| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
От угощения Глюк и Квасницкий отказались.
— А что, Акинфий Мефодьевич, вы ведь давно здесь, на Фонтане живете? И все про всех знаете? — спросил Глюк.
— Ну уж, про всех, — зачмокал смущенно конфеткою Акинфий Мефодьевич. — Про кого знаю, про кого не очень... Больше, конечно, про чубаевских наших, ну и про дачников тоже кое-что известное... Кто давно тут построился.
— А вот гости госпожи Новиковой в тот вечер: Захаровы, Синявские, Цванцигер...
Акинфий Мефодьевич хмыкнул, перекатил конфетку из-за одной щеки за другую, причмокнул задумчиво:
— Ну, Сурен Захарович — он не здешний, он в Аркадии дачу имеет, у нас бывает только лишь наездами, когда в гости к кому, в основном к господину Синявскому, у них дела общие. Господин Захаров на ихних, господина Синявского, элеваторах свои семечки держит. Ну, и какие другие дела тоже, должно быть, имеются... А так я о нем не то, чтобы много знаю, больше из газет. Благотворитель!
— То, что в газетах пишут, нам тоже известно, — сказал Глюк. — А вот Синявский, Петр Иванович?
— Петр Иванович в прошлом году только эту дачку купил, у вдовы господина Маффенбайера, Гертруды Густавовны — она по смерти мужа имущество распродала, и к родителям в Берлин укатила. И то — детей не было у нее, по-русски так и не научилась, что ей тут? А купил Петр Иванович дачку, потому что прежнюю свою — в Аркадии — надумал перестроить; а как перестроит, так и обратно переберется. А дачку сдавать будет, или же дочке подарит — дочка его замуж собирается, за младшего сына князя Мергелиани — слыхали? Петр Иванович не то, чтобы доволен женихом...
— Акинфий Мефодьевич, нам больше прошлое господина Синявского интересно: откуда он, кто по происхождению, давно ли к нам в город перебрался, и где до того пребывал?
— Да он и не перебирался вовсе, он местный; папаша его известный был в прошлые годы жуир, проел-прогулял имение родовое на Волыни. А как был родовит и имел дальнее родство с Радзивиллами, то женился удачно, на племяннице Мавроди — про Мавроди, надеюсь, слыхали? Петр Иванович единственный у них сын, к счастью, не в папашу-мота уродился, а с немалыми к негоциям способностями, кое-что, конечно, от мамаши унаследовал, да и дядя ему уделил толику состояния, но господин Синявский десятикратно умножил оборотами...
— Хорошо, а господин Цванцигер? — прервал нетерпеливо письмоводителя Глюк. — Он тоже местный?
Акинфий Мефодьевич почесал кончик длинного своего носа.
— Да нет, Генрих Михелевич из пришлых будет, из натуральных немцев. И из простых — на сыродельне господина Брейгеля, Карла Рудольфовича, которая в Йосиповке была — слыхали? — работал вначале обычным рабочим, потом в мастера выбился. Это с него у Брейгеля начали швейцарские сыры делать. А после, когда Карл Рудольфович помер, Цванцигер на его дочке женился — Людвиге Карловне тогда уже к тридцати подкатывало, засиделась в девках. А состояние у нее было немаленькое, Карл Рудольфович накопил, и Генрих Михелевич уже больше у чанов, конечно, не трудился. Прикупил вначале сыродельню у Цебрика, потом... А, вот и Константин Аркадьевич!..
— Да, — сказал Глюк. — Спасибо вам большое, Акинфий Мефодьевич.
Какое-то время ушло, конечно, на приветствия, на обсуждение новостей, с которыми околоточный еще не был знаком; потом все трое — Акинфия Мефодьевича оставили, разумеется, в участке — отправились на Цванцигерову дачу.
