Стучит, гремит, откроется

Впереди ехал незнакомый бородатый мужчина, наверное, тот самый следопыт; за ним — понурившийся бледный Зоек. Замыкал цепочку верховых (о чудо!) Стольник, видимо, примчавший из Горграда.

— Ох и долго же я вас ожидаю! — весело упрекнула молодая женщина. Много чего еще сказать хотела, да не смогла из-за стиснувших горло эмоций. Заслышав знакомый голос, Зоек встрепенулся, как разбуженная птица.

— Мелюшка!!! — Никакими словами не передать той радости в немудреном Стольниковом восклицании. Меланья обнялась с крестным, а затем прильнула к Зоеку.

— Мне было так страшно... за тебя страшно, Зоек... Что и ты можешь отправиться к праотцам. — И она неожиданно для себя самой разрыдалась от облегчения, крепче вцепилась в жениха, будто боялась, что кто-то будет оттаскивать. Зоек так стиснул ее в объятиях, что едва дух не выпустил, и зашептал:

— Все обошлось, я здесь, рядом... Ну-ну-ну, тише, отчаянная ты наша. Такая смелая, решительная и так рыдаешь — не стыдно, а? Слава Богу, все обошлось. Ты на нас тоже страху порядочно навела, всю округу на поиски подняли... Я-то что... Подумаешь, триста человек против моих, и не с таким сталкивались. Когда же ты поверишь в меня, наконец?

— Верю, верю, — закивала молодая женщина, счастливо улыбаясь сквозь слезы, кои веселыми ручейками струились по щекам и капали с дрожащего подбородка.

— Пан Стольник!!! — решительно гаркнул Зоек, низко писарю кланяясь. — Разрешите, хоть и не по обычаю, руки Меланьи у вас просить!

* * *

Всю дорогу жених и невеста ехали вдвоем, благо, погода располагала: было прохладно, и молодая женщина, прижавшись к Зоековой груди, под его плащом укрылась от накрапывающего дождя. Дюжий конь с легкостью нес двоих седоков.

Обратно не торопились. Чуя скорую разлуку, на одном из привалов Меланья обвила руками шею крестного:

— Ты столько сделал для меня, позволь же отцом тебя величать.

Естественно, Стольник крайне растрогался, согласился, еле выдавив:

— Да я ж... да я ж всю жизнь тебя как родную любил!

В пути писарь рассказал, что, перед тем как спешно покинуть столицу, он перекинулся парой слов с князем, и тот страшно осерчал, узнавши, что кто-то осмелился передавать несуществующие приказы якобы с его слов.

Но для Меланьи все равно стало неожиданностью, что по возвращении их встречали трое заговорщиков на колах. Третьим был Эдард, небезызвестный нам начальник тюрьмы, тоже причастный к делу.

* Обычное предсказание уличных пророков

**Медяная бляшка. Пятьдесят медянок равны одной сребянке.

Часть третья

I

Поле было тихо и молчаливо, дрема сковывала шумных тварей, готовых проснуться с первыми проблесками солнца. Лишь щебетала где-то вдали ранняя птаха да металась в воздухе летучая мышь. Напоенная вечорошним дождем, спасенная от жары рожь шумела в преддверии рассвета, спеющие колосья щекотали выставленную над стеблями ладонь. Королевна луна и несколько звезд-фрейлин бледнели над западным краем поля, необыкновенно низко: казалось, протяни если не руку, то копье, и собьешь которую с неба, и учинишь переполох среди сонных дам, замешкавшихся сбежать за горизонт...

Толкуют некоторые, будто солнце и луна — то детища Виляса. Нянчился с ними отец, в золотой колыбели качал, берег пуще зеницы ока... Да только выкрал луну Рысковец, заточил в сыром подземном гроте, покамест солнце дарило свой свет. С тех пор не признают они друг друга, при появлении другого удалиться спешат. А ранее-то всегда вместе ходили, под руку, и не было кромешной темноты, ибо когда света луны не хватало, солнце всегда помогало ей...

