— Приглашай. — Он подумал, что подобного развития событий он и близко не мог представить еще два часа назад.
— Мне не хватает тут общение, а с Турчиной я уже поняла, нам есть о чем поговорить.
В этом Каракозов не был уверен, но спорить не стал.
— Прекрасный ужин, — сказал он. — А сейчас пойду спать, завтра тяжелый день.
47.
Утром первым делом Каракозов пригласил в свой кабинет Несмеянова.
— Случайно не знаешь, есть ли какие-нибудь новости о задержанных женщин? — спросил он.
— Как ни странно, но кое-что мне сообщили утром. — Помощник губернатора красноречиво замолчал.
— Не тяни, рассказывай.
— Они хотят в качестве устрашения устроить над зачинщицами судебный процесс, чтобы другим было бы неповадно.
— Ты это точно знаешь?
— Так мне сообщил мой источник.
— Поблагодари его от моего имени. А сейчас иди.
Решение начало вызревать в нем еще вчера. И, как ни странно, продолжало это активно делать, когда он сидел в театре, в губернаторской ложе. Подчас, ему было даже сложно переключить свое внимание на то, что происходило на сцене. Сейчас этот процесс продолжился.
Каракозов понимал, как много ставит на карту. Все последние почти двадцать пять лет могут быть смыты в один миг. Но если он смириться с тем унижением, которому его подвергли, то навсегда потеряет уважение к себе. О нем можно будет и дальше вытирать ноги, его личность впредь ничего не будет значить. Он окончательно превратится в функционал, в один из винтиков этой страшной системы, которая либо убивает все живое в человеке, либо раздавливает его своим катком. У каждого есть свой предел, за который нельзя заходить без опасности полного обесчеловечения, когда личность окончательно перестает быть личностью и превращается просто в обезличенное существо.
Внезапно из глубоких кладовых памяти вынырнули когда-то сказанные слова Елагина. Скорее всего, это произошло в той самой комнате у камина, где они так любили сидеть. "Каждый человек одновременно работает на вход и выход для мироздания. Выход — это то, что оно транслирует через него, а вход — это то, что входит через него в мировое пространство. Люди не задумываются об этом, и не контролируют эти туннели. А потому в обе стороны течет много грязи. Поэтому и мир столь ужасен, мы отправляем туда отрицательные вибрации, а в отместку получаем их еще в большем количестве. Что транслируем мы, то транслируют и нам — таков закон Вселенной".
В свое время он, Каракозов, постарался забыть эти, как, впрочем, и многие другие слова учителя. Они мешали ему строить новую жизнь. Но сейчас он ощущает, как что-то заклинило внутри него. Разговор с Зениным стал для него последней каплей этого процесса. Если он все спустит на тормоза, то для него это станет конечной точкой полной утраты самости. Иногда надо поступать так, как это делал периодически Плотин: ради того, что он считал для себя главным, забывал обо всем остальном и второстепенном. А ведь он, Каракозов, когда-то считал себя последователем философа. Правда, это было давно, но имеет ли в таких делах значение срок давности, когда соединяешься с вечностью?
Каракозов отправился в управление ФСБ к Зенину, даже не предупредив его. Тот вполне мог находиться в отъезде, но Каракозов почему-то был уверен, что застанет главного чекиста области в его кабинете. Так и случилось.
Секретарша не осмелилась остановить губернатора, хотя когда она увидела, как он стремительно входит в приемную, едва не упала в обморок. Каракозов же решил действовать на пролом, поэтому даже не взглянул в ее сторону, а толкнул дверь и влетел в кабинет.
Зенин сидел за своим столом. При виде вошедшего на его лице отразилось изумление, но оно продержалось на нем считанные мгновения; руководитель УФСБ очень быстро овладел собой.
— Игорь Теодорович, безмерно рад вас видеть в своих владениях, только, если память мне не изменяет, мы с вами не договаривались о встрече.