По пути Константин Аркадьевич, пыхтя и отдуваясь — не поспевал за молодыми и длинноногими Глюком и Квасницким — рассказал, что вечером двадцать девятого (на Петра и Павла) Синявский, Петр Иванович, справлял именины, на которые званы были и Захаров с супругою, и Цванцигер, и госпожа Новикова, и госпожа Полоцкая, Софья Матвеевна. Софья Матвеевна, как мы знаем, имела билеты в оперу, потому приглашение отклонила. А госпожа Новикова, отговорившись переживаниями по поводу смерти мадемуазель Рено и связанными с оной полицейскими разбирательствами, просила себя извинить. А Захаровы были, был и Цванцигер, но недолго; еще задолго до полуночи, отговорившись недомоганием Людвиги Карловны, оставшейся в городе, уехал. В собственном экипаже, коим правил сам. Домой же, по рассказу горничной Цванцигеров, с которой господин Заславский водил знакомство, вернулся Генрих Михайлович под утро, и вышел из этого большой скандал: Людвига Карловна обвинила мужа в небрежении долгом и прочих грехах вплоть до прелюбодеяния. Имелось у Людвиги Карловны подозрение, что господин Цванцигер завел себе содержанку.
— Ага, — сказал Глюк. — Пожалуй, натуральные немцы не только из Германии к нам на жительство перебираются, а Константин Аркадьевич?
Константин Аркадьевич, ничего из этой фразы не поняв, только плечами пожал, с Леонидом Борисовичем переглянувшись.
На дачу пустили их беспрепятственно — что понятно, в сопровождении околоточного-то!
Глюк остановился на веранде.
Поставил свою тросточку в угол, обошел стол, покрутил головой.
Потом стулья вокруг стола принялся переставлять, разместил их несколько несимметрично, присел на каждый на пару минут, вскочил, обернулся к Квасницкому:
— Слушай, Ленчик, у ваших газет собственный корреспондент в Швейцарии имеется? Надо бы пару справочек навести...
Заславский даже подивился: в глазах у господина Глюка будто даже огонь пыхает, сам как бы даже выше ростом стал, в струночку вытянулся, и словно бы от напряжения дрожит.
— Теперь ты знаешь, кто злодей? — спросил Квасницкий.
— Догадываюсь...
Тут от ворот городовой кликнул околоточного:
— Ваш бродь! А хозяина дачи можно впустить? Просются!..
Глюк кивнул.
— Впусти, Нерода! — крикнул околоточный.
Ворота приотворились, в щель протиснулся и направился к дому по аллейке семенящими шажками невысокий толстенький господин, прилично одетый, с тросточкой. В левой руке.
— Околоточный, ничего не понимаю! — воскликнул он еще издали. — Почему вы на мою дачу не пускаете меня, но пускаете посторонних? Где мой садовник Семен? Это не есть порядок! А, Леонид Борисович, здравствуйте! — сказал он, приблизившись.
Говорил господин с некоторым акцентом, глаза его (под стеклами очков) перебегали с лица Глюка на лицо Квасницкого и обратно.
— Вот, позвольте представить, хозяин дачи, господин Цванцигер, Генрих Михайлович, — сказал Квасницкий. — А это, Генрих Михайлович, не посторонние, это господин Глюк, Феликс Францевич. Он оказывает помощь полиции в расследовании преступления.
— Очень приятно, — вежливо сказал Цванцигер и протянул Глюку руку. Рука эта была маленькой, узкой, и с тонкими короткими пальчиками.
— Здравствуйте, — сказал Глюк, неотрывно глядя на эту почти детскую ладошку. И сунул свои руки в карманы. — Будем знакомы.
Вышла сцена не весьма приятная: стоит господин, немолодой уже, возле веранды, с протянутою для рукопожатия рукою, а с веранды, засунув руки в карманы светлых брючек, словно бы свысока взирает на него молодой человек щегольского, и даже слегка нагловатого вида.
Господин Цванцигер, кхекнув, взял трость в правую руку и, повернувшись к Заславскому, повторил:
— Это не есть порядок, что мой садовник опять не работает. Сад не может находиться в небрежении, вы должны это понимать, околоточный! После пожара работы тем более много!
— Вызван полицмейстером, его высокоблагородием господином Воскобойниковым, — сказал Заславский. — Так что я тут, Генрих Михалыч, не виноват. Обратитесь в полицейское управление.
Цванцигер опять кхекнул и засеменил вокруг дачи, в сторону розария.
Глюк с Заславским переглянулись. Квасницкий, слегка порозовев, шепотом спросил:
— Ты думаешь, это он?..
Глюк хмуро кивнул.