Жнива невдолге. Женщины перед ними постились и заговаривали серпы, ведьмы отводили животворные дождевые тучи, а справные хозяева, напротив, молили Виляса о капле влаги, чтобы жаркое солнце не пожгло урожая богатого... С тщательностью готовили все, продумывая загодя, где хранимы будут снопы и смолото — зерно... Меланья ведала, что ежели углядит селянин какую бабу за странным обрядом, несдобровать ей — буде даже известно, что она примерная жительница и род ее не испоганен ведьмацтвом. Но молодая женщина не боялась бродить вот так, в одиночку, предрассветной печиной. Тронуть невесту войтовского сына никто не посмеет.

Меланья углублялась в поле по едва заметной звериной тропке; стараясь не приминать стебли, ступала осторожно и мягко. Во влажной с вечера земле оставались неглубокие следы легких кожаных сапог. Ветер трепал полы рубашки, на талии стянутой пояском.

В шепот ржи вплеталась неясная разноголосица душ. Туманными силуэтами вздымались они над колосьями, как дым из печной трубы, и почти сразу теряли плотность, превращались в едва различимые глазом белесые дымки. Знать, погибшие во время давних сражений, не отпетые воины, чьи кости покоятся глубоко в землице неведомо который год, а души никогда не отойдут к Вилясу или Рысковцу, ибо обречены на скитания.

С той поры, как Меланья впервые увидела души у разведенного Виллашкой костра, она не могла спать в преддверии утра. Что-то неумолимое подымало на ноги, тянуло, сонную, на улицу, под бескрайнее небо с поблекшей луной и тускнеющими звездами. А всего лучше — на вольный простор, где хотелось на все горло закричать "Эге-гей!" в уверении, что никто не услышит...

Любая равнина хранит древние кости некогда сражавшихся на ней, не погребенных, не отпетых. К их душам-то Меланью и тянуло. Духи не вредили ей, не обвиняли ни в чем, а те, со второй развилки, после заказанного Зоеком молебна не являлись боле ни разу. Женщина не пыталась заговорить с почившими: зачем, без нужды? Просто слушала шепот и находила в нем несказанное умиротворение.

Поняла Меланья, что не просто так в ней дар пробудился. Был он чем-то вроде платы за перенесенные злоключения. Для того чтобы обрести многое, нужно сначала и потерять немало. Самое дорогое, то, ради чего готов умереть. Дар никогда не просыпается просто так, от хорошей зажиточной жизни, незнания колючек на заросшем терном жизненном пути...

Надо молвить, сперва молодая женщина боялась до шевеления волос. Не хотела принимать божественный дар, не хотела признавать себя видящей души, знаки и судьбы людские. Но быстро устала Меланья сражаться сама с собою и поняла: надо принимать, иначе добра не будет.

Зоек отвез ее, желая подсобить, к знакомой гадалке, ветхой старухе Юмине, при взгляде на которую мнилось, что вот-вот рассыплется она трухой, как источенная паразитами яблоня, от которой лишь остов да сухие ветви остались. Сколь прожила она на свете, и сама, видимо, не помнила, а всякий житель Волков тем более затруднялся с ответом. Была Юмина самой старой из всех стариков на добрых двадцать упряжек окрест. В трезвости и ясности ума ее порой можно было усомниться, но дело свое жившая хутором старуха помнила хорошо. Утверждала она, что на первых порах нет ничего дурного в том, что умершие дарят покой, который не смогли обрести сами. При хотении можно завязать разговор с ними, ежель мирные и не слишком древние, одичавшие вовсе. Однако без особой надобности лучше не стоит.

Много чего рассказывала вещунья ученице новоявленной, говорила, к примеру, что толкование должно само собой получаться, не зависимо от вида гадания. Действительно, стоило Меланье взять колоду в руки и задаться каким-либо вопросом, безошибочная трактовка вытянутых карт тут же приходила в голову. Но Юмина предупредила, что увлекаться, мол, не следует, нужно обращаться к дару только за надобностью.