— Решил приехать к вам неожиданно, Дмитрий Николаевич. Там иногда интересней.
— Интересней? — удивился Зенин. — Вам не кажется, это слово немного в данном контексте неуместным?
— Почему же. Если бы я предупредил вас о своем визите, от него вряд ли была бы какая-нибудь польза.
Пока Каракозов ехал в управление ФСБ, то испытывал самый настоящий противный страх. Он понимал, что переходит Рубикон, и для него без последствий это событие вряд ли не останется. И все же принял решение, что вопреки всему выполнит задуманное. Но сейчас к своей радости в кабинете Зенина страха не испытывал, скорее, им владел ажиотаж. Это было весьма опасным чувством, так как оно могло далеко его завести. Но такая уж у него натура — сначала он боится, а затем испытывает воодушевление, граничащую с безрассудством. Да, потом он будет об этом жалеть, но ведь это будет потом. А сейчас важно то, что происходит в данный момент.
— Польза? — задумчиво переспросил Зенин. — И какая же польза от вашего приезда?
— Я хочу узнать, как движется следствие с задержанными активистками и посмотреть, в каких условиях их содержат? Помните, вы мне обещали через несколько дней их выпустить? — Каракозов вопросительно посмотрел на своего собеседника.
— Я не привык забывать собственные слова и уж тем паче свои обещания, — довольно хмуро отозвался Зенин. — Я собирался их выпускать, но, я уже вам докладывал, открылись новые обстоятельства. И мы не можем не выяснить их до конца.
— А можно узнать про эти обстоятельства?
По виду Зенина было заметно, что он колеблется.
— Нам стало известно, что они в массе своей настроены антивоенно. Особенно те, кто являются закоперщиками всего их выступления.
— Понять их можно, у многих из них погибли близкие люди.
— У тех, кто являются закоперщиками, как раз никто не погиб. У них даже никого нет на фронте. Они принципиальные противники войны. А это уже, согласитесь, другой расклад.
Каракозов понял, что попал в не простую ситуацию. Если Зенин говорит правду, то их защищать ему будут трудно.
— Даже если это и так, их можно отпустить под подписку о невыезде. Никакой опасности эти несколько женщин не представляют.
Зенин неожиданно пристально взглянул на губернатора.
— А может вы, Игорь Теодорович, разделяете их взгляды? Между прочим, наш военком Юрий Иванович Пилипейко жаловался на вас, что вы пассивно отнеслись к мобилизационной кампании. Он даже использовал слово: "саботаж". Вы действительно против войны?
— Юрий Иванович, не прав, никто ничего не саботировал. Я полностью поддерживаю политику нашего государства. И активно ее провожу. Но я не считаю, что все обязаны придерживаться одной позицией. Тем более, это относится к женщинам, у которых сыновья и мужья на фронте. И не все из них уже живы.
— Я уже вам сказал: у тех, кто руководили этой акцией, никого на фронте нет. И не предвидится; мы тщательно изучили этот вопрос. Еще раз повторяю: эта их принципиальная антивоенная позиция. А потому просто так это им с рук не сойдет. — Зенин прервал свой короткий спич, и, прищурившись, посмотрел на Каракозова.— Я, Игорь Теодорович, искренне вам не советую связывать себя с этими людьми. Иначе может возникнуть подозрение, что вы на их стороне. Хотя я уверен, что это не так. Не правда ли? — Зенин уставился на Каракозова в ожидании ответа.
— Я много раз в своих выступлениях говорил о своем отношении к этой войне. И не вижу причин сомневаться в моей позиции.
— Моя профессия заставляет сомневаться почти во всем, — усмехнулся Зенин. Он замолчал, что-то обдумывая. — Раз уж вы сами ко мне пришли, то я давно хотел вас предупредить.
— О чем же?
— О том, что вам не помешало бы быть более осторожным. Вы вызываете серьезное недовольство нашего административного корпуса.