— И что же теперь?.. — шепот Квасницкого прозвучал тревожно.
Глюк, ни слова не говоря, спустился по ступенькам и направился вслед за Цванцигером вокруг дома.
Генрих Михайлович бродил среди роз, покачивая головой, очки его, то и дело ловившие послеполуденные яркие солнечные лучи, пускали время от времени зайчиков. И лицо его в такие моменты, со слепыми и слепящими стеклами очков, казалось зловещим.
— Сколько убытка, — сказал Цванцигер, увидев Глюка. — Сколько лет выращивались эти розы, и в один час погибли, — голос его звучал сухо и без какой-либо эмоции. И слегка дрожал — или это Феликсу Францевичу только показалось?
— Да, — сказал Глюк. — И мальчики тоже росли столько лет, и в один час погибли. И еще один мальчик, тоже погиб, но в другой час. И безобидная гувернантка...
— Ich verstehe nicht*! Я вас не понимаю! — чуть не взвизгнул Цванцигер, и стекла его очков снова пустили зловещих солнечных зайцев. — Что вы имеете мне сказать? Я говорил про розы, Rosen!..
— Да, — кивнул Глюк, — розы, безусловно, жалко. Но ведь четыре человека погибли на этой даче, за каких-то три дня. И трое из них — совсем дети...
— О, — заговорил Цванцигер, облизнув губы, — да, ja, очень жалко, конечно. Но полицаймайстер — он разбирается, он разберется... — и Цванцигер снова кхекнул. — И вы ему будете помогать, конечно, Herr Gluck! — и опять "кхе-кхе".
— Конечно, — согласился Глюк. — Только вот не могу никак понять — Алешу с Николенькой почему? Ну, мадемуазель Рено — вы, наверное, ее прежде знали. Костик, Семена племянник, вас, должно быть, видел в вечер убийства, и, должно быть, пытался шантажировать. Но мальчиков, мальчиков-то — почему, Генрих Михайлович?
Цванцигер снова облизнул губы и сделал два шажка в сторону Глюка. Трость его торчала у него под мышкой, и он нащупывал ее рукоятку, и все не мог нащупать.
— Полно, Генрих Михайлович, со мной вам не справиться, да и свидетели в этот раз имеются, — сказал Глюк.
Цванцигер сделал еще один шаг вперед, шатаясь, отбросил трость, упал на колени, сложив руки перед грудью, как на молитве:
— Ich flehe an**! Умоляю! Я дам вам денег, много, много, sehr viel Geld
* * *
! Сто, тысячу рублей, ja!
— Господин Заславский!.. — позвал Глюк.
— — — — — — —
*я не понимаю (нем.)
**умоляю (нем.)
* * *
много денег (нем.)
Разговор 12
— Опять вы, господин Глюк? — всего благодушного настроения полицмейстера не хватило, чтобы не вознегодовать на такую досадную помеху. И так не ко времени! И вы, господин Квасницкий! Считайте, что доигрались!
— Ваше высокоблагородие! — это околоточный, Заславский, вмешался, — позвольте доложить!
Полицмейстер повернул к Заславскому свое слегка побагровевшее крупное лицо, нахмурил брови:
— Ну?
— Задержан злодей, убийца и поджигатель — и господа Квасницкий, и особенно Глюк весьма содействовали... Вот — Цванцигер, Генрих Михайлович...
Полицмейстер нахмурился еще больше, круто заломил бровь, усы его зашевелились:
— Да что за ерунда на конопляном масле! С чего вы взяли, околоточный?
— Имеются доказательства, в том числе и подозреваемый сам признал, — твердо сказал Заславский. — И денег предлагал, чтобы отпустили. Так что еще и в попытке дачи взятки виновен.
— Es ist irgendwelcher Fehler. Es ist ein Feller!* — заговорил быстро Цванцигер, заламывая ручки. — Господин околоточный имеет ошибаться! Это Missverständnis**, недовразумление!..
— Ну, полно, Генрих Михайлович, — сказал Глюк, — Теперь уж поздно отпираться.
— Ich habe nicht getötet
* * *
, — зарыдал Цванцигер, — Ich wollte nicht töten...
* * *
— — — — — — — —
* Это какая-то ошибка. Это ошибка! (нем.)