Конечно, Меланья первые дни не выпускала карт из рук, во время каждого гадания внутренне замирая, сжимаясь в комок, как щенок, привыкши к плети, ожидает наказания ею. А потом, в один миг, будто струна лопнула — Виляс дал немного времени наиграться, теперь нужно было отнестись ко всему с полной серьезностью...

Красно солнышко выглянуло из-за окоема, поразило сумрак первыми косыми лучами, прогнало сестру луну в слепой подземный грот. Зажужжали первые мухи, оживились птицы. За спиной раздалось ржание, и Меланья обернулась. Зоек в сияющем золот̀ом ореоле поджидал у края поля, аккурат напротив восходящего светила. В кольцо при седле был продет повод второго коня, ее Ермолка. Молодая женщина улыбнулась и повернула назад. Разбойнически свистеть, подзывая хорта, не пришлось, — он уже сидел у ног Зоекового коня.

Пару ждала охота, степная охота в высоких травах, так мало схожая с лесной. Пока Меланья лишь старалась не упустить жениха из виду, когда он гнался за зверем, но Зоек уже начал обучать ее обращению с пистолетом и ружьем. Теперь он только посмеивался, вспоминая, как некогда задавался вопросом: сможет ли женщина эта выстрелить в человека?..

...Он никого не известил заранее, ни родителей, ни братьев, даже голубка не послал. Так и привез Меланью в Волковы и заявил, едва отцу поклонившись, что надумал жениться и вот она, невеста. Ничего удивительного, что весть весь городок на уши подняла.

Отцом Зоека являлся, как уже упоминалось, войт Волков — Славор, немолодой, украшенный глубокими шрамами и выбеленный летами муж. По словам жителей, сколь мудр был он, столь и спокоен; по сравнению с батюшкой сын казался мало не порывистым. Выслушав цель приезда и познакомившись с Меланьей, смущенной несказанно, думавшей, что Зоек известил родню, Славор переглянулся с женой и пригласил Стольника за наскоро собранный стол — для обсуждения деталей. Отец по себе знал: решения Зоека ничто не поколеблет.

Писарь погостевал в Волковах неполных два дня, ибо прибыл как раз для того, чтобы договориться обо всем и, закрепив уговор рукобитием, снова отбыть к Потеху. Крестный клялся всем святым, что обязательно будет на свадьбе. По его отбытию Меланья внимательнее присмотрелась к жениховой родне. Наученная горьким опытом, наиболее внимания она обратила на будущую свекровь. Но тут и малейшего сомнения в благочестии не возникло, ибо черноглазая смуглая Ярила, отдаленно и на цыганку, и на жительницу заморского Заева похожая, лучилась добротой и искренностью, была ласкова и жалостлива с челядью, не говоря уж о Меланье. Ярилу удивляло поначалу, как держится с ней сыновняя избранница, как насторожена, — это подсказывало женское чутье, внешне же ожидание подвоха ничем не проявлялось.

Славор был ровен со всеми, этим немного напоминая Стольника; к Меланье относился он не лучше и не хуже, чем к родным сыновьям. Одначе, если приглядишься, уловишь скрытую гордость при взгляде на старшего сына и избранницу его. Кто знает, было бы так, если б Меланья простой вдовой являлась, не гадалкой? Даровитые ценились в любом селении, и войт не хуже Юмины знал, что рано или поздно придется искать общий язык с новой, пришлой ворожеей. Конечно, удобнее, когда она под кровом твоим обитать будет да еще и родней.

А еще у Зоека был меньшой брат Артам. Если старший у Ярилы и Славора выдался как дуб в поле, то младший пошел больше в мать — такому впору ножи метать-баловаться, а не с мечом управляться (хотя, конечно, второе уметь обязывало положение). Артам не намного уступал Зоеку в летах, но был совершенно не похож на него ни внешне, ни характером. Истинно ловкий цыган с ярмарки!.. Не заметно в нем было угрозы, крывшейся глубоко в глазах старшего, — место ее занимала шалость, заключавшаяся в потакании мгновенным хотениям и прихотям. Мнилось, стоит ему захотеть чего-то, будь то поцелуй смазливой девчонки иль вышитый кисет, принадлежащий другому, — возьмет, не задумываясь, на кражу пойдет и убийство, возможно, свершит... Рядом с Зоеком Меланья ничего не боялась, разве смертной разлуки, но проснувшийся дар вещуньи раз или два кольнул в центр лба крошечной иголочкой, остерегая. Не укрылось от молодой женщины, как поглядывал на нее Артам, не укрылось и от матери его, которая, едва заметив, тут же остеречь младшего поторопилась:

— Не вздумай затевать соперничество с Зоеком. Он три шкуры с любого, кто прикоснется к ней, спустит, не вздумай!