— Тем, что я борюсь с ужасной коррупцией в нем?
Зенин кивнул головой.
— Бороться можно разными способами. Вы же идете почти напролом.
— Вы думаете, что по-другому можно побороть эту гидру?
— Я думаю, что всегда надо подумать стоит ли создавать себе новых врагов, Игорь Теодорович. Когда их становится слишком много, это уже опасно.
— Я учту ваши предостережения, Дмитрий Николаевич. А теперь с вашего разрешения давайте вернемся к первоначальному вопросу. Если вы считаете, что в отношении к некоторым задержанным нужно продолжить следствие, то продолжайте. Но большинство же можно отпустить.
— Я подумаю над вашими словами. Возможно, так мы и поступим.
— И еще. Я бы хотел ознакомиться с условиями их заключения.
— Их содержать не здесь, а в СИЗО МВД.
— Так поедемте туда и посмотрим. Это же совсем не трудно, у нас у обоих для этого есть машины.
Зенин снова задумчиво посмотрел на губернатора.
— Хорошо, едемте.
Утром в кабинет Каракозова без приглашения явился Несмеянов. По его виду Каракозов догадался, что что-то произошло.
— Есть новости? — спросил он.
— Есть, — подтвердил Несмеянов. — Стало известно, что примерно полчаса назад выпустили почти всех женщин.
— Почему почти?
— Пятерых оставили в СИЗО. Насколько я знаю, им собираются предъявлять обвинения в антигосударственной деятельности.
Каракозов взглянул на своего помощника и глазами сказал ему, что это все, что он смог сделать. Несмеянов едва заметно кивнул головой и тоже глазами ответил ему, что понимает это.
— Больше новостей нет? — спросил Каракозов.
— Нет, — ответил Несмеянов.
— Тогда иди, Толя. Мне надо заняться текущими делами. У меня есть для тебя несколько поручений, но они не срочные, так что о них потом.
Помощник вышел. Хотя дел действительно было выше крыши, Каракозов не спешил ими заниматься. Ему надо было обдумать, что же произошло. Загубил ли он свою карьеру или одержал неожиданную победу? Этот Зенин, скорее всего, долго не забудет, что заставил его освободить женщин, с большой долей вероятности он хотел с их помощью прославить свое имя в качестве борца с опасной крамолой. А он, Каракозов, сломал ему эту игру. Такое не прощается, можно в любой момент ожидать с его стороны подвоха. Зенин же прозрачно намекнул об этом, сказав, что его, Каракозова, ненавидят едва ли не весь чиновничий люд. Надо признаться, что есть за что, жизни многим из них он навредил.
Но Зенин не случайно затронул эту тему, ему хотелось его припугнуть, заставить подчиниться себе. И эти пятеро не освобожденных женщин, на самом деле, заложницы в этой игре. А она непременно продолжится, в этом можно не сомневаться. Это не какой-то поединок двух высокопоставленных особ, а самая настоящая идейная борьба. И Зенин это понимает не хуже его.
Каракозов почувствовал, как потухла радость от освобождения женщин. Никакой победы он не одержал, в лучшем случае это маленький локальный успех с плохими для него последствиями. Ему сейчас даже трудно представить, какими они могут быть. Но надо быть готовым к любым поворотам судьбы. Вот только сказать это гораздо легче, чем реально подготовиться.
48.
Их знакомство состоялось в 253 году в Риме возле дома, где жил Плотин, Именно туда пришел путник. Плотин каким-то шестым чувством обычно ощущал, что эта встреча может стать для него судьбоносной. Причем, происходило это чаще всего с первого раза. Так было с Аммонием Сакассом, так произошло с Амелием. И вот снова судьба свела с человеком, который станет для него, возможно, самым главным. Впрочем, в тот момент философ знать досконально, какую роль сыграет этот незнакомец в его жизни, не мог.