**недоразумение (нем.)
* * *
Я не убивал (нем.)
* * *
Я не хотел убивать (нем.)
Глава 12
Да уж, нелегкий выдался день для его высокоблагородия господина Воскобойникова, Михаила Дмитриевича! Нелегкий, и неприятный очень!
С утра порадовал его начальник губернского сыскного департамента Кондратенко — "раскололась" Новикова, и перчатку своей признала, и в совершении преступления — преступлений! — покаялась. И тут же являются два салажонка, что один без году неделя в прокуратуре — а уж товарищ прокурора, что второй, даже не следователь судейский, а только лишь помощник: и нА тебе! Доследовать требуют! Самооговор, говорят!
Только-только подошел он — мягко, аки кот на лапках — к признанию, неведомо в чем, барышень, а ведь были виновны, пусть даже и не в поджоге, хотя бы младшая из них! Вон как ежилась перед каждым вопросом полицмейстера, дыхание задерживала — и вон как облегченно переводила дух, когда заданный вопрос оказывался для нее безопасным! И ведь вытянул бы, обязательно вытянул бы Михаил Дмитриевич из Настасьи Григорьевны признание — неведомо в чем. Размягчил бы ее, убаюкал бы блужданиями вокруг да около, и в нужный момент: цап! И рассказала бы все, как миленькая, заливаясь слезами раскаяния... Правда, секрет ее, скорее всего, оказался бы ерундовиной пустяковою, девчоночьей тайною — вроде того, что целовалась с Костькой Петрищенком на конюшне или еще чего в том же духе. В этом полицмейстер, скрепя сердце, себе признавался. То есть к расследованию преступления пододвинулся бы Воскобойников, Михаил Дмитриевич, разве что на шажок. Но вот так, маленькими шажочками — оно и вернее, и надежнее, да и привычнее как-то...
Но тут сваливается на полицмейстерову голову этот выскочка, этот пшют Глюк, со своими тоненькими усиками, больше похожими на дамские брови, чем на достойные мужские усы (как тут не погладить свою гордость, украшение своего лица, вполне мужественное: усы, и подусники, и бакенбарды!) — и, как некий Дед Мороз подарок из мешка извлекает, вытягивает невесть откуда убийцу, предъявляет полицмейстеру. А подарок — он только тогда в радость, когда его ждешь. Рождественские подарки хороши к Рождеству, но никак не среди лета!
Да еще — лицемер какой! Тартюф! — прикрывается околоточным Заславским: мол, его, околоточного, заслуга, а сам Глюк со своим дружком Квасницким всего лишь подсобляли!
Ну и как тут сохранишь хорошее расположение духа?
Но "греметь" сподручнее все же на подчиненных, нежели на лиц, к полицейскому ведомству непричастных, и потому "загремел" Воскобойников на околоточного.
— Это что же вы себе, Заславский, позволяете? В обход всех вышестоящих чинов, самолично, без соответствующего распоряжения задерживаете уважаемого горожанина? И какие такие у вас могут быть доказательства?
Против ожидания, околоточный не смутился, не смешался, и глаза не спрятал, разве что вспотел больше обыкновенного.
— Свидетельские показания, ваше высокоблагородие. В том числе и уважаемых горожан, Захарова, Степана Захаровича, Синявского Петра Ивановича, Синявской, Анны Кирилловны. И улика имеется. Докласть?
Воскобойников даже головой помотав, зажмурившись на мгновение. Нет, это же даже и в голове не вмещается таковая наглость!..
Он, полицмейстер, действительный статский советник, генерал-майор, можно сказать — господ Захарова и Синявского, вкупе со здесь присутствующим Цванцигером, беспокоить не то, чтобы боялся, но все же до поры воздерживался. А какой-то околоточный, и в полиции-то без году неделя — а свидетельские показания с сих граждан взял, да и поснимал! Да это просто бред какой-то! Нет, не бред, хуже — анекдот! Еще и пересказывать начнут, с преукрашательством, и наговорят, и добавят, и хихикать станут, кулуарно, конечно: ай, да полиция! Ай, да шеф ее, Воскобойников! А еще со взяточничеством, с коррупцией притворяется, что борется! А сам-то!..
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
