. Не спросил, как вы тут. Не видел, как школу окончили, в люди выбились.
Я тут на днях Чу встретила из твоего класса. Такой он стал высокий, красивый. Жениться, говорит, собирается. А я иной раз все на девчонок наших смотрю с работы. Все примеряю, какая бы тебе подошла...
Ноги что-то не несут. Устала. Хоть и не делала ничего. Рунни бы меня видел — и не узнал бы, поди. Такая развалина. Вот и рука левая немеет. Все-таки, холодно, рано еще без перчаток... Ничего-ничего. До дома как-нибудь добреду, только вот посижу немножечко. А приду — чаю вскипячу. Капель себе накапаю, пожалуй. А то душно. Да и спать стану крепче.
Когда я тебя рожала, Рунни меня в лечебницу вез. Такою же ночью. А я всё боялась — не доеду. Сейчас бы доехать, не свалиться. А то не по-людски как-то... И ворот расстегнуть, чтоб не давило... Ничего, Чани, ничего. С мамою все в порядке будет... Только отдохну... Ничего...
* * *
44.
Месяц Целительницы, ночь с девятнадцатого на двадцатое число.
Восточный берег, Старая Гавань. Кисейная набережная. Трактир "Петрушка".
В нижней зале Мардарри потягивается и поднимается с места. Тушит папироску в одном из цветочных горшков. Вечер прошел впустую — видать, не отпустили моряков на берег. Значит, послезавтра по новой ждать. Оборачивается к гармонисту:
— Всё. Сворачивай музыку.
— Что, зря?
— Мы свою смену честно отстояли. Пора по домам.
— Жаль.
— Это чего же?
— Да денег жаль. Кабак-то опять снимать на послезавтра.
— Ничего. У нас уговор.
Гармонист бережно убирает инструмент в чехол. Застегивает куртку под горло. Досадливо морщится, направляясь к выходу. В этот миг откуда-то сверху вдруг слышится стук разбитых черепков. И чей-то простуженный голос по-вингарски перебирает части тела: печенку, селезенку, почки и что-то еще. Тут, внизу, не всё слышно.
— А ну, погодь!
— Чего еще?
— Погодь, говорю. А ты, лапушка, подь сюды!
Собравшаяся было уходить девица останавливается на пороге:
— Я?
— Ты, ты! Кто там у вас наверху?
— Не знаю. Гости, наверное.
— Какие гости? Мы кабак на вечер выкупили.
— Ну-у...
— Что "ну-у"? Выкупили, спрашиваю?
— Не знаю, мастер. Это не ко мне.
— Хорошо же! Так: ты, Гирри, дуй со мной. Остальные — здесь. Проверим. Ежели что — позовем.
В верхней зале тоже оживленно Один из матросов отряхивает перепачканную землей штанину. Под ногами у него потрескивают черепки разбитого горшка. Выглядывал в окно, случайно смахнул. Одна из девиц в рабочей куртке, уперев руки в бока, шипит на него вполголоса:
— Как человека же просили — не соваться!
— Да я что? Нарочно, что ли? Всё равно засох уже.
— Шуметь зачем? Не в лесу!
— Да подумаешь — горшок!
— Да тихо должно быть! Как в читальне!
— Ага! Там внизу вон — тоже, будто Топтыгин топает!
Топтыгин — не Топтыгин, а мастер Мардарри — парень крупный. Все гээров двести будут, если не больше. И сапоги у него с железными подковками. Попробуй-ка в таких бесшумно по лестнице взбежать!
Дверь открывается резко. И нарочито хмельная рожа Мардарри трезвеет на глазах. Это он на всякий случай хотел пьяным прикинуться, если наверху и вправду кутеж. Извиняйте, мол, граждане, ошибся! А тут, оказывается, и не гулянка вовсе, а сходка. И заседают — кто бы вы думали? — злейшие супостаты, Семибожное Рабочее Братство. Стало быть, дело к драке?
Двое часовых у дверей пытаются остановить непрошенных гостей. Да Мардарри разве удержишь? Вон как рванулся — только треск порванной рубахи и слышен. Один из семибожников, самый старший, пытается его урезонить:
— Экий ты, братец, смутьян. Не успел войти — сразу в бой.
— Я тебе не братец, а свободный трудящийся.
— А я — кто? А мы все? Чего уж так сразу кулаками-то махать?