Впрочем, и Порфирий переживал в какой-то степени сходные чувства. Он давно слышал о Плотине, об его школе, беседовал с людьми, которые прошли через нее. И в какой-то момент понял, что это тот учитель, которого он ищет.
— Кто ты? И почему хочешь слушать меня? — поинтересовался Плотин.
— Меня зовут, как и моего отца, Малх. Родился и жил в Тире. Потом переехал в Афины, там меня стали звать Порфирием.
— Чем же ты, Порфирий, занимался в Афинах?
— Изучал Платона, в меньшей степени Аристотеля.
— Почему же тогда там не остался?
— Я вдруг почувствовал, что тамошняя мудрость больше не удовлетворяет меня. Они чересчур зациклены на одних и тех же постулатах, будто Платон сказал все, что надо знать, и больше учиться уже нечему. А ведь есть еще и Аристотель, например.
— А это не так? — с любопытством посмотрел Плотин на кандидата в нового ученика.
— Какое-то время я так и думал, но затем меня стали одолевать сомнения.
— В чем же они?
— Могу я объяснить тебе подробней, учитель? — спросил Порфирий.
— Ты пока еще не мой ученик, а, следовательно, я еще не являюсь твоим учителем, но с удовольствием послушаю твои объяснения.
— Моим главным наставником в Афинах был Лонгин.
— Знаю его, мы вместе учились у Аммония Саккаса.
— Он говорил о тебе, — кивнул головой Порфирий.
— Так чем тебя не устроил Лонгин?
— Я многое почерпнул у него. Но в какой-то момент понял, что двигаться вместе с ним дальше уже невозможно. Для него Платон — высший авторитет, и ничего другого он не желает знать. В этот период до меня стали доходить слухи о вас. В Афины приезжали ваши ученики, с некоторыми из них я встречался. Они мне рассказывали о вашей школе. Ваше учение об Едином, на мой взгляд, новый этап в развитие о Нем. Я и сам его развиваю.
— Вот как! Что же ты думаешь об Едином?
— Я думаю о том, что душу ничто не отделяет от Бога, поскольку она, будучи бестелесной сущностью, находится везде и нигде. Не тело держит душу, а сама душа удерживает себя в этом мире своей привязанностью к нему, от которой смерть не обязательно ее освобождает. Спасение души достижимо путем отвращения от тела, ее очищение, возвращение к уму и уподобления божеству.
— С последним твоим утверждением я согласен! — воскликнул Плотин. — А вот с твоей излишней приверженностью к Аристотелю, нет. Было время, когда я и сам им увлекался, но с тех пор я отдалился от него. Впрочем, это не повод, чтобы отказывать тебе в мудрости. Буду рад, если станешь посещать мои занятия.
— Учитель, я вам очень признателен за эту милость. Когда я направлялся к вам из Афин, то не был уверен, что вы меня примите. Только я хотел бы сказать об одном.
— Я тебя слушаю, Порфирий.
— Очень не хватает ваших сочинений. В Афинах я тщетно их искал, пришлось пользоваться только их устным пересказом других. Но ведь, во-первых, они не полные, и во-вторых, каждый искажает ваши мысли в соответствии со своим их пониманием.
Плотин невольно вспомнил, что нечто похожее ему твердил Амелий. Наверное, это не случайно, что один вторит другому. Возможно, в самом деле, настала пора расширить свое творчество, писать больше, чем он сейчас пишет. Когда-то он дал клятву Аммонию Саккасу не оставлять письменных свидетельств своего учения, но теперь он понимает, что это было ошибкой.
— Ты хочешь мне что-то предложить, Порфирий? — спросил Плотин.
— Позвольте мне стать вашим секретарем. Мои товарищи и учителя говорили, что я хорошо и быстро пишу. Да мне нравится это занятие. Меня постоянно тянет к папирусу, хочется оставлять на нем отпечатки твоих бессмертных мыслей.