Артам, перекатывая с пальца на палец взблескивающую платянку, презрительно фыркнул:

— Нужна она мне.

Как ни хотелось Яриле уберечь меньшего сына, он, увы, принадлежал к тем людям, которых предупреждения и запреты сильней раззадоривают. Мать знала об этом, но не могла не упредить его, надеясь на сознательность сынову, долженствующую же когда-то пробудиться.

— Прислушайся, ради Бога, прояви в кои-то веки здравомыслие, — сказала она напоследок.

...Охота выдалась неудачной. Зоек истратил почти весь порох в попытке подстрелить необычайно упитанного зайца, безрассудно выскочившего из зарослей, а в конце молодые люди так увлеклись погоней за лисой, что спохватились, что надо бы, пожалуй, возвращаться, когда светило взобралось высоко.

На полпути солнце стало припекать вовсе как огонь сковородку. Все живое попряталось от лившегося сверху жара, с верховых пот лил в три ручья.

— Воды не осталось? — спросила Меланья, оттягивая ворот прилипшей к телу рубашки.

— Ни капли, — жених встряхнул перевернутую флягу.

— Не доедем по такой жаре.

Зоек согласился и указал вперед, приложив ладонь к глазам и вглядываясь в колышущееся знойное марево:

— А вон, кажется, дубнячок, переждем.

Они подогнали коней и вскоре въехали в благодатную тень. Под деревьями в обложенной камнями ямке виднелся кусочек неба, и едва заметная тоненькая струйка журчала по руслу обмелевшего родника. Зоек перебросил Меланье флягу, а сам взялся расседлывать коней. Когда с этим было покончено и оба умылись и напились вдоволь, Зоек растянулся на траве, уложив голову на седло, что не в новинку было воякам.

— Иди сюда. — Он вытянул руку, и Меланья устроилась рядом, блаженно потянулась и промурлыкала, перегнав былинку в правый угол рта:

— Хорошо...

Кронистые дубы шептались таинственно, а в просветах листвы проплывали белесые облачка.

Зоек потянул носом запах невестиных волос, пряный и сладкий, ягодный, и, враз охмелев, прижал вещунью к себе, жадно впился в губы, стал осыпать поцелуями шею, спускаясь к плечу и от близости любимой пьянея все больше. Меланья очнулась, когда ощутила, что не сдавливает уже талию поясок.

— Зоек, — молодая женщина попыталась отпихнуть его ослабевшими руками, — ты что... у нас же свадьба через...

Он снова поцеловал ее, с такой страстью, что и помышления о сопротивлении не осталось.

* * *

Когда-то Волковы представляли собой небольшую деревушку "беженцев от налогов" — так называли тех, кто, не убоявшись хмарских разъездов и прельстившись зело пониженными налогами, селились на юге, малозаселенном тогда и считавшимся глушью. Так как разбойники стали донимать, жители, порешив, что без укрепления им жизни не будет, окружили деревню высоким тыном из дубовых бревен и прокопали ров. За войта избрали Можека, отца Славора, ибо он был сведущ в военном деле и первым подал идею.

И стал Можек верховодить строго и справедливо, собрал сколько-то парней, начал их ратному делу обучать — положил начало гарнизону. Укрепленная деревня росла с каждым годом, люди охотнее перебирались на юг, кольцо стен несколько раз разбирали и делали шире, ибо старое уже не вмещало всех построек. А там князь прислал пять дюжин солдат в новую станицу. Вскорости Можек сам наводил страх на разбойников.