— Ага-ага, поговори, давай!
— И поговорю. Это всяко лучше. А ты — послушай. Ты ж, Дарри, в сыновья мне годишься.
— Еще не хватало!
Мардарри, тем не менее, останавливается посреди комнаты, поправляет съехавший на спину короб. Так, чтобы если придется драться, было бы удобнее его скинуть. Музыкант в дверях ставит гармонику на пол. Тоже готов. А дядька продолжает:
— Ну, так чем недовольны, ребятушки?
— Заседаем, значит?
— Заседаем. Никого не трогаем. Вам не мешаем. Какие дела?
— Дела у нас свои, правые. А насчет "мешаем" — это как сказать! Так что валите отседова подобру-поздорову.
— А почему, собственно? Что уж нам — и в кабаке посидеть нельзя? И кроме того, нас-то поболе будет.
— "Поболе"... Сами не уйдете — выкинем!
Гармонист с порога вдруг подает голос:
— Тю, Дарри, ты глянь — "Дуля"!
Теперь уже и Мардарри разглядел матросов у окна. И серебристые буквы на спине у одного из них.
— Эй, братцы, сюда! Нас надули!
Быстро-быстро замелькают кулаки и лица. А потом и дубинки, и кастеты в руках. Вот и железные подковки на сапогах пригодились. И девица вместо того, чтобы завизжать, как всякой девице полагается, тоже кинется в общую кучу. А как же иначе: наших бьют!
Не одну разгульную драку пережил на своем веку веселый дом "Петрушка". Потому-то вместо стульев здесь тяжелые лавки, чтобы гости мебель не поломали. Только прежде-то дрались тут по пьяни или из удали молодецкой. А в этом побоище — одна лишь злоба. Лица перекошены, глаза кровью налиты. И бьют-то, как работают — молча, остервенело.
И мало кто обратит внимание на то, как возникнет из коридорчика белобрысый парень с рукою на перевязи, а с ним девица. Нет, ее-то заметят, потому что она тоже в бой кинется. А гандаблуй — да кому он теперь нужен, этот гандаблуй? Мало ли о чем он там причитает. И мохнонога, юркнувшего в залу из того же коридора, тоже не послушают. А ведь он призывает — громко, торжественно:
— Остановитесь!
Не послушались? Ну и ладно. Мохноног — мужик не промах, у дверей жаться не стал. Скользнул между дерущихся к сброшенному Мардарри коробу, словно всю жизнь по полю боя носиться привык. И не налегке, а с ранцем и с гипсовою рукою под мышкой. Подхватил ящик, задержался на миг у жаровни, сыпанул туда что-то, и — вперед, к выходу.
— Последняя проверка, мальчик! — обронил он на бегу гандаблую. И скрылся на лестнице, только его и видели.
Да и никто уже ничего не видел. Грохнуло в зале, взметнулся к потолку столб огня и едкого дыма, стекла посыпались, закричали разом и в доме, и на улице. В нескольких кварталах от "Петрушки" проснулся и закатился лаем черный щенок.
— Вовремя мы с тобой погуляли! — скажет газетный обозреватель Чанэри Ниарран, прижимая к себе собаку. Навалит в миску каши, ведь еда — лучшее утешение для пса. После вздохнет и примется надевать башмаки: надо идти. Тяжела ты, доля вестовщицкая!
Только перед уходом черкнет на листке:
Тагайчи! Нашлись дела, к утру точно буду. Пёс вечером ел, на завтра ему сготовлено. Люблю. ЧН
На случай, если вдруг дежурство в больнице раньше кончится, чем обычно.
* * *
45.
Месяц Целительницы, ночь с девятнадцатого на двадцатое число.
Восточный берег, Старая Гавань. Водорослевая улица, дом 7. Четвертая Ларбарская городская лечебница.
Тагайчи Ягукко, школярка пятого года обучения отделения Врачевания Ларбарского Университета, стажерка.
Нижний краешек завернуть побольше, верхний — поменьше. Подогнуть два уголка, чтобы нитки не вылезали. Обе стороны в серединку — одну с захлестом на другую, и пополам. Ровно. Правильно. Лелли хвалит. А чего хвалить? С пяти лет это умею, с Лабиррана. С тех же пор — не люблю. Потом вся одежда в нитках. А что делать, приходится. Не накрутим сейчас салфеток — чем перевязывать?